В бедовые дни незаметно растеклись все приблудные батраки, насовсем запропастилась русская, никакой весточки не было от фрау Шульц, и над хутором повисла выжидающая тишина. Родион остался на кухне один, и Эрна часто выискивала предлоги, чтобы развеять его одиночество, подразнить окрепшего на сытной пище мужика, распалить тщеславие парня — одни они на хуторе, и кто, как не хозяева, они теперь здесь…
Раскатистая, громовая ночь шумела над крышей, и Эрне без всякого притворства стало жутко в большей и унылой спальне. Из окон хорошо виделась в освещенной кухне склонившаяся над книгой голова Родиона. Радостное открытие кольнулось в сердце — значит, осиливает чужой язык, выходит, не такой уж простофиля этот Родион. Какие-то десятки метров разделяли их в громыхающей весенней ночи. Она решительно набросила халат и побежала на кухню…
Боже, в какую провальную даль завели ее неспокойные мысли… И почему она в такое утро вернулась к истокам их жизни? Что неустанно точит ее последнее время, какие невидимые толчки начали раскачивать их примерную семью?
Она должна сегодня и обязательно начистоту поговорить с мужем. Его нервные срывы становятся все более частыми, они могут развеять в прах сотворенное и выпестованное ее хлопотливыми руками хозяйство, и тогда сам господь бог им не помощник. Эрне надо образумить впавшего в опасное состояние мужа, помочь ему забыть все прежнее, ушедшее из его жизни.
Десятилетиями Родион не растравлял себя, и молчаливое табу на воспоминания утвердилось в их образцовом доме. По женской своей чуткости Эрна всегда пыталась понять Родиона, в семейном гнездышке ублажала мужа как могла и бескорыстной обходительностью заглаживала его память. Неужели он готов отплатить ей черной неблагодарностью, забыть, что новая жизнь навсегда, навечно перечеркнула прежнюю?
Эрна быстро оделась и направилась в спальню мужа. Мимоходом бросила взгляд в окно. Негодующе и потерянно отшатнулась — Родион вывел «фольксваген» из гаража и, судя по тому, как был одет, собрался поехать в город. Один? В такое горячее время?
Эрна беспомощно побрела в пустую гостиную…
6
В доме Листопадовых воцарилось настороженное, готовое к взрыву перемирие. Степан скрывался два дня у Нюрки, а потом в стыдливом молчании воротился в родную избу. Ирина и бровью не повела — с такими каруселями мужа она давно и остыло примирилась, бабьей ревностью не терзалась: в так и не согретом теплым супружеством сердце уже давно не было места Степану.
Совестилась лишь перед дочкой, огорчаясь, что впервые увидела та столь открытую измену, наивно полагая, что неведомы Лене разлады родителей и не слышат ее уши людских пересудов. Уныло было на душе от укоризненных взглядов дочери, но больше озадачивал присмиревший, уводящий в сторону глаза, нашкодивший, но, думается, не отступивший от своих планов Степан.
Как же случилось, что сникла она в бессловесной покорности, развеяла свою гордость в угоду семейному согласию, которое так и не прижилось в их доме? В какие же годы переступила решающую черту, за которой похожие друг на друга дни стали размывать ее человеческую гордость, заметную прежде самостоятельность? Последняя стычка, когда она привычно отмолчалась и не встала на пути самодура, а он набросился на неокрепшую, но умеющую постоять за себя Лену, горькой ржавчиной ест ее душу, она казнит и проклинает себя за малодушие, и все громче рвется изнутри тяжелый крик: «Да ты ли это, Ирина?»
…Когда звеневшей от стылости дорогой возвращались они с Матреной из военкомата, когда оставили их силы и высохли слезы, нерушимо и бесповоротно считала она себя невестой Родиона, ненаглядного и единственного, без которого не мыслилась дальнейшая жизнь. Воспитанная в строгости, Ирина безоглядно ринулась навстречу гармонисту Родьке, и нипочем ей были многозначительные ухмылки обойденных вниманием подруг, осуждающие старушечьи перешептывания.
Все пело в ее руках, за что бы она ни схватилась, никакая работа не была ей в тягость — со всем управлялась сноровисто и легко. После того как проводили в армию Родиона, она уже без всякого стеснения забегала к тетке Матрене — развеять ее тягучее ожидание, прибраться в пустом и остуженном доме.
Унылые вечера возвращали надежду, когда говорливый Ипполит выкладывал на стол дорогие солдатские письма и, считая себя причастным к вспорхнувшей в одинокий дом радостной вести, выразительно поглядывал на кухонный шкафчик. Глуховато и счастливо кашлял Ипполит, смущаясь, разворачивала Ирина треугольники, а тетка Матрена извлекала первач и нацеживала доброму вестнику из зеленого кувшина честно заработанную норму.
Несчастье долго обходило стороной Матренин дом. Желанные вести летели с трех фронтов — приветы слали все три сына. Первым примолк Владимир. Он замешкался в сроках: неделю, месяц, три, и своим устрашившим молчанием поселил в доме невысказанную тревогу. Ипполит выкручивался как мог: винил почту, железнодорожников, которые, конечно, проталкивают военные грузы, а не срочные письма, придумывал десятки разных причин. И поначалу утешались они болтовней Ипполита, вроде бы отпихивая от дома ужасное, страшась непоправимого.
Похоронное извещение на Владимира обожгло Ипполита. Он показал смертельную бумажку Ирине, поскольку считал ее будущей хозяйкой Матрениного дома, и они согласно решили, что поберегут Матрену от разящей наповал горестной бумаги, подержат извещение у себя, а уж покажут потом, в подходящую минуту.
Но выжидать пришлось недолго — пришла похоронная и на Алексея.
Две черные вести Ипполиту стало хранить невмоготу, и он убедил Ирину, что пора открыться: пусть мать оплачет сразу двоих сыновей, сполна напьется оглушающего горя, перестанет изводиться грызущей неизвестностью.
Тетка Матрена вопреки их страхам не захлебнулась в крике, не опрокинулась навзничь в безутешном несчастье, а словно затвердела в молчании. Она напугала их безумными, потерявшими всякий цвет глазами и этой непроходившей могильной немотой. Ирина ужаснулась: а если речь ушла насовсем? Она вязала утешительный поток слов, и они мешались со слезами и с громкими всхлипываниями, она трясла безвольные плечи Матрены, вызывая ее захолодевшую душу в живой и звучный мир, опасаясь, что если не совладают они сейчас с окаменевшей Матреной, то уж никогда не разговорить ее, не вернуть к жизни.
Ипполит заботливо сновал вокруг Матрены и все не мог найти убедительные слова, что-то говорил и говорил про писарей, у которых тоже бывают промашки, и много в любой части солдат с одинаковыми фамилиями, и нечего так безоговорочно и слепо верить всяким присланным бумажкам.
Заговорила Матрена так же внезапно, как и замолчала. Она разгладила похоронные бумажки, бережно упрятала их за божницу и непререкаемо оборвала Ипполита:
— Не могут ошибиться оба писаря. Полегли мои ребята, и не вернуться им домой…
На последнем слове сорвалась и закатилась в душераздирающем крике. Всю ночь не отходила Ирина от тетки Матрены, отпаивала ее валерьянкой, меняла компрессы и сама плакала всю ночь. Ипполит высказывал Ирине свои соображения: слава богу, что прорвалась слезами, в них и выплеснется горькое горе, через слезы в себя придет. Судьба сжалилась над Матреной и вернула ей язык. Мало ли знает он случаев, когда внезапно замолкал человек и тихо трогался рассудком…
И нельзя сказать, что скоро отболело у Матрены сердце, но уже к лету говорить об Алексее и Владимире стала реже — видно, нерастратно берегла память о них в своей душе, не решалась поминать всуе их имена, — и потому все щемящее ожидание ее сошлось на воевавшем где-то и еще живом Родионе. В щадящие минуты, когда чуть отпускала присохшая печаль, уносили тетку Матрену мысли в послепобедные дни. Она привязалась к Ирине и, не таясь, делилась своими планами:
— Вернется Родион, избу обновим, обстановку кое-какую прикупим. Втроем мало ли заработаем? Это сейчас трудодень — так, звук один, а после Победы в зажиточность войдем. Ты, я гляжу, на ферме в профессорах ходишь, да и Родиону старания не занимать. У меня силенки пока есть: и с внуками управиться, и с работой обернуться. Дело житейское. Побольше ребятишек заводите. Родишь, чего тебе сделается, не ты первая, не ты последняя. Сынки чтоб были. Владимиром и Алексеем наречем. В вечную, стало быть, память. Родька по машинной части пойдет, сызмальства тянулся к этому делу, а ты станешь фермой заправлять.
Ирина не осмеливалась прерывать мечты Матрены — в такие минуты она гнала прочь непреходящую тревогу и с готовностью бралась за дела, которые с утра хороводятся в каждом крестьянском доме. Но сама загадывала о будущем с опасливой оглядкой: беспощадные жернова войны вертелись на полный ход, одаривая все новые и новые дома черными похоронными бумажками. С каждым днем все ярче возгоралась Победа, но каждый день отдавали за нее жизнь люди, теперь уже на чужих землях. В любую минуту в избу могла постучаться новая беда. Потому и не тешила себя Ирина, до будущего праздника еще надо дожить в терпеливом и верном ожидании.
Родион в отличие от братьев любил писать письма, его послания были подробными и веселыми, и вдруг наступившее его молчание посулило новую беду, которую уже немыслимо было одолеть. Черная бумажка добьет тетку Матрену, не выстоять ей при последнем немилосердном ударе.
Ипполит упрятал в глубь себя печальное предчувствие и заполнял все тягостные паузы в осиротевшем доме, будоражил тетку Матрену кипучей уверенностью: не иначе как случайное это молчание Родьки и в ближайшее время все образуется. Сам разослал письма по нескольким адресам: в военкомат, командиру части, в штаб фронта — и пугливо дожидался весточки. Молчал районный комиссар, заплутало письмо во фронтовых учреждениях — наедине с собой Ипполит печально сознавал, что в стремительном наступлении нашей армии на запад недосуг проследить за судьбой каждого солдата, но на виду у женщин носа не вешал, а уверенно и бодро поддерживал их, оробевших, поникших.
Первым откликнулся командир части. Письмо пришло теплое, но размывно-неуверенное. Разные хорошие слова были сказаны про Родьку, перечислены его всякие доблести, а последние строчки отозвались в их сердцах горестной болью — в боях за польский городок Родион пропал без вести. Смысл этих жестких сообщений, оставлявших только зыбкую надежду на чудо, давно знала вся деревня. И солдат, которые упоминались в этих бумажках, оплакивали как покойников — слово «пропал» издавна сливалось с необратимым и безысходным «погиб».
Теперь Родька проплывал в двух измерениях: то крепко утверждалась Матрена в мысли, что жив Родион и просто нет у него сил, чтобы откликнуться на материнский зов, а то накатывалась черная тоска и затапливала ее всю без остатка — ушел последний сын вслед за своими братьями, и нет ему возврата в человеческую жизнь. Но все-таки чаще говорила с сыном как с живым, радуя Ипполита, который как мог укреплял в тетке Матрене эту веру.
Печальное известие поначалу резко оглушило Ирину, заморозило ее душу, но, видя, как терзается тетка Матрена, она быстро овладела собой, и только застывшая грусть уже не сходила с ее лица. Еще доверчивее и беспомощнее потянулась к ней сердцем Матрена, и девушка без оглядки отдавала душевный жар матери Родиона, так беспощадно и подчистую ограбленной проклятой войной.
Незадолго до Победы приехал Степан Листопадов, списанный по ранению. Никакой видимой увечности не разглядела Ирина в досрочно отвоевавшем парне, радостно улыбнулась ему при встрече. Степан неуклюже обнимал обрадованную девушку, застенчиво тыкался в ее полушалок, невпопад объяснял, что руки-ноги целы, а вся хвороба сидит у него внутри, что поняли они теперь, почем фунт лиха и как по-хорошему надо строить жизнь. Ликующий порыв нежности Ирины адресовывался Родьке, который заблудился на дорогах войны, и в эту счастливую минуту обнимала она своего единственного, который теперь определенно вернется — раз уцелел его друг, так какой же резон погибать Родиону?
И в доме тетки Матрены Степана приветили как задушевного приятеля Родьки, как честно отвоевавшего солдата — хлебосольно, сердечно, с уважительным вниманием. Даже Ипполит придерживал свой язык, слушая рассказы бывалого воина, который отведал вдоволь всякой кручины, побывал в разных передрягах. Деда так и подмывало вставить словцо-другое, рассказать об эпизодах русско-германской, но словесный его азарт увядал под строгими завороженными взглядами женщин.
Степан громогласно обнадежил тетку Матрену — чихать нужно на эту бумажку! Сколько он знает, худшие опасения сбывались очень редко. На фронте оно как бывало? Прогремел бой — подсчитывают потери. Санитаров тоже смерть не щадит. Где уж им подобрать всех раненых, контуженых! Упал солдат за кустом, в ложбинке — лежит без сознания. Пошарили кое-как, кого обнаружили — подобрали. И рота наступает дальше. Вторые эшелоны надвинулись, нашли солдата, в госпиталь сдали. А писарь из его части уже бумажку домой отправил. Он, сердешный, в лазарете валяется, а мать, выходит, оплакивает живого.
Вроде света прибавил в избе Степан, грусть-тоску развеял. И тетка Матрена повеселела, да и у самой Ирины оживилась душа: наверное, так и приключилось с Родионом, как рассказывает Степан. Ипполит, так тот сразу перешел в союзники Степана. Уловив паузу, понес про разные истории, которые тоже давали мудреные сюрпризы, а потом все оборачивалось складно и по-доброму.
Только раз нахмурилась Матрена, когда зоркие глаза ее поймали восхищенный и жадный взгляд Степана — он цепко, не стыдясь, ощупывал гибкую фигуру Ирины, хозяйничавшей за столом. Девушка перехватила потускневший, полный беспомощной тоски взор тетки Матрены и, чтобы не порушить надежду и уверенность, шагнувшие в избу вместе со Степаном, открыто неприязненно откликнулась захолодевшими глазами на горячий взгляд парня, жестко и бесповоротно прочертив границу их будущих отношений.
Победный день, который в неисчислимых потерях и беспрерывных тяготах долго и трудно шагал к ним, накатился на деревню радостными слезами, бабьими причитаниями, суматошным визгом неразумной еще ребятни, горькими вздохами несостоявшихся невест, надрывным плачем молодых вдов, бражным развесельем чудом оставшихся в живых и редких, как вырубленный лес, мужиков, которых майским днем не знали, куда усадить и чем потчевать.
Ипполит не пошел на почту, а бродил из дома в дом, накачиваясь вместе с самогоном горделивой важностью, будто и он наравне с пришедшими с фронта мужиками мерз в окопах, горько отступал, ходил врукопашную. Да и грех было корить его за такую смычку с боевыми солдатами. Белобилетник еще с германской, в молодости отравленный немецкими газами, он настырно атаковывал районного комиссара, и нет его вины в том, что всегда получал неукоснительный отказ. Слава богу, что Родина обходилась без этого хворого пожилого мужика, который все эти годы рвался защищать свою землю от жестокого врага. И теперь в полном праве ходил победителем по грустно-праздничной деревенской улице, был шумлив и чуточку хвастлив — в безмужичной деревне отзывчивый и добрый Ипполит оставался незаменимой опорой надрывавшихся в непосильном труде одиноких баб.
Он завистливо трогал начищенные медали Степана, ловко управляясь с несчитанными сегодня рюмками, и весь звенел праздничным душевным настроением:
— Теперь быстро разберутся с военными загадками. Каждого человека посчитают, раз примолкли бои, по всем спискам сверят, все госпиталя обшарят. Точную ясность наведут, кто куда приписан, без промашки определят. Мне тут рассказывали про одного лейтенанта — фантазия, да и только. Живой и невредимый заявился домой, не бывать мне в раю, а на него в Белоруссии памятник поставлен. С фамилией и с геройским описанием, стало быть. А тут бумага…
На Ирину утешительные разговоры Ипполита действовали угнетающе, особенно после отшумевших победных дней. Чем больше утверждался Ипполит в своих предположениях, тем заметнее тускнела ее уверенность. Катились в жаркое послевоенное лето тихие и нелегкие дни, но свет уже не заглядывал в дом Матрены — молчал Родион, не слали разъяснений и казенные учреждения.
А тут зачастил к Ирине Степан. В его обращении не было нахального нетерпения, необидчиво и согласно сносил он ее резкие отказы, уступчиво уходил к себе, а к вечеру каждого дня вновь заявлялся в избу. Деревенские удивленно разводили руками — чего привередничает девка, какого рожна ей нужно в это обнищавшее на здоровых мужиков время? Да и мать досадливо вскидывала глаза, когда видела, как враждебно дочь отталкивает пригожего и мало пьющего мужика, который всерьез намерен обзавестись семьей, наладить свой дом.