– Понятно… – только и смогла произнести я.
Поворот в Грушиной судьбе сложно было принять вот так, сразу. Мне не то что во французской мэрии – в родном московском загсе, где все происходило на родном русском языке, было очень и очень сложно развестись и оформить все бумаги и подписи.
– Да, такова се ля ви, – решительно сказала Груша. – Но это уже все день вчерашний, а сегодня для нас главное – работа и учеба. Правда, Сереженька?
…И осторожно, точно промокашку, она приложила свой платочек к молочным усам Сережи, который внимательно слушал нас, царапая своим слабеньким ногтем наклейку на затуманенном стакане.
И капризный Сережа не только покорно дал вытереть себе рот, но еще и кивнул и сказал спасибо.
И Груша сказала, что может посвятить нам весь свой рабочий день.
И я сказала Гаажу, что принимаю его предложение и выхожу на работу в понедельник.
Как объяснить абсолютному дебютанту, что среди тридцати трех букв русской кириллицы есть две-три идентичные латинским и есть другие, которые поначалу он будет путать с латинскими? А если еще есть такие, которые ни на что не похожи?
Как научить его произносить звук, который мы издаем, глядя на «щ»? А на «ы»?
Как сделать так, чтобы он перестал картавить?
Как объяснить ему, где начинается выдох нашей «х»?
Впервые фонетика родного языка вызвала у меня чувство, близкое к знаменитому упоению на краю у бездны мрачной. Я поняла, что должна объяс нить человеку что-то вроде того, как надо дышать, хотя сама я умела говорить по-русски, но, стыдно признаться, впервые поняла, что делаю это, практически не думая. Впрочем, меня успокоило то, что алфавиту и произношению в учебнике госпожи Буланже отводилась только одна страница – первая. И, поскольку этот учебник мне очень нравился, я перестала думать о подводных фонетических камнях своего родного языка, набрала крупно, как для дошкольников, русский алфавит с красными согласными и голубыми гласными, распечатала все это в десяти экземплярах и успокоилась.
Я решила, что с фонетикой мы как-нибудь быстро справимся и как-нибудь двинемся дальше – в грамматику.
Мадам Буланже была организатором множества конференций, преподавала в Политехнической школе и еще в каких – то серьезных вузах, и, самое главное, когда я открыла учебник, мне все там было ясно.
Мадам Буланже писала:
«Selon les langues, la fonction d’un mot dans une phrase peut etre exprimee de differentes facons: soit par sa place dans une phrase soit par une preposition, soit par l’un et l’autre. Elle peut egalement etre indiquee par le changement du mot lui – meme. La fonction d’un mot, dans la phrase russe, est exprimee par sa desinence. Les variations que peut subir un mot selon ses differentes fonctions, sont appelees les cas»[1].
Большой начальник сказал:
– Я не понимаю.
Он сидел на стуле несколько криво, положив ногу на ногу, и постукивал моей ручкой, зажав ее в большой волосатой руке, по учебнику мадам Буланже.
– Что значит «разные функции»? – спросил он.
– Вы сейчас увидите, – сказала я. – Сейчас мы с вами будем изучать самый простой падеж, предложный. Во-первых, он называется так потому, что существительное в нем всегда сопровождает предлог.
– Существительное? – спросил он. – Это как?
– Слово, которое отвечает на вопрос кто? или что?
– А слово «кушать», например? – серьезно спросил он.
– Слово «кушать» – это глагол, – ответила я. – Описывает действие. Отвечает на вопрос что делать? У него нет падежей.
– Оно не изменяется? – радостно спросил начальник.
– Изменяется, только по-другому, и это называется «спряжение».
– Зачем придумывать кучу всего: «падежи», «спряжения»?.. – обиженно сказал он. – Сказали бы «изменения», и все тут. И, кстати, автор учебника не говорит «существительное». Она говорит «слово». Вы уверены, что это только для существительных?
Мсье Жан-Ив Кортес, вероятно, был ценный кадр и большой подарок для далекого посольства в одной из стран СНГ, куда он ехал работать. Но бесплатная языковая инициация, заботливо предусмотренная для него французским МИДом, для меня обернулась своего рода взятием Бастилии, причем в моем случае Бастилия оборонялась в течение двух недель.
Я вынуждена была забыть все свои объяснения, составленные на основе трех отличных учебников и красиво распечатанные на листочках формата А5.
Я должна была скрепя сердце упрощать и калечить изящный текст мадам Буланже, а иной раз и вообще не открывать учебник, чтобы объяснить азы фонетики человеку, который упорно стремился высмеять систему, которую изучал.
Он хотел произнести «р» и не мог, и ругал за это меня.
Он откровенно издевался над моими попытками научить его произносить «ы». Он, буквально раз плюнув, доказал мне, что разницы между произношением «ле» и «лэ» нет.
В общем, первую пару уроков мы провели, грубо нарушив все педагогические и фонетические правила. Он говорил, перемалывая «ы» в «и», убедил меня, что нужно говорить не «хорошо», а «карашо» («Я слышу, вы говорите „к“, не отпирайтесь!») и картавил, точно Денисов в «Вой не и мире».
– Доб’гый день! Ви профессор? – любезно интересовался он. – Ви катити кушат? У вас красивии глаза. – Он настоял, чтобы я ему записала эту фразу на отдельную липкую бумажку. – Хочу быть готовым, – предупредительно поднял палец Жан-Ив, – хочу быть готовым к встрече с русской красотой.
«Здрасьте! Как дела?» стало последней каплей нашей фонетической разминки.
– З’гасте, как дела, – весело повторил Жан-Ив и добавил на чистом французском, потягиваясь на стуле: – Да вообще-то ниче сложного, скоро буду говорить свободно.
Впрочем, у Жан-Ива было одно несомненное достоинство: он никогда не боялся задать вопрос по теме (и без темы), и благодаря его изнурительному любопытству я смогла увидеть то, что непонятно другим застенчивым и старательным ученикам, из которых, напротив, и клещами вопроса не вытянешь.
«Ладно, – злорадно подумала я, – зачем тебе русский, в конце концов? Дотянем как-нибудь до следующей недели, а там ты окунешься в общение с франкоговорящим бомондом, который давно уже сложился вокруг твоего посольства, и будешь говорить только по-французски… И все „катити кушать“ увянут сами собой».
И все же совесть победила.
«Так просто нельзя преподавать», – сказала я себе, зачекиниваясь на одном маленьком, но очень симпатичном форуме лингвистов и переводчиков.
И написала там:
«HELP!!! Кто-нибудь, научите человека говорить букву „ы“!!! А также „р“, „х“, „щ“, и твердую „л“, если можно…»
Ответ пришел через три часа. Многоязычное чудовище, которое его написало, в Сети носило кличку Хундт и обычно издевалось над всеми новичками форума, которые пытались скрыть, что не знают значения слова «флексия». Но на этот раз мне повезло, и ничем другим, как припадком неожиданного филантропства, я не могу объяснить стройное, изящное, украшенное образным юмором и полезными примерами письмо Хундта, в котором он объяснял, как же именно нужно растягивать рот, чтобы произнести самую трудную русскую гласную закрытого вида центрального ряда, которая на самом деле, дружелюбно пояснил Хундт, дифтонгоид.
Я скопировала ответ и обкорнала все излишние кружева. Из прочитанного следовало, что русская фонема [ы] произносится по-разному в разных позициях – ударная, предударная, безударная и безударная в конце слова. И самая сложная позиция, на которой все спотыкаются, это первая – ударная. Что, конечно, несправедливо, ведь именно чистый, ударный [ы] все слышат и произносят, когда учат алфавит!..
Ну, решила я, если уж [ы], грубо говоря, представляет нечто среднее между «и» и «у», то надо попросить ученика слепить вместе два этих звука.
И я заставила Жан-Ива произнести сначала «и», а потом «у».
– А теперь улыбайтесь, – попросила я. – И, улыбаясь, попробуйте произнести «у».
Жан-Ив улыбнулся, а потом быстро сложил губы трубочкой и сказал «у».
– Не-ет, губы убрать, – пригрозила ему пальцем я. – «Ы» – неогубленный звук, в его произношении губы не участвуют. Не переставая улыбаться, скажите «у».
Он посмотрел на меня серьезно и тупо.
– Подумайте о корове, – в отчаянии сказала я, – о корове, которая улыбается.
И это его пробило. Он сказал:
– Гы гы гы, гы гы гы, гы гы гы, ы-ы-ы…
То есть разродился великолепной «ы», первой в своей жизни.
Заметив, что это привело меня в состояние эйфории, Жан-Ив предложил отметить нашу победу обедом, то есть отправиться в ресторан «Фрегат», который был в двух шагах от школы.
Через час (или слегка поболе) Исаак Гааж из окна своего роскошного кабинета увидел, как мы возвращаемся в класс. Жан-Ив закурил папиросу на крыльце, и Гааж тоже вышел на порог, под предлогом покормить канарейку. А сам галантно поклонился Жан-Иву и спросил:
– Мсье нравится интенсивный курс русского языка?
– Да! – по-русски ответил Жан-Ив и театрально взмахнул рукой, так что канарейка, испуганно чирикнув, забилась в уголок своей зеленой клетки. – Безумно интенсивный. Но мне нравится все интенсивное. Особенно русское. Вы знаете, русские коровы, они говорят «мы-ы-ы-ы-ы».
Грушины заботы
Груша позвонила и сказала, что опаздывает. Она всегда предупреждает, даже если задерживается на пять минут. Волноваться о том, чтобы прийти вовремя, – Грушин утренний глоток адреналина, который придает ее щекам привлекательный персиковый оттенок. Но и в таком состоянии ей все-таки очень нужен голос доброго начальника, то есть в данном случае мой голос, чтобы он ворковал, утешал и успокаивал.
Требуемое она всегда получала в нужных количествах – все равно по утрам я никуда не спешила или старалась не спешить, чтобы самой накормить Сережу завтраком.
– Ты уж извини, пожалуйста, опаздываю!!! Наверное, минут на пятнадцать будет… Прямо не знаю, как быть, Свет… Неожиданность вышла. Ладно, приду, расскажу все как есть, – подробнее, чем обычно, информировала меня Груша о своем прибытии.
И действительно, неожиданность вышла или, точнее сказать, вошла вместе с Грушей в нашу квадратную прихожую, поскрипывая ярко-розовыми резиновыми сапогами.
– Здрасьте, – сказала Груша и подтолкнула перед собой тоненькую белокурую семилетку, которая, повторив «здрасьте», улыбнулась, и я увидела ее крупные блестящие зубы.
– Знакомьтесь, – положила ей руку на плечо Груша. – Это Ида.
Ида, а иначе говоря, Зинаида Петровна Зимина (так записала в книгу регистраций второго отделения местной районной больницы дежурная медсестра), была найдена на улице, как и подсказывает ее фамилия, зимой, а именно в знаменитые крещенские морозы, с отмороженными руками и ушами, в джинсовой куртке на рыбьем меху и желтой замызганной шапочке. Кто и где были ее родители, девочка двух лет от роду сказать не могла, и коллектив регистратуры, поспорив немного, сочинил ей ФИО, потому что забирать ребенка, который медленно, но верно поправлялся, никто не спешил, а звать-то его как-то надо было.
В это время добрые люди сообщили Груше, что видели недавно, в крещенский вечерок, как прекрасная Лариса, «шатаясь и матерясь», уточнили добрые люди, вела «своего» ребенка неизвестно куда и ребенок этот, зареванный и до странности легко одетый, был невероятно похож на Зимину Зинаиду Петровну. Лариса после этого из города исчезла – как провалилась. «Туда ей и дорога», – сказала Груша.
Груша знала Ларису лучше многих, так как в свое время взяла ее продавать конфеты в свой магазинчик. Там Лариса работала, но с прохладцей. Оживлялась она, впрочем, когда к прилавку подходили клиенты мужского пола, а также, например, Грушин муж Лысенко или грузчики и завхоз. Лариса с удовольствием участвовала в послеобеденном распитии горячительных напитков на заднем дворе, где она и получила, довольно справедливо, ласковое прозвище Мэрилин Монро, но, увы, искусство кино привлекало ее гораздо меньше, чем колбаса и напитки. После таких полдников Лариса с трудом находила в себе силы вернуться на рабочее место, а потом и вовсе прийти на работу. Так, после множества китайских предупреждений со стороны Груши Лариса была наконец уволена и спустя какое-то время в результате пикников на траве с самыми красивыми грузчиками и дальнобойщиками района привезена на «скорой» в родильное отделение районной больницы, откуда через неделю вышла с маленьким, опоясанным пестрой лентой кулем, внутри которого спал ребенок женского пола. Как жил этот ребенок потом, Груша не знает, но необходимо допустить, что он все-таки чудом жил. Когда Груша пришла забирать детские вещи на бывшую квартиру Ларисы, ничегошеньки там детского не было, кроме драного клетчатого платья, валенок и пары стареньких серых колготок.
Несмотря на уже упомянутых красивых грузчиков, добрые люди пустили слушок, что к этому ребенку все-таки может иметь отношение тогда еще Грушин муж Лысенко. Груша пыталась вывести его на чистую воду, но Лысенко не сознавался. Он только неожиданно заявил, вопреки своему вредному характеру и обычной скупости, что готов взять сиротку к себе и что он, Лысенко, возражать не будет, если Груша решится стать Зинаиде родной матерью.
Тогда Груша пошла в больницу и сказала медсестрам, что мать ребенка, Лариса, пропала в очередном загуле, а Зинаиде Петровне принесла вишневый компот. Это было шестое исчезновение Ларисы из города, но, в отличие от прошлых, время шло, а Лариса не возвращалась. Узнав, что Зинаиду Петровну Зимину через три дня отправляют в детдом, Груша подала заявление об опеке, забрала ее из больницы, стала кормить, лечить, купать и одевать, петь ей колыбельные песни, а потом учить буквам, гулять с ней, читать ей книжки, водить в садик – словом, воспитывать.
Зинаида Петровна приехала с Грушей в Париж, где на семейном совете решено было представлять ее французам как Иду Лысенко. После Грушиного развода состоялось еще несколько таких советов, и Зинаида Петровна, чтобы скорее получить гражданство и надежную крышу над головой, стала жить с папой, который к тому времени уже очень удачно женился на коренной парижанке, эмансипированной сорокалетней девице Кристель. У девицы Кристель все было прекрасно – и дом, и душа, и тело. Она поработала один год в возрасте восемнадцати лет секретарем и больше не работала, сидела на пособии и не делала практически ничего. Может быть, поэтому она и была подвержена сезонной депрессии четыре раза в год.
Ида появлялась у Груши только по выходным и на каникулах, но в один прекрасный осенний день Лысенко собрался в Россию – ему позарез не хватало для своей борьбы с русской мафией каких-то документов. Собирая чемодан, Лысенко имел неосторожность поделиться с женой угрюмыми сомнениями, что эти документы он вряд ли получит, а если не получит, то вряд ли его снова впустят во Францию. Депрессия Кристель в связи с такой новостью сразу же обострилась. Ида, как обычно, мешала депрессии, о чем Кристель так и сказала Лысенко. И, как обычно, тот набрал номер Грушиного мобильника.
Решено было, что Ида поживет у Груши месячишко-другой, пока папа не приедет обратно.
Таким образом, Ида стала часто гостить у нас. И распечатывать раскраски по русскому, оставлять на столе букварь и алфавитные кубики я стала уже для двоих детей – для Сережи и для Иды.
Жесткое comme il faut
– Груша, ну посмотри, все вокруг женятся! – сказала я Груше, которая в очередной раз жаловалась на неустроенность и тоску.
Это становилось у нас своего рода лирическим настроением в пятницу утром. Настроение, подобно грозовым тучам, темнело и тяжелело у Груши после обеда, чтобы разразиться громом и молнией ближе к восьми (к этому времени она уже покидала наше гнездо, ехала домой, по пути встречала подружку, они ужинали вместе, делились новостями, и заканчивалось все это, как влажно вздыхала Груша, неизменным «уж наревелись…»).