— Так при чем тут мы? — непонимающе откликнулся муж.
— А при том. Двадцать лет таился ты о Родионе, а тут выпалил! Когда материнское сердце к боли притерпелось. Скажи ты ей раньше, может, она бы на другие надежды оперлась.
— Какая разница, когда узнать? Родиона как не было, так и нет… По-моему, еще больнее знать, что живой сын отозваться не желает.
— Любая мать найдет объяснение молчанию сына. А теперь что? Матрена ведь в дом престарелых определяется, свыклась с этим, примирилась. И тут — раз! Полный разлад бросил ты ей в душу.
— В богадельню? — изумился Степан, первый раз услышав о таком решении бабки Матрены.
— Разве не знал? — печально откликнулась Ирина. — Еще на масленице решила. Тепла только дожидалась. Ипполит все бумаги выхлопотал, месяц по учреждениям мыкался.
Неожиданная жалость окатила Степана, пробившись сквозь толстую корку равнодушия: коренных деревенских жителей по пальцам можно сосчитать. И вот обрывается один из немногих корней, что остался от когда-то людной деревушки, бесповоротно уходит Матрена из деревни, а он, дружбой и кровью меченный с Родионом, за столько лет не удосужился сказать путное слово его страдающей матери, чем-то утешить и облегчить ее тяжкую участь.
— На кой сдалась ей эта богадельня? У нас разве места мало? Который год без стариков живем… Вот то-то и оно! Пускай приходит насовсем, развалюху свою бросает. Почему нам не пригреть тетку Матрену? Пусть теплую старость почует, в заботе поживет…
— Да согласится ли тетка Матрена? — встревоженно, наливаясь певучей радостью, засомневалась Ирина. Остудила закипевшее торжество. — С характером она. Двадцать лет обходит наш дом…
— А мы напролом не попремся, — уже менее уверенно откликнулся Степан. — К серьезному делу хорошо и подготовимся. — Входя в азарт, хитро улыбнулся Ирине. — Сначала разведку проведем с Ипполитом, он у нее вроде министра…
— Его к нам на аркане не затащишь, — неуверенно протянула жена.
— Хорошенько покликаем — прибежит, куда он денется, — разошелся Степан. — До первой рюмки подержится, а потом и в союзники перейдет.
— Говорят, противится Ипполит, в дом призрения не отпускает Матрену, — вновь оживилась Ирина. — Уговаривает не уезжать, обещает помогать посильно, дрова там, воду, да не слушает старуха.
Ипполит латал изъеденный молью полушубок — перевелись теперь начисто овчины, некому их выделывать, — когда в избу проскользнула Лена. Замерла у порога, нерешительно покашляла. Из всей породы Листопадовых только к ней лежало сердце Ипполита, она, отшатнувшись от жадного их рода, тянулась к свету трепетной тростинкой, и поэтому всегда обдавало грустной радостью старика, когда он видел эту обделенную отцовской любовью девочку.
Запотевшие очки скользнули с мясистого, пористого носа — до того Ипполит был удивлен ее приходом, — задержались на шишковатом кончике, слепяще блеснув вечерним солнцем. Ипполит уставился на Лену:
— Опять баталия разгорелась?
— Полная тишина, — приветливо отозвалась Лена. — Отец вас в гости зовет…
— Меня? — захлебнулся Ипполит. — С какой стати? Вроде в друзьях не ходим, бутылки вместе не сдаем. Хреновина какая-то, не бывать мне в раю. Иль шутишь над стариком? — Поправил очки, захолодел взглядом.
— Да что вы, дедушка, какие там шутки? Строго-настрого наказал отец разыскать вас. Я уж и к бабке Матрене сбегала.
— С друзьями куролесит или один пьет? — Недоверие Ипполита все не проходило.
— Который день к бутылке не прикладывается, зарекся вроде, — радостно тараторила Лена. — Вчера Славка Рамазанов с выпивкой заявился, так отец и не пригубил даже.
— Выходит, и гостям чай подают? — опасливо осведомился пока мало что понимавший Ипполит.
— Да что вы, дедушка? Отец Славке огурцы и стаканы выдал, но сам наотрез отказался…
— Ну и дела, ну и представления, — засокрушался Ипполит, терзаясь томительной неизвестностью. — О чем говорить со мной хочет?
— Не знаю я толком. Только принарядились оба и стол праздничный накрывают. Так что без вас я не уйду. Отцовский наказ выполнить должна…
— Ну, это ясное дело, раз зовет, — бормотал сбитый с толку Ипполит. — Раз приглашают — надо идти. Даже к противнику парламентеров посылают… А здесь не враги все же…
…Пока вышагивал Ипполит по улице, мысли увели его в трудную весну сорок третьего года, когда по непролазной распутице сибирские части вышибли фашистов из округи. Посевная пришла голым-голехонькая: три клячи на весь колхоз да десяток ржавых плугов с затупившимися лемехами. Из мужиков — Ипполит да Ермолай Листопадов, отец Степана. На фронт Ермолая не взяли из-за ущемленной грыжи — когда-то надорвался: мешок шестипудовый поднял, да и в оккупацию Ермолай не угодил: успел уехать в дальнюю лесную деревню и там тихо пересидел лихие месяцы.
Когда прогнали немцев, Листопадов сразу вернулся, и председательша крепко возрадовалась — Ермолай был искусным кузнецом, а как высунешься в поле без железных дел мастера? Такого умельца на руках носили, любой каприз рады были исполнить. Ермолай и так был самолюбив, а тут и вовсе загордился: один-разъединственный на четыре деревни! Выговаривать условия начал, самоуправно цены устанавливать.
В трудоднях тогдашних — звук один, Ермолай за каждый чих натурой требовал. Бабы втихомолку кляли хапугу, но в глаза плевать опасались — может, завтра придется поклоны отбивать. Председательша извивалась ужом, чего-то выискивала, переступала закон и все ублажала Ермолаеву ненасытность. Он умел разжалобить ее скрипучим нытьем: мол, шаром покати в доме, хлебный дух забыли… Будто в других избах маслились блины — все выгребли воровские руки фашистов.
Кому-то надо было встать к Ермолаю молотобойцем — для такой работы и самая сильная баба не годилась. Попробуй-ка помахай весь день тяжелой кувалдой, пожарься у раскаленного горна. Увидев замешательство председательши, Ипполит вызвался пойти в напарники к Ермолаю. Хоть и не лежала к нему душа, но что было делать?
Работать Ермолай умел красиво и без устали, кузница охала, шипела, рассыпалась искрами, оживляла звуком металла приунывшую улицу. Ручник Ермолая безошибочно метил больные места в лемехе, а Ипполит, весело вскрякивая, наносил гудящие удары в указанную кузнецом точку, вздымая потрескивающий рой светящейся окалины.
Вот только после работы наползала на Ермолая расчетливая серьезность, он, слюнявя химический карандаш, непослушными каракулями выводил какие-то цифры, чтобы утром востребовать с председательши что-нибудь съестное. Ипполит крепился, сколько терпела душа, а потом взорвался, да и выпалил свое возмущение кузнецу. Ермолай задергал клочковатыми, обожженными бровями, смерил Ипполита презрительным взглядом, спокойно отринул его брань:
— Ну и дурак ты, скажу я тебе, братец. Хоть и грамотнее меня, а в корень смотреть не умеешь. — Наставительно постучал по наковальне закаленным до крепости металла ногтем. — Мы где сейчас с тобой? По колхозным понятиям исчисляй. На передовой, выходит. Соответственно и паек пожирнее положен. Как бойцам на линии огня…
Обезоруженный перевернутым доводом, Ипполит с глухой ненавистью огрызнулся:
— Бойцы не вырывают кусок у детей…
Ермолай невозмутимо усмехнулся.
А Ипполит упрямо пробурчал:
— Ты как хошь, а я завтра к мясу не притронусь. Воротит меня с такого незаконного продукта…
— Вольному — воля, а казаку — разбег…
С тех пор и зазмеилась между ними трещина вражды. До самой смерти язвительный Ермолай потешался как мог над простодушным Ипполитом, подкалывал исподтишка и ненависть свою, наверное, завещал всему дому Листопадовых…
Вот почему полный сомнений шел Ипполит к избе, где не был уже десятки лет, — письма и газеты совал в почтовый ящик, прибитый на калитке. И если бы не разгоревшееся стариковское любопытство, как пить дать, обошел бы дом Листопадовых большим крюком. Да еще Ленку жалко Ипполиту — вызверится на девчонку Степан, что не выполнила его каприз.
Ипполит приглушил вспыхнувшую неприязнь, не поломал обычаев. С достоинством поклонился, пропел хозяевам долгих лет счастья и вопросительно задержался у дверей. Степан Ермолаевич приветливо шагнул к порогу.
— Проходи, проходи, Ипполит Федорович. Давно тебя с Ириной поджидаем.
— Зачем звал-то? — сдержанно выдавил холодный вопрос Ипполит.
— Чайку попить, да и чего покрепче… О жизни потолковать. — Степан не сбивался с дружелюбия.
Ипполит поплелся вслед за хозяином и ступил на чистую половину избы. Ирина, сновавшая у стола, разулыбалась:
— Обижаешь, дядя Ипполит. Хоть бы в праздники когда заглянул, хлеба-соли отведал. Одной улицей ходим, а будто в большом городе — не сбегаются дорожки.
— Так у молодых тропки свои, куда уж мне на них выскакивать, — смущенно отговорился Ипполит.
— Ну, пробежала черная кошка, когда-то повздорили с Ермолаем… Неужели и ссориться веки вечные? Худого о тебе здесь не думают, всегда встретить рады. К столу, к столу… Я тут такие пельмени накрутила — пальчики оближешь. Вот помидоры, огурчики, свининка копченая. Степан и рыбки по такому случаю достал.
Ипполит впервые увидел водку с винторезной пробкой, которую без натуги открыл Степан. Растерянный дед загляделся на бутылочную этикетку, на которой колосилось пшеничное поле, трепетали на ветру белоствольные березы.
— Тебе в рюмку или в стакан, Ипполит Федорович?
— А сам-то из чего будешь? — полюбопытствовал Ипполит, польщенный таким уважительным вопросом.
— Решил завязать, да уж ради тебя чуток выпью, — посмеиваясь, ответил Степан.
«…Ох и шельма Степан Ермолаевич», — размышлял захмелевший Ипполит. Уже трижды чокнулись, про родителей вспомнили, а Степан все не спешит с главным разговором, ради которого и позвал в гости. Верно, вправду завязал, если приостановился на третьей рюмке. Не жадничает, Ипполиту наливает щедро, а сам остерегается.
— Посоветоваться с тобой хотим, Ипполит Федорович…
Голос Степана сразу прояснил тяжелевшую голову гостя. Тщеславная волна взбудоражила мысли. Но на лице удержал ровное безразличие.
— Какой уж я теперь советчик? И умом и годами сдал…
— Ты на похвалу не набивайся, Ипполит Федорович, — вежливо ответил хозяин. — О важном деле с тобой поговорить хочу. Матрена Пантелеевна в приют собралась отчаливать.
— Так мне это ведомо, теперь это не секрет. Сам справки ей выправлял…
— Но ты против дома престарелых? — начинал наступать Степан.
— Против-то против, а что толку? Крепко на своем стоит. Да и по-другому посуди — кому она теперь нужна? Обворовала ее жизнь — хуже некуда…
— Кому-кому! — гнул свое Степан. — Хотя бы нам с Ириной.
— Вам?!
— А что здесь такого? Чай, не чужие. Да и с Родькой нас судьба повязала…
Такого поворота никак не ожидал Ипполит. О всяком могли заговорить с ним в доме Листопадовых, но чтоб такое…
— Извиняюсь, не понял. Это как — насовсем? Прислугой, значит, в ваши хоромы?
— Зачем обижаешь, Ипполит Федорович? — горячо встряла в беседу Ирина. — Слово-то какое выискал — прислуга! Нашей матерью в дом войдет, в семью нашу, значит.
— Детей леспромхозовского зятька нянчить? — не мог остановиться Ипполит.
— О чем ты говоришь? Зачем чужие сплетни подхватываешь? — Степан сдержался. — Не скрою — было такое намерение. Да только порушили мы сговор. И для полной ясности, Ипполит Федорович: Ленка в институт пойдет, а не замуж.
— Тогда другие пироги, — обрадовался Ипполит и решительным взмахом осушил стакан. — Тогда иные разговоры, не бывать мне в раю.
Ирина вздохнула:
— Виноваты мы перед Матреной, крепко виноваты. Никакого внимания не уделяли. Да и она не тянулась к нам. Но ей простительно — старая, обидчивая и судьба у нее жестокая… Не ей руку протягивать первой. Поздно хватились мы со Степаном…
— Лучше поздно, чем никогда, — откликнулся Ипполит. Но сразу же насупленно смолк. — Не пойдет она к вам, ни в жисть не пойдет. Вот что я скажу…
— А ты подействуй на Матрену, уговори, — попросил Степан. — Тебя она послушается… Ты же у нее первый советчик…
— Поговорить можно, да будет ли прок…
13
Они мчались наперегонки. Ватага бесшабашных, ничего не подозревающих мальчишек. Они неслись к оврагу…
Мелькали заскорузлые пятки, рассыпался беспечный визг. Озорное соперничество подхлестывало азартный бег. Каждый хотел быть первым.
Они неслись взапуски навстречу смерти. Нечеловеческим голосом взвыл Родион: «Остановитесь!» Панический крик пригнул траву, но ребята не услышали. «Остановитесь, там фашисты!» — снова вскинулся Родион, но остерегающие слова не достали мальчишек. Выгоревшие головенки мелькали в кустах. Родион рванулся за ними… Не послушались ноги…
Он открыл глаза. В спальне держался душный полумрак — плотные шторы не пускали разыгравшийся день, сторожили вязкую тревожную тишину.
Старинные часы обронили семь глухих ударов. В хлеву тонко взвизгнула супоросная свинья. Родион выкарабкался из липкого, удушающего забытья.
14
Летняя ночь торопливо нависает над деревней. Вечерняя полыхающая заря долго томит ее где-то за горизонтом, а потом впустит на короткие, оборванные часы затишья, и уже спешит заря утренняя, разливаясь по небосклону прозрачным светом. Летняя ночь с гулькин нос, даже старый человек не успевает выспаться, всласть отдохнуть от колготных, длинных дней.
Когда проснувшийся петух закатился в клокочущей, победной песне нового дня, к бабке Матрене приплыла печальная мысль — последнее утро крадется в ее избу. Голосистый сторож драл и драл луженую глотку, опасаясь, что глуховатая хозяйка не расслышала веселых сигналов. Глупая птица, какой с нее спрос? Где ей знать, что сон так и не пришел к старухе, не успокоил грустные думы.
Болезненными уколами отзывалось сердце, и эта боль не шла в сравнение с привычными недугами. Боль не мучила, не ломала тело, боль кромсала душу унылыми предчувствиями. Бабка Матрена твердо знала, что с этой избой заканчивается вся ее жизнь. Она не брала в расчет малое утешение, что в доме престарелых проскрипит какие-то годы — в этих стенах ей резали пуповину, и здесь задиристым криком вошла она в жизнь. И отсюда мечталось уплыть ей в вечность в хорошей сосновой домовине, на руках своих, деревенских, как уходили на покой ее близкие, которые терпеливо поджидают Матрену на кладбищенском взгорке. Но горькая судьба безжалостно раскраивала Матренину жизнь, определяя ей в удел другой, неведомый кусок земли, и не было в запасе сил у старухи, чтобы воспротивиться такому предначертанию.
Вчера как угорелый ворвался Ипполит, высыпал на Матрену ворох новостей, зарадовался, а отчего, спрашивается? Видишь ли, Листопадовы в приживалки ее зовут. Ипполит что, он во хмелю податливый, его охмурить в два счета можно. Тоже мне благодетели выискались. Простору и в своей избе Матрене хватит, с кем хочешь поделится. С чего это кинется она к ним в нахлебники? Пусть не жирная пенсия, но рубли Матрена считает свои. Да и не в деньгах главное. Полно сквозняков в листопадовском доме, да и люди нелюбые. Ипполит, правда, петушился, талдычил как заведенный — мол, в корне переменился Степан, лаской и добром к Матрене повернулся. Но ее не проведешь: «Черного кобеля не отмыть добела». И сколь ни будет пыжиться Степан в нахлынувшей добродетели, его истинное нутро все же покажется… С этой мысли Матрену не свернуть. Еще не хватало ей терзать свою душу, повседневно разглядывая семейную жизнь Листопадовых…
В короткой изнуряющей ночи о чем только не передумала Матрена. Долгие Матренины годы раздробились на отдельные куски — солнечные и хмурые, затейливые и бездарно-тягучие, волнующие пережитой радостью и щемящие невосполнимыми утратами. Она печально радовалась, что в ночной отрешенности дано ей разглядеть те далекие дни…
…Вспыхнула березовым убранством, плеснулась голосистой гармонью троица. Вырвалась на зеленую улицу разноцветными ситцами нарядившихся девок, проскрипела хромовыми сапогами завеселевших в бражных застольях мужиков, раскатилась по всем заулкам бесшабашным визгом деревенской ребятни. Завертелись в суматошном круге не остывшие в замужестве молодухи, дробью каблучков выбивая еще не потерянное право на девическое веселье. Матрену потянуло в хоровод, но зарделась она от смущения: видано ли такое, чтобы невесте упрыгивать заодно с замужними? Ее место в избе, вот-вот подкатит жених и умчит ее на другой конец деревни, навсегда увезет Матрену в свой дом. Напустила на лицо печальную покорность — хотелось плясать от радости, но что поделаешь, если обязана грустить невеста, — и в ожидании уставилась в окно. Такой игрой охотно забавлялись, она не была в тягость, каждый назубок знал свою роль в свадебном обряде. И хотя Матрена с Петром ликовали от счастья, все приличия надо было блюсти.