Как же, ваше высочество принц датский Гамлет, не пробубнить в таком случае ваше "это ли не цель!" Как не воспылать сердцем и, забывая вчерашнее дольнее, не взлететь к нынешнему горнему, уносящему туда, высоко-высоко, далеко-далеко, где царят любовь и блаженство. Отсечь рациональное, сальдо-дебетовое, что так легко растерять, и пойти навстречу "единому на потребу", "где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкапывают и не крадут" - истинное сокровище копится там, в вечных хранилищах, под огромные проценты роста, и земным, тем более подземным, расхитителям недоступно.
А в утешение тебе - еще вот эта сакральная прозрачность твоей души для той немыслимой красоты небесной, которую не решился описать великий оратор, красноречивый апостол Павел, от благодати Божией, которая, пройдя сквозь призму твоей личности, рассыпается многоцветной радугой ярких лучей, в которой парит, купается душа человека досыта, замирая на пике усталости, превращаясь в конце концов в тихое пламя церковной свечи.
Таня, Пастернак и свет
Вечером случилось нечто необычное. Нервно звякнул азбукой Морзе сигнал бедствия SOS: три коротких - три длинных - три коротких звонка, я поспешил в прихожую: надо же кого-то спасать! Рывком открыл тяжелую дубовую дверь с многослойной обивкой - и вот те сюрприз. Бочком просочилась Таня, румяная от смущения, с подозрительно блестящими глазами, с хрустящим пакетом в руках.
- Можно зайти? - спросила она с опозданием, меняя босоножки со стразами на домашние тапочки с помпоном.
- Попробуй, - тихо промолвил я, не зная как себя вести. Всегда теряюсь в обществе энергичных женщин, чем они довольно часто пользуются. Так же, наверное, растерялся праотец Адам, когда к нему с надкушенным фруктом подошла Ева и сразила наповал фразой: "Я уже отведала - очень даже вкусно, и ничего страшного, теперь ты попробуй!"
В моей комнате она оглянулась и протянула:
- Да-а-а-а, как всё запущенно!
- А вот по этому вопросу я бы поспорил. По мне, так всё лежит на своих местах, в темноте руку протяну - и сразу найду, что нужно. Может быть поэтому, сюда женщины не ходят. Во всяком случае, ты за многие годы - первая, кто переступил порог.
- Прости, не хотела тебя обидеть.
- Да вы никогда не хотите, а всё равно почти всегда получается.
- У тебя плохое настроение?
- Только что было нормальное. Просто ты меня ошеломила. Прости. Заходи, вон там, в углу есть кресло, можешь приземлиться.
- А это куда? - распахнула она пакет из женского бутика, в котором обнаружилась стеклянная ёмкость темно-синего цвета, коробки с блюдами на вынос из ресторана, полубагет и огромное яблоко (куда же без него!).
- А тут под книгами, если аккуратно переложить их на подоконник, можно обнаружить столик марки "ломберный, складной, выпуска середины девятнадцатого века".
- Тащи тарелки, фужеры, нож и вилки, - приказала она, смягчив динамичный напор улыбкой.
На кухне сидел за столом Вовчик, он же Назарыч, с кряхтением потроша старинные круглые часы фирмы "Мозер". Мастер на все руки не поднял глаз, пока не добился тихого протяжного "бо-о-ом".
(Только недавно Господь освободил меня от агрессии прежней жены, и вот - снова здрасьте вам - новая жена всё с той же старой напастью. Её энергия смутила и заставила обороняться. А может всё-таки показалось? Может, ты настолько одичал в своей деревне средь молчаливых берез и застенчивых селянок, что нормальные отношения со столичной дамой тебе кажутся невесть чем? В любом случае, Таня - твоя старая знакомая, и уже поэтому имеет несколько больше прав на проявление своеобычной общительности. Ладно, дикарь, ладно, подлый трус, ты раньше-то времени не паникуй и, как учили Отцы святые, никогда не доверяй спонтанным душевным реакциям.)
- Ага, задышали! - воскликнул мастер, оглянулся на меня и выпалил: - Приветик, гражданин начальник, я так и знал, что ты бабник. А они мне: ничего подобного, он мужчина с понятием. А я как глянул на тебя - сразу понял: такой молодой, богатый и ужасно красивый своего не упустит. Меня не надуешь!..
- А вот на эту тему я мог бы поспорить... - снова смутился я.
(Ну вот, и "человек со стороны" заметил некую дрожащую муть во мне, а значит и в моем отношении к Тане. Впрочем, и старик вполне может ошибаться, не забывай о его застарелом алкоголизме и зависимости от тебя, как хозяина жилья, а что может больше польстить мужчине - с точки зрения пьющего старика-зека - чем признать его бабником!)
- Ладно, расслабься, Назарыч никому не скажет. Не язык - а чистая могила. А часики-то еще потикают, еще побумкают! Фужеры у Никиты возьми, у него хрустальные. А нож у меня - башку смахнешь и не заметишь - трофейная немецкая финка.
(Однако, нужно возвращаться в комнату, где в креслах восседает нестареющая нимфа, ожидающая от тебя... Кстати, а чего ожидающая? Ладно, пойдем, заодно и это выясним.)
- Теперь жильцы всего дома будут обсуждать твой триумфальный выход на сцену, - проворчал я каким-то противным гнусавым тоном, входя в свою каморку.
- Да пусть себе! - беззаботно махнула она рукой. - Зато теперь можно вести себя свободно. Терять-то нечего. Я даже в ванную могу легально сходить.
- Надеюсь, нужды в этом не будет, - прошептал я под нос, суетливо предаваясь хозяйским обязанностям.
Наконец сел напротив на край кушетки и уставился на Таню неприлично долгим взглядом, не имея возможности и желания прервать внутренний бестолковый монолог. Женщина смутилась, возможно ей показалось, что я обнаружил в ее внешности какой-нибудь беспорядок, она достала из сумочки зеркальце и глянула на себя, потом прошлась дрожащими пальцами по волосам, стряхнула с плеч несуществующую перхоть и - подняла на меня взгляд, полный недоумения. В этих глазах сейчас отражался свет, льющийся из окна, радужная оболочка, подобно драгоценному камню, переливалась немыслимой цветовой гаммой синих тонов. Вспыхивал испуг дикой серны, тут же сменяясь отчаяньем тигрицы, загнанной в клеть; наконец, на миг она опустила глаза, а, подняла на меня взгляд, уже полный кротости, по-женски мягкий и податливый.
В тот миг женского смирения и готовности на всё, только бы не потерять объект обожания, в ту переломную секунду, время словно остановилось, и я... оказался на краю обрыва над черной линзой лесного омута.
Как-то давным-давно, ранним летом забрел я в глухую чащу, где обнаружил не обозначенную на карте речку. Быть может, просто ручей, разбухший от талой воды. Я стоял на пригорке, подо мной мерцала черной жемчужиной округлая запруда - кто знает какой глубины! Вода у берегов имела цвет тёмно-бурый, а уж ближе к центру, так вообще аспидно-черный. На меня нашла безумная удаль: вдруг захотелось нырнуть вниз головой, я прислонил ружье к черному березовому комлю, сдернул через голову натовский свитер, подаренный очень военным товарищем - и застыл! Видимо, ангел хранитель предостерег. Вспомнились слова из Евангелия о том, как легион бесов просил Спасителя войти в стадо свиней, которое низверглось в воду. Вспомнил, как с полчаса назад проходил мимо лежбища кабанов со свежим пометом. Представил, как легион вошел в кабанье стадо и увлек в этот черный омут. Мрачную картину дополнило реющее видение двух человеческих скелетов на дне озера. Словом, вернул свитер на собственный торс, подхватил ружьецо, да и быстро-быстро ушел подальше от нечистого места в сторону света, в сторону солнца.
И что же, сейчас я в собственном доме-крепости обратно вернулся на тот пригорок над тем черным омутом? Вот уж чего меньше всего хотелось!
- Попробуй, Андрюш, очень приятное вино, - вкрадчиво сказала женщина, протягивая хрустальный бокал с золотистой жидкостью. Дама, оказывается, успела открыть синюю бутылку и разлить вино. Эк далече меня унесло!..
С первым же глотком в меня пролилась горячая струя, наполняя снизу доверху, от пяток до макушки, пульсирующим опьяняющим теплом. В глазах напротив заплескалась дружеская нежность, которую мне удалось наблюдать лишь раз в жизни, впрочем, очень давно, в юности, когда жизнь казалась бесконечно долгой, счастье - обязательным, а девушки - прекрасными цветами, созданными исключительно для украшения и услаждения. В тот миг предчувствия чего-то огромного, светлого и прекрасного я был готов на всё, как и Таня, растаявшая и румяная, шальная и кроткая. К моему лицу на невидимых крыльях подлетела красно-белая коробка с рисовой лапшой, лаковые деревянные палочки подцепили горсть чего-то белого, длинного, закрученного, мой язык обжег горячий перец, я всё это проглотил. Ну, и - как же без него - бордовое душистое яблоко, в хрустящую плоть которого впились мои зубы, разбрызгивая сладкий сок по нёбу, размалывая, растирая сочную кашицу, охлаждающую обожженную перцем гортань. Нет, не черная линза омута манила меня, а заботливые руки, ласковые глаза и сердце, полное любви. Я почувствовал себя сказочным принцем на пиру в обществе прекрасной принцессы, у которой много рук: эта пара наливает в золотую чашу изысканное вино, эта - отрезает кусок парной оленины, запеченной на вертеле; третья пара отрывает виноградины, берет с золотого блюда персик, разрезает на тонкие пластины и аккуратно кладет на кончик моего языка, и, наконец, четвертая пара гибких рук промокает накрахмаленной салфеткой мой подбородок, мои губы, расползающиеся по лицу от удовольствия. Много ли нужно холостому мужчине, чтобы превратить его в пленника иллюзий - всего-то чуточку нежной заботы!..
В прихожей опять раздалось азбукой Морзе тук-таак-таак - буква "В" - опознавательный знак Виктора, известный только мне, ну и конечно, моим жильцам.
- Это Вик, - пояснил я оторопевшей Тане, - сегодня день уплаты за жильё, именно ему поручено это дело. - И выбежал из комнаты открывать дверь.
Виктор вихрем пронесся по комнатам, выхватил из рук жильцов заранее приготовленные деньги и, схватив меня цепкими пальцами за локоть, увлек на кухню. Назарыч тоже беззвучно достал из брюк деньги и молча протянул сборщику податей. Вик пересчитал мятые купюры, изъял свою долю, остальное протянул мне. Всё, дело сделано, можно вернуться к дружескому общению.
- Чайку налью? - спросил он, занявшись заваркой.
- Ты все еще с Даниным носишься? - удивился я, показав на книгу "Бремя стыда" у Вика подмышкой. - В который раз перечитываешь?
- Не считал, он у меня в круговой читке: как дойду до последней страницы, так переверну и снова с первой начинаю. К тому же с этой книгой легче оброк собирать - как человек прочтет название, так и совесть включается.
- А ничего, что он в некоторых местах довольно негативно отзывается о христианстве?
- Ему можно, - примирительно ответил Вик, - потому хотя бы, что абсолютно искренен. И потом, вспомни, как ДС сидел у изголовья умирающей Ту, а она ему говорила о вере в Бога Пастернака и о том, что она ему завидует: с верой в сердце умирать легче. Вот здесь, послушай:
"- Когда БЛ отказался переименовывать "Рождественскую звезду", я в первый раз подумала, что его христианство - всерьез... Да нет, понять этого мы, к сожаленью не сможем. Ты... пропадал у своих физиков, когда Пастернак умирал, и ты не знаешь, что он просил отпевать его... Бог для него существовал... Я ему завидую. Чем дальше, тем больше завидую. И нашей тете Фросе завидую. Если бы я могла верить в Бога и обращаться к Нему, мне было бы легче жить. ...Когда человеку плохо, он одинок безысходно. И ему нужен Бог...
- Но позволь, - сердился я, - между "нужен" и "существует" гигантская разница!
- Не такая уж большая, - говорила Ту, вот Жене Шварцу, не в его сказках, а в жизни понадобился Бог и стал существовать!.. Или Светлана - почти доктор исторических наук - почувствовала нужду в Боге, и Он тоже стал существовать...
...Однако, не сдаваясь, бросился в пылу... спора за помощью к стихотворению об испепеленной смоковнице. И только уже дочитывая вслух заключительные строки, открыл, что оно работает против меня:
...Чудо есть чудо, и чудо есть Бог.
Когда мы в смятенье, тогда средь разброда,
Оно настигает мгновенно, врасплох."
Да и вообще, вся книга буквально пронизана прощением и стыдом за цепочку предательств, через которые проходит каждый человек, каждый художник, - закончил любимую тему Старый Друг.
- Насколько я помню, тебе эту книгу посоветовал один старый поэт? Напомни...
- Этот поэт стал священником. Вот послушай, что он мне написал. - Вик извлек из книги потрепанный листок, покрытый мелким завитушным почерком, и стал читать нараспев, как монах - псалмы Давида. - "Послушайте, голубчик, что может быть притягательней, приятней уставшей душе человека, чем стариковская, выстраданная, всепрощающая, искренняя, умная, глубоко прочувствованная до личного переживания каждого стиха - доброта. Да, критика, настоящего профессионала в той области, которая издавна считалась самой агрессивной по отношению к творчеству. Его, так называемые критические эссе, вплетённые, глубоко вросшие в его собственную жизнь - это как драгоценные алмазы в серой толще кимберлитовой глины.
Возьмите, хотя бы эти слова: "Понять невозможно из нынешнего далека - отчего же мы так сладко жили на свете?! И на что нам были нужны в предчувствии апокалипсиса стихи? Любые! И пастернаковские! Но вот где-нибудь на вечернем бульваре или за столиком в утреннем кафе она внезапно спрашивала...:
- Как там дальше у Пастернака: стихи мои, бегом, бегом, мне в вас нужда, как никогда...?"
Оглянитесь, мой мальчик, мы живем в очень злобном мире, в котором так драгоценны малейшие проявления доброты - стариковской, детской, животной, природной, женской. Ведь убери из нашей среды добрых людей - и всё! Нам конец. Перегрызем друг друга, передушим. Вот так, нахлебаешься солёной горечи зла - до рези в горле, до подступающего к сердцу самоубийственного отчаяния - а тут тебе, как спасательный круг утопающему - алмаз доброты. И протягивает-то тебе его какой-то невзрачный убогий человечек, а тебе сразу хорошо, а тебе жить хочется, если существуют пока еще добрые люди. Так вот, мил-человек, так то..."
И сразу без перехода, как в воду вниз головой:
- Послушай, Андрей, отдай мне Таню! - И взгляд в упор, дерзкий и упрямый.
- Я не против, учитывая, что не брал. - И, вздохнув, добавил: - Тебе не кажется, что ты о человеке говоришь как о портмоне: переложи из твоего кармана в мой. Ты что же отказываешь Тане в самом высоком человеческом достоинстве - свободе воли? В той самой свободе выбора, который мы делаем всю жизнь? Напомнить, что она сказала мне? "Пожалуйста, возьми меня замуж..." Ведь такое можно сказать только из боли абсолютного одиночества. А где был ты, когда одинокая женщина выла в подушку, чувствуя себя никому не нужной? Книжки читал про бремя стыда? Деньги зарабатывал, преодолевая отвращение к процессу? И ходил вокруг ее дома кругами, из гордости не желая выглядеть в ее глазах неудачником? А теперь-то и у Тани и у меня - драгоценный опыт потери близких, миг отрезвления, момент истины, если хочешь. Мы очистили глаза от мутно-розового тумана юности, мы взглянули друг на друга свежим взглядом. И я, как и Таня, чувствую, что мы "одной крови"! ...Хоть и ничего не решил, хоть и сам в смущении и ступоре.
- Ты просто, без всякой философии отдай мне Таню, а!..
- Вот заладил! Я так понимаю, сейчас настало время напомнить мне о том, как обличил царя Давида пророк Нафан?
- А что, прошу прощенья, пророк сказал Давиду? - не отрываясь от часов, спросил Назарыч.
- Господь послал к Давиду пророка Нафана, который рассказал ему такую историю: "В одном городе жили два человека: один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота. А у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькой и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела, и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь. И пришел к богатому человеку странник, и тот не пожелал взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека...". Давид, услышав этот рассказ, воскликнул во гневе: "Достоин смерти человек, сделавший это. И за овечку он должен заплатить вчетверо: и за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания". Тогда Нафан сказал Давиду: "Ты - тот человек". Пророк обличил злое дело Давида. Давид раскаялся и сказал: "Согрешил я пред Господом". А потом он написал покаянный псалом: "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое..."
- Сурово, но справедливо, - заключил часовых дел мастер.
- Хорошо, - сказал я. - Очень хорошо. А теперь, если ты, Вик, так проникся бременем стыда, добротой и покаянием... - Я выдержал паузу в семь тактов сердца. - Может быть, ты поможешь разобраться мне, своему старому другу, в конкретной ситуации. Пойдем, пойдем!
Мы с Виктором вошли в мою тесную каморку, набитую книгами. Кресло, в котором восседала Таня, оказалось обложено книгами. Никаких следов ужина с вином. Даже запаха ландыша от ее духов "Диориссимо" не осталось - в комнате витал аромат Брокара "Любимый букет императрицы", он же "Красная Москва", который я разбрызгивал иногда в приступе ностальгии. Интересно, подумалось мне, а не был ли отец Тани, случайно, "бойцом невидимого фронта"? Если так, то дочь его вполне профессионально овладела приемами конспирации.