А прихожане, мужчины и женщины, стояли, тесно прижавшись друг к другу, мокрые от пота из-за сухого тепла, принесенного ветром, и слушали внимательно, не обращая внимания на вой и буйство стихии, как они еще никогда никого не слушали. Тот, кто говорил с ними, был один из них. Сын старого священника Зепп Претандер. И то, что Зепп говорил, было правдой. Она причиняла боль, эта правда, она сжигала их, как адский огонь. Они могли бы стащить Зеппа с кафедры, могли бы его избить, изрезать, удавить, но он был прав, они и впрямь опустились, обленились, отупели.
— Какими лихими молодцами были вы в свое время, — слышали они его голос, гремевший с прогнившей, изъеденной червями кафедры. — Австрийцев, немцев и воинов Карла Смелого вы исколошматили, порубили на куски, проткнули насквозь, нацепили их головы на пики, весело горланя свои песни. Пленных вы не брали, а одним махом отправляли своих врагов на тот свет, как и я — раз — одним махом отправил на тот свет Крошку Бурбона, Малютку Джеймса, Билла-Миннесоту и весь клан Ольшовских, причем очень сомневаюсь, что все они летают там ангелочками. Они были отпетыми негодяями, что правда, то правда, а все же я испытываю больше уважения к ним, чем к вам. Эти подлецы всю жизнь только и делали, что резались в карты, жульничали и продавались, в любую минуту подвергаясь опасности поджариться на электрическом стуле, в то время как вы всю жизнь прозябали в нищете. Речь не о том, жив ли еще пес Претандера или нет, это мне безразлично, и не о том, потеряла ли Эльзи девичью невинность в молочной луже или нет, все равно она бы ее вскоре лишилась, речь идет также не о старосте, который сперва не подал жалобу, а потом все же подал, он всегда был мямлей. Речь идет о вашей чести, о том, чтобы показать: в голове у вас есть еще кое-что, кроме сена; речь о вашей гордости, о том, что вы способны оказать сопротивление, что с вами лучше не связываться, что вы себе на уме. Пора пошевелить мозгами, черт побери! Почему эти типы в пансионате создавали видимость, будто он пуст? Для того, чтобы никто не знал, что он населен. Кем? Пришлось прийти к вам такому, как я, уложившему из автомата все семейство Пепероцци, чтобы ваши извилины заработали хотя бы со скрипом, как старый бензиновый двигатель. В пансионате зимовали наряду с обычными убийцами и взломщиками, сутенерами и дельцами наркобизнеса, входящими в рядовой состав любой порядочной банды гангстеров, такие важные шишки, как Большой Джимми и Джо-Марихуана, Линкольн-Толстяк, Бэби-Взломщик и Чарли с Потомака, я мог бы назвать вам еще шестнадцать имен, сплошь известные преступники, имена которых звучат райской музыкой в ушах полиции, от которой они надежно укрылись на зиму в этом пансионате, где их дьявольские рожи в тамошней прачечной перекраивают в ангельские лики. Но ежели бы у вас на плечах была голова вместо тыквы, вы бы в эту святую ночь, когда у таких горемык, как вы, нет даже рождественской елки, зажгли бы вместо нее пансионат, и получилась бы такая великолепная елка, какой еще не видывали в этом жалком ущелье!
В церкви стало жарко, как в парной. С кафедры гремела проповедь Зеппа Претандера, вой ветра заменял собой орган, мозги прихожан постепенно начали оттаивать и что-то воспринимать, вместе с потом выдавливая из себя привычную вялость. Пансионат коррумпировал всех — их прадедов, дедов и родителей, их самих, их детей и внуков. А ведь некогда они изгнали из своей страны чужеземцев, много лет назад укрывшись у Моргартена за стволами и скалами, а теперь вся страна жила за счет чужеземцев и, если их не было, впадала в нищету, как их деревня впала в нищету с тех пор, как в пансионате стали превозносить радости нищенского существования перед компанией сверхбогачей. А теперь, когда они обнищали, как с ними поступают? Как с последними негодяями. Как с изменниками родины, прячущими русских. Ввели сюда войска, целый полк, и начальник кантонального управления, он же — командир полка, расхаживал по деревне, словно наместник Гесслер из легенды о Вильгельме Телле, и посылал своих солдат обыскивать их дома. Даже телевизор они не могут смотреть, хотя уже вся страна смотрит. Так им и надо, потому что они не сопротивлялись и не поколотили начальника управления.
Они почувствовали стыд, со стыдом появился гнев, а с ним и гордость. Они вдруг ощутили свое единство, поняли, что они — народ, более того, что они — коренной народ этой земли, что ущелье Вверхтормашки принадлежит им, что они здесь хозяева, они остались такими же, какими были сотни, тысячи лет назад, как в начале мироздания, а не изнеженными слабаками, как столичные жители.
— Если пансионат сгорит, — пророчествовал Зепп, — никто и внимания не обратит, даже полиция не станет доискиваться причины пожара, а страховая компания учинять расследование, ибо если начать копаться в развалинах на пожарище, что там найдешь? Обугленные останки Линкольна-Толстяка, Чарли с Потомака, Алкаша-Святоши, Большого Джимми, Джо-Марихуаны и прочих криминальных корифеев. Для политиков и адвокатов это слишком рискованно, они слишком тесно связаны с пансионатом и давным-давно в курсе дела, а полиция тоже не больно стремится остаться в дураках.
Внезапно ветер улегся. Лампочка перестала раскачиваться. Они смогли вглядеться в залитые потом лица друг друга. Ими овладела неукротимая жажда покончить с пансионатом, разрушить его, сжечь дотла, и, когда Зепп Претандер завершил свою проповедь словами: «Аминь, аллилуйя, осанна» — и, проломив кафедру, упал на них вниз лицом, они понесли его на руках, словно короля, к гаражу пожарной команды. Хозяева питейных заведений «Швейцарец», «Битва у Моргартена», «Генерал Гизан», «Олень» и «Шпиц Бондер» подкатили туда же пустые бочки из-под вина и шнапса, там их залили бензином, и церковный колокол пробил набат.
Поросшая лесом сторона ущелья, на которой расположен пансионат, перерезается узкой, но глубокой расщелиной. По ней в ущелье втекает бурный ручей. На другой стороне этой расщелины Михаэль наблюдал за пансионатом из-под ветвей ели, растущей ниже гравийной дороги. Он услышал звон набатного колокола, потом вдруг резко оборвавшийся. В деревне разом погасли все огни. Прошел час. Темное здание пансионата с фронтоном и двумя жилыми башнями, высившееся на другой стороне расщелины, не подавало признаков жизни, оттуда не доносилось никаких звуков, не было заметно, чтобы там праздновали Рождество. Время близилось к одиннадцати. С другой стороны ущелья послышался шум: какая-то темная масса поднималась по склону к пансионату. На небе высыпало все больше звезд. Стала видна огромная россыпь Млечного Пути. На противоположной стороне расщелины, в лесу над пансионатом, школьный учитель громко декламировал:
совершенно невпопад к тому, что готовилось на глазах Михаэля, спокойно наблюдавшего за происходящим: теперь, при свете звезд, стало отчетливо видно, что пожарную машину подогнали к пансионату, раскатали и подключили к гидрантам шланги. Все это — без единого звука, лишь тени, едва различимые во мраке.
В противоположность унылой пустоте церкви в холле пансионата стояла елка, до такой степени густо увешанная украшениями, что ее почти не было видно. Но украшения эти были необычными: дерево было увешано револьверами и автоматами, из стволов которых торчали зажженные свечи, а Бэби-Взломщик, с досады, что не удалось придушить Моисея, нацепил на ветки вместо стеклянных шаров еще и несколько ручных гранат-лимонок. Фон Кюксен с Оскаром и Эдгаром и вся верхушка преступного мира, начиная с Пузыря-Ниагары и кончая Чарли с Потомака, развалившись в глубоких креслах и на кожаных диванах, ожидали у елки Моисея Мелькера. Уже несколько часов назад тот уединился в малой гостиной, где обычно играли в покер. Настроение царило мрачное и чреватое взрывом. В холле было накурено, все нервно пускали клубы дыма, Ванценрид не решался проветрить, за окнами то ближе, то дальше слышался голос Фронтена, читавшего стихи Гёте. Большому Джимми так и не удалось разыскать Джо-Марихуану, Док тоже куда-то провалился, Бэби-Взломщик был уверен, что Мелькер — шпион того синдиката, которому Великий Старец запродал их всех, и что сейчас надо быстро основать свой собственный синдикат. Бэби уже давно задается вопросом, какой смысл в этом пансионате и для какой такой цели этот Док делает лицевые операции. Дьявольски долго ковырялся с Джо, а теперь еще и Аляска-Пьянь загремел в эту прачечную, однако подозрения Бэби разделяли отнюдь не все: многие думали, что Мелькер прибыл сюда с тайным поручением от Великого Старца, но из-за присутствия фон Кюксена вынужден изложить планы шефа в виде Рождественской проповеди. Барон же, напротив, был убежден, что опять дал маху: он успел позвонить в Цюрих, но телефон на Минерваштрассе, 33а, не отвечал, какой-то голос вмешался и сообщил, что этот номер отключен. Тогда барон позвонил одному приятелю-галерейщику в Цюрихе, тот съездил по указанному адресу и сообщил по телефону, что на Минерваштрассе нет дома с таким номером. Наконец Моисей Мелькер появился. Остановившись за одним из кресел, он положил ладони на его спинку, моргая, обвел собравшихся взглядом из-под кустистых бровей и раздвинул в улыбке толстые губы. Если во время летнего сезона в нем частенько назревало какое-то мрачное и чреватое вспышкой гнева настроение, так что после его утренних проповедей богатые вдовы, генеральные директора и владельцы концернов прямо-таки с содроганием в душе предавались радостям нищенского существования, то теперь он как будто преобразился, излучая веселье, — ни дать ни взять беззаботное и радостное дитя природы, жаждущее поделиться своим открытием:
— «Не бойтесь, ибо я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям». Так гласит Рождественское послание Луки, глава вторая, стих десятый, — начал он. — «Всем людям» — значит, и вам, негодяи, бродяги и жулики, — продолжал он, не считаясь с тем, что такое обращение должно было шокировать собравшихся — ведь они-то считали себя бизнесменами, практикующими необычные методы деловой активности. Один лишь фон Кюксен ухмыльнулся. Мелькер решился на то, на что барон никогда не мог решиться: назвать этих бандитов бандитами.
— Отчего же радость? Оттого, что Великий Старец как бы простер свою могучую длань над пустотой с температурой абсолютного холода — минус 273 градуса — и создал из этой пустоты всех вас.
Мелькер был горд своей притчей, а Чарли с Потомака подумал, не намечает ли Великий Старец какое-то дельце на Аляске.
— Если бедные и голодные попадают в рай, — вещал Моисей Мелькер, — потому что Великий Старец жалел этих бедолаг, а богатые — лишь потому, что ему больше ничего не остается, как проявлять милосердие, то вы, и только вы одни, действительно заслужили рай, вы — его радость, его гордость, его хвалебная песнь самому себе.
«Впервые Великий Старец удостаивает нас рождественским подарком», — подумал Линкольн-Толстяк.
— Не в воспарении человеческого духа, — продолжал Моисей Мелькер, — не во всех этих возвышенных идеях видит свое отражение Великий Старец — их он и сам может придумать, — а в накипи рода человеческого, в вас, уголовники. Он любит вас такими, какие вы есть, так же как и вы его любите такого, как он есть. Для бедных и богатых, а также и для всегда и во всем правых, кто всего лишь увиливает от налогов, отмывает грязные деньги, крадет водительские права и занимается политикой, он — милый добрый Боженька, который на все смотрит сквозь пальцы, но для вас он — неумолимый босс. Гнев его сжигает огнем и ложится тяжким бременем, уста его полны ярости, а язык испепеляет.
«Я всегда знал, — подумал Билл Миннесота, — что Боби-Взломщик напозволял себе лишнего. Этой ночью ему крышка».
— Великий Старец приносит не мир, а меч. Он, пожирающий то, что сам создал — растения, животных и людей, — он, насылающий тайфуны и ураганы и заставляющий землю содрогаться, — повысил голос Моисей, — избрал вас своим орудием и повелел изничтожить хеттов, гергесеев, аморреев, хананеев, ферезеев и иевусеев!
«Боже мой, — подумал Бэби-Взломщик, — сколько новых синдикатов развелось». А Алкаш-Святоша заподозрил, уж не собирается ли Великий Старец заняться торговлей оружием.
Моисей все говорил и говорил. Как газы, скопившиеся внутри вулкана, в мгновение ока раскалывают его пополам, так и теолог богатства изрыгал огонь и обращался в пепел, хотя пепел этот, сыпавшийся на головы окружавших его профессионалов преступного мира, пока еще был чисто теологический.
— Если бедняки слишком ленивы, чтобы обрести богатство путем честных преступлений, — проповедовал Моисей Мелькер, — а богачи на отдыхе радостно хлебают нищенскую баланду из жестяных мисок, чтобы только протиснуться сквозь игольное ушко Божественной милости, ваша награда — весь христианский мир. Поступайте с ним так, как я поступил с моим личным христианским миром. Я — один из вас, я не теолог богатства, а теолог преступления, ведь и Великий Старец мыслим только как преступник. Первую свою жену я столкнул с дуба, вторую — в Нил, а третью задушил в это воскресенье, заткнув ей глотку трюфелями. Я сделал это в честь Великого Старца: все трое были так богаты, что я на них женился, и так благочестивы, что я их прикончил.
Но его уже никто не слушал. Из прачечной по подземному переходу явился, шатаясь, Аляска-Пьянь. Лицо все в бинтах, видны лишь глаза. Кое-как добравшись до первой попавшейся кушетки, он плюхнулся на нее, успев услышать лишь последние слова проповедника — «хананеев, ферезеев и иевусеев».
«Значит, война гангстерских банд начинается и здесь», — уныло подумал он. Большой Джимми, приобретший склонность к подозрительности, снял повязку с головы Пьяни. Тот тупо уставился на Джимми и тут же уснул.
— Большой, а ведь у Джо-Марихуаны теперь и в самом деле твое лицо, — вдруг заявил Бэби-Взломщик.
— Это не Джо-Марихуана, — сказал Большой Джимми, наклонившись над спящим. — Это Аляска-Пьянь. Нас стало трое. — Он вскочил с кресла так стремительно, что оно опрокинулось. — Дока сюда, куда он девался? — заорал он. — Давненько я его не вижу. Захотел всем нам сделать мое лицо, целый синдикат из одних Джимми! Зачем? Чтобы ликвидировать наш синдикат! По чьему приказу? Не по воле ли Великого Старца? И кто он вообще? Никто не знает, как он выглядит, никто не знает, существует ли он, — и меньше всех этот курчавобородый неандерталец. Он всего лишь дилетант и Великим Старцем называет просто Бога.
Все вскочили — кто для того, чтобы сдернуть с елки оружие, кто для того, чтобы схватить Моисея Мелькера. Но всех опередил Бэби-Взломщик — сейчас он наконец придушит этого типа. Вдруг из двери выкатилась винная бочка, и Большой Джимми, почуяв, в чем дело, бросился к выходу, — ему пришлось увернуться от бочки из-под шнапса, катившейся вслед за винной, и в дверях он вновь столкнулся лицом к лицу с самим собой. Джо-Марихуана, с ненавистью взглянув на него, тут же взял его на мушку, но за его спиной вдруг грохнул взрыв, швырнувший его на его двойника, а того — на пол, и, повалившись на Джо, он почти в ту же секунду почувствовал, как чьи-то клыки со смертельной яростью впились в его зад и начали его рвать, и в то время, как и его, и Джо охватило трескучее пламя, он еще успел услышать откуда-то издали голос старосты:
— Мани, фу! Мани, ко мне! Черт возьми, если пес опять вцепится, он еще и сгорит!
Поток света выхватил из темноты грузовик, с которого одна за другой скатывались бочки, которые тут же перехватывали пожарные в старинных черно-красных мундирах и касках и катили дальше в двери, ритмично покрикивая. Страшный взрыв прогремел в ночи, за ним последовали другие взрывы, огромный язык огня вырвался вверх, к небу, затмив звезды. В кольце из пожарной машины со шлангами, тракторов и крестьян, вооруженных вилами и топорами, какими валят лес, пансионат вмиг был объят пламенем, из его дверей выскочила собака с горящей шерстью и стала кататься по земле, за ней повалили наружу люди, а пожарные загоняли обратно жаждущих спастись струями воды из шлангов, внутри здания продолжало взрываться оружие, женщины, как одержимые, качали насосами воду, вдова Хунгербюлер визжала не своим голосом, изливая визгом свою обиду за безответные письма, пожарные все били и били сильной струей по людям, загоняя их внутрь, те кувыркались через голову и под напором воды влетали в огонь, словно картонные фигурки, лес и небо окрасились в цвета ада, кто-то сумел выскочить из пламени и помчался в полыхающей огнем одежде навстречу крестьянам, один из них ударил его топором, и тот повалился на землю клубком огня, трое крестьян подсунули под него вилы, подтащили вопящего человека к дверям пансионата и швырнули в огонь, тут же отпрянув назад: здание начало рушиться, крестьяне и женщины отбежали подальше, полицейский Лустенвюлер, видимо вдрызг пьяный, вдруг подкатил из темноты на джипе и, уронив голову на руль, въехал прямо в портал, который тут же на него рухнул. В этот момент загорелся флигель, втянувший огонь с потоком воздуха по подземному коридору, и вспыхнул мгновенно, как свеча. Теперь загорелись и деревья — сухие после многодневного фёна, огонь вгрызся в лес, крестьяне отступили. Откуда-то слышался голос школьного учителя — то ли из-за стены огня, то ли уже в огне:
Западная башня рухнула. На одном из выступов крыши истошно вопили фон Кюксен, Оскар и Эдгар, зовя на помощь. По фасаду Восточной башни пламя взметнулось вверх. В углу башенной комнаты на полу сидел Моисей Мелькер, обхватив руками подтянутые к груди колени. Рядом лежала его рукопись «Цена божественной милости» и часы с одной стрелкой, остановившейся на числе его лет. Перед ним — стол и три стула, позади — окно, на столе — пакетик кофе «Этикер» за 10,15 франков. В противоположном по диагонали углу — еще покачивающееся кресло-качалка. Тут только что кто-то был. Комната без потолка освещалась огнем с чердака, где горела балка стропил. Мелькер пришел сюда, чтобы покориться приговору за совершенные им убийства, но никто не стал этот приговор выносить. Пламени было безразлично, кого оно пожирает, когда-нибудь оно поглотит всех. Он жаждал уяснить этот приговор — себе и Великому Старцу. Их поединок начался еще в миссионерской школе. Он приехал в монастырь Святого Кришны с Богом своей юности в душе, Богом, которого он создал из воображаемых и реальных частей — из своего отца-католика, которого никогда в глаза не видел, мартовской ночью в штопаных носках забравшегося в постель к его матери-лютеранке, а также из своих приемных родителей, вечно пьяных и поколачивавших и его, и друг друга, и из ощущения чудесной, благостной огражденности от их колотушек. Внизу взорвалась пожарная машина. Восточная башня вздрогнула. К этому благостному ощущению той поры добавилась чудовищная, ненасытная чувственность, бушевавшая в Мелькере еще в юности, которую он приписывал выдуманному им Богу: его собственная чувственность была лишь отблеском чувственности того, кто без нее не смог бы создать весь сущий мир, да и создал-то его для того только, чтобы дать ей выход в бесконечном и вечном возникновении и исчезновении им же созданного. Пансионат рухнул, с ним рухнули в море огня фон Кюксен, Оскар и Эдгар. Мелькер услышал их вопль. Сотворение и уничтожение как божественный оргазм. В миссионерской школе Моисей познакомился с другим Богом, Богом теологов, в столь высокой степени обладающим такими качествами, как бессмертие, всемогущество, всеведение, и всеми атрибутами совершенства, что утратил конкретные черты. Восточная башня еще держалась. Горящая балка рухнула, вспыхнула и рассыпалась горящими углями, на чердаке башни загорелись еще две балки. Если раньше Моисей ощущал себя частицей божественной чувственности, то потом он от нее отделился. Бог превратился в абстрактную идею. Кресло-качалка продолжало покачиваться. Осталось у Мелькера лишь сознание своего уродства и ненасытная чувственность, остался ад. Язык огня взметнулся между Моисеем и столом с тремя стульями, полез вверх, охватил чердак. Тут Моисей устремился душой к богочеловеку. Сыну Божьему. Но теология и тут сыграла с ним злую шутку: она идеализировала Божьего сына. Его оградили от потаскушек и сборщиков податей, с которыми ему было приятно общаться, чьи шутки и похабные остроты он с удовольствием слушал и весело смеялся, его никогда всерьез не считали человеком, а только Богом, взявшим на себя роль человека, ибо Он и был Богом и не мог совокупляться с женщинами. Черный дым клубами вырывался из-под пола, так что Мелькер уже почти не видел горящие стол и стулья. Сын Божий стал чем-то абстрактным, еще абстрактнее, чем его собственный отец, но к тому же еще и дешевой поделкой, каким-то марципановым Спасителем на кресте.