«Как по маслу», кстати, повар Франсуа запомнил моментально и на радостях угостил меня замечательной «курой по-сенегальски», рецепт которой я и приведу здесь целиком – в память о том невероятном дне, когда мы поменялись местами и я, покорный ученик, записала слова под его диктовку.
Во-первых, надо купить курицу. Если хотите, купите целую, а если хотите, купите именно то, что вам будет нужно – а нужны вам будут ноги и крылья. Да, для этого блюда, уж вы мне поверьте, никакие грудки не заменят то, что я вам сейчас советую. Значит, берем ноги и крылья. Сами посчитайте, на сколько человек вы готовите. Ну, на семью, скажем, типичную, то есть вашу, из четырех человек, это будет четыре-пять кусочков. Кто любит ноги, а кто крылья – уж это вы лучше знаете.
Теперь курицу надо подготовить к прекрасному, то есть замариновать. Для этого вы режете довольно крупными дольками 2–3 зеленых лимона и пару луковиц. Кладете куски курицы в миску побольше, лучше стеклянную, выжимаете на них из долек лимонный сок, перемешиваете с этими дольками и луком. Так ее надо оставить на ночь, в холодильнике. На следующий день взять большую чугунную кастрюлю и добавить туда – что? Правильно, масло. Лучше из виноградных косточек… Но и любое растительное для жарки тоже сойдет. Нагреть его, чтобы шкварчало. Достать курицу, но маринад не выливать, он будет нужен. Обжарить кусочки, выложить их пока, скоро пригодятся.
Теперь вылить в кастрюлю лимонный маринад. Нагреть осторожно… И вот тут, когда уже начнет закипать, добавить ложку острой горчицы и плеснуть немного белого вина… Нет, ну а как без него? Я же все-таки француз. Перестаньте смеяться. Так, дальше записываем. Все перемешать, в этот соус положить нашу курицу и снова перемешать. Закрыть крышкой и томить до готовности. Сколько ей еще томиться? Ну, полчаса, максимум сорок минут. Потом выложить на большое блюдо с рассыпчатым рисом. Отдельно сенегальцы еще подают к столу острый перец чили, режут колечками. Но и без чили будет вкусно, уж поверьте.
Рецепт я потом из блокнота выдрала и убрала в поваренную книгу, где лежит все, что мне может пригодиться на кухне (дальше аккуратным людям лучше не читать):
рисунки детей на листах формата А4, которые они малевали, примостившись на кухне, пока я готовила,
чеки и музейные билеты,
банковские счета,
семейные открытки,
карточки особо милых ресторанов и кафе,
стихотворение на обертке от шоколада,
строгое задание для дочери по русскому,
ласковая инструкция, как кормить соседского кота,
руководство по эксплуатации телевизора,
и т. д.
и т. п.
Ну, и в качестве десятой главы «Евгения Онегина» – сами кулинарные рецепты, конечно.
И вот начнешь, бывало, готовить какой-нибудь «киш провансаль» или кекс «зебра»… Откроешь книгу – а Франсуа вдруг возьмет и скажет довольно: «Как по маслу!», и выпорхнет на пол пожелтевший листок, птица счастья, курица ясса.
Жак был последним, кто набрал мой номер телефона в той великолепной пятерке, и я нехотя согласилась встретиться в субботу утром… Удивительно неудобное для меня время, но что делать, на первый раз прощается.
Жил он в спокойном, цветущем пригороде, что прятался за вавилонскими башнями бизнес-центров и корпорационных дворцов La Defense, в одной из однокомнатных квартирок с мансардой на третьем этаже, недалеко от сквера с одиноким каштаном и детской площадкой, напоминающей недостроенный космический корабль из конструктора «Лего».
Лестница в его доме встретила меня мрачно. Я упорно пыталась найти выключатель на стене, но моя способность что-либо найти привела к тому, что взобралась я на искомый третий этаж в полной темноте. А там дверь распахнулась самым театральным образом, и на пороге, в прямоугольнике долгожданного света, возник мой будущий ученик.
Жилье казалось воздушным от светлого, высокого и оттого похожего на купол потолка. Добавьте сюда отсутствие картин на стенах и армейский набор мебели, из которого Жак взял табуретку, а мне гостеприимно подвинул кресло и зеленый чай, который продает только один чайный магазин, Mariage Freres, а еще черный шоколад и серебряные щипчики для сахара. И я поняла, что уже за этот чай прощу ему и субботу, и десять утра.
С дымящейся чашкой в руке я снисходительно открыла свой учебник и только приготовилась объяснить задание… как вдруг услышала, как он сказал на бархатистом русском, вполне уверенно:
– Знаете, сегодня выходной… Зачем учебник? И вы, и я устали после рабочей недели. Давайте лучше читать классиков.
В зеркале напротив изумленная бледная женщина в моем красном пиджаке осторожно поставила чашку обратно на стол, открыла рот и взглянула на Жака.
Вот так, думаю, и смотрела Алиса на Белого Кролика. Именно так.
Мой, правда, никуда не опаздывал, сидел на табуретке, нога на ногу, подбрасывал в воздух пакетик с тростниковым сахаром и улыбался.
Я судорожно закрыла учебник и сказала:
– Давайте.
– Да. Читать. Классиков. – Встав с табурета и привычно толкнув его ногой ближе к столику с компьютером, он с удовольствием отхлебнул свой чай и повторил: – Классиков. Мне очень нравится, – тут он направился к своей маленькой, но очень симпатичной библиотечке, – Толстой, «Война и мир». Оказывается, так много французского в оригинальном тексте! Но где французского нет, иногда трудно понять… Поможете мне?
– Конечно, – одними губами сказала я, боясь даже моргнуть, чтобы чудесный Жак не исчез, не растворился в воздухе, как фата-моргана.
После инквизиции с Жан-Ивом, после идиотских вопросов Дидье и Ванечкиных истерик, после спрягательной дыбы «я ем, ты ешь, он ест» с обаятельным, но совершенно лишенным памяти Франсуа Жак – посланец небес – принес мне в клюве добрую весть.
Она была такова: изучение языка в совершенстве возможно.
Ученик, который хочет что-то понять, способен это что-то понять, как бы ни был сложен вопрос, который его интересует.
Чем сложнее материал, тем интереснее его объяс нять – если соблюдается условие, приведенное выше.
Чем сильнее ученик, тем меньше устает учитель.
– Андре? – сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда…
Жак помолчал, положил закладку на прочитанную страницу и поднял на меня глаза.
Кажется, прошло два часа. В распахнутом окне видно было, как тень от большого каштана переместилась направо и дворник закончил собирать яркой зеленой метлой всю жухлую листву в большую кучу. То и дело раздавалось тугое, спелое «плип-плоп» жестких каштановых сердечек, падающих на тротуар. И только в этом и был пульс нашего бесконечного урока.
«Господи, за что мне это?» – подумала я и сказала:
– Она восхитительна.
Он кивнул. И повторил, точно расставил бережно шесть хрустальных бокалов:
– Не-гра-ци-оз-на-я.
– Именно! – восхищенно подхватила я и, окончательно перейдя на русский язык, взяла у него томик Толстого. – Ведь что происходит на самом деле? То, что княжна оказывается все-таки и грациозной, и ловкой, не говоря уже о прелести печали и самозабвения… А почему? А потому что, хотя вы и вуалируете приставкой два замечательных по своей силе прилагательных, глаз видит сквозь эту самую вуаль грацию и очарование, которых вроде бы сказано, что нет. Но они есть, есть, и фокусник кланяется восхищенному цирку, и в пустом серебряном ящике возникают дивные принцессы, которых там быть не должно.
– Я не успеваю понять все, что вы говорите, – подумав, вежливо ответил Жак. – Вы можете записать то, что вы сказали? Пожалуйста.
Он через год уехал вместе с командой «Врачи без границ» в Туркменистан и сказал, что очень благодарен мне за уроки. Вы представляете? Святой человек. Я-то знала, что благодарить ему следовало только свою блестящую память и феноменальную способность к языкам вообще.
Заговорив вполне свободно к концу десятого занятия, он принял мое условие продолжать наши встречи в Париже, и не по субботам, а в обычные дни. А я отказалась брать плату за время, которое мы проводили скорее в жарких спорах о новых словах и старых книгах, чем за обязательными диктантами.
– Вы не правы, – говорил мне он. – «Быть» во французском не менее важно, чем «иметь». В конце концов, именно у нас появился экзистен-ци-а-лизм!
– У вас многие – измы появились, Жак, – мрачно сказала я. – Недаром вы брали Бастилию. Вы взгляните, взгляните на грамматику, и сразу все станет ясно. Француз скажет – я имею жену, я имею дом, я имею сына и дочь. А русский не скажет. Для него это неестественно – иметь. Для него естественно – БЫТЬ. У него ЕСТЬ жена, дом, сын, дочь. У него – значит в непосредственной близости, где-то рядом, в границе собственности, но это все-таки не обладание. Вы представляете, какая гигантская разница, обладать чем-то для нас – ненормальный оборот языка!.. Вы только вдумайтесь – ведь мы с этим живем в мозгах!
– То есть вы не имеете детей… просто «дети есть рядом с вами»? – задумчиво переспросил он.
– Да. И жена рядом с нами, и машина, и работа, и дом. И, только поняв это, вы никогда не сделаете ошибки в употреблении именительного падежа. Потому что именительный – это то, что существует. А тот, у кого это существует, ваш уверенный номинативный обладатель, он у русских – в родительном падеже. У меня, у тебя…
– У вас, у нас, у них, – догадывается он. – А еще есть падежи для безличных оборотов?
– Конечно. Дательный. Обороты состояния. Ну, они и во французском проскальзывают. Вот вы же говорите «мне кажется»…
– Да, – подумав, подтверждает Жак.
– Ну вот. Только в русском это идет еще дальше. Есть что-то, что вам кажется. Это не он, не она. Это ОНО. Оно делает так, что вам кажется. Вам – это дательный. И далее по аналогии: вам холодно, жарко, больно, грустно, весело, тошно, скучно, радостно.
– Мне интересно! – уже сам продолжает он цепочку выражений. И сам напоминает мне, что урок закончился двадцать минут назад.
Учи, где хочешь
Отправляясь на частные уроки, учитель убежден, что будет преподавать, где и когда ему только вздумается. В этом же убеждены все знакомые и друзья учителя, у которых нет никакого опыта, никаких опасений, никакой критики, только бурное одобрение, которое обычно состоит из большой доли безразличия и маленькой доли зависти к такой легкой, гибкой и безответственной работе – вот уж точно, не бей лежачего, пришел к ученику на дом или позвал его в кафе, полистал учебник, продиктовал диктант, исправил ошибки, забрал деньги и ушел.
Практически же такое невозможно вообще.
Ученик диктует свой домашний адрес и ошибается в номере дома, его мобильник разряжен. Второй раз он отменяет урок, но забывает об этом предупредить. Другой, юный ученик терпеливо ждет вас, но не имеет никакого понятия о деньгах, которые должна оставить мама. Телефон мамы не отвечает. Когда же телефон наконец отвечает, мама ласково говорит, что согласна платить сразу за пять-шесть занятий. Когда наступает шестое занятие, она вдруг задумывается, сколько их всего было, пять или шесть. К тому же чудовищно опаздывает на шестое, так что вы покидаете юного ученика до прихода мамы и зарплаты. Впрочем, она становится очень пунктуальной, когда нужно подписать контракт с учителем, так как это обеспечивает ей налоговые льготы. Взрослый ученик тоже предлагает вам контракт, но вы не сходитесь в цене. Другую ученицу вы приглашаете в любимое кафе – странное дело, теперь по уровню шума оно напоминает вам средневековую мостовую, люди ходят, как лошади, невидимый глашатай мучает всех новостями дня, и официант смотрит на вас, как монах на ведьму, потому что вы с учеником сидите и бормочете что-то вот уже целый час, а заказали только два эспрессо.
Но вы счастливый человек – у вас есть терпение и время, а это постепенно упорядочивает все, что, казалось, невозможно привести в порядок. Замечательный толстовский глагол «образуется» переходит из неопределенного будущего в самый обычный сегодняшний день.
Одно за другим, с неспешностью кувшинок, всплывающих из воды, возникают на особой, единственной в мире, вашей личной карте Парижа такие места, где можно целый час провести в тишине и покое.
Вы заходите в пиццерию недалеко от Motte Piquet Greneille и здороваетесь с огромным смуглым Нино, который тоже знает, как вас зовут. Разумеется, слоган «лучшая пицца у Нино» – это так, для отвода глаз, на самом деле это лучшая терраса во дворе, если пройти ресторан насквозь: там курчавится вдоль стены настоящий виноград, есть удобный столик (он не хромает и не прыгает, когда вы начнете на нем писать), и ждут вас графин ледяной воды и хрупкий ламинированный лист меню – только напитки, разумеется.
Затем следует назвать большой и светлый холл кинотеатра недалеко от метро «Сталинград», где работоспособность, конечно, несколько падает, потому что кресла тамошнего кафе располагают скорее к праздной болтовне, чем к изучению падежей, но тем не менее акустика очень хороша утром, когда почти нет сеансов, и здесь можно провести пару блаженных часов с чашкой эспрессо и двумя-тремя студиозусами.
Весьма неплох с точки зрения акустики оказывается и чайный магазин в шестнадцатом округе с высокими стульями и большим удобным столом, а также блинная около Монпарнаса, и, конечно, воздушное кафе в Музее романтизма, и еще одна любопытная лавка букиниста напротив Нотр-Дам-де-Пари… и даже, как это ни подозрительно звучит в контексте уроков русского, дегустационный зал кависта Жоржа недалеко от рю де ла Пэ.
Да, места надо знать. На площади Сорбонны – шесть кафе, из них только одно пригодно для частных уроков, и только при хорошей погоде, и только с четырех до пяти включительно. Но если все совпадает – это самый лучший класс на земле.
Вы открываете учебник, весенний ветерок дует вам в затылок, ученик вздыхает, смотрит на то, как усаживается рядом пара туристов – скорее всего, молодожены – в одинаковых футболках «I love PARIS», с цифровым фотоаппаратом, на котором они с удовольствием разглядывают вновь все свои поцелуи и памятники, шампанское в отеле и вид с Эйфелевой башни… Немного глупые, но добродушные, мирные, а главное, бесшумные соседи.
Проходит двадцать минут урока, вы поднимаете глаза – глядь, а интуристы уже постарели, превратились в респектабельных пожилых парижан, она носит соломенную шляпку и белые мокасины, он заказывает перье с лимоном и передает ей меню, на его худых, покрытых веснушками руках – крупные кольца, золото старое, розовое… Она ищет платок в своей круглой малиновой сумочке и роняет ключи на гулкие камни мостовой. Ученик ваш поднимает ключи, радуясь внезапному поводу передохнуть, заговаривает с мсье о погоде, пока вы листаете свои собственные «ключи» – правильные ответы в конце учебника – и находите там ошибку. Когда вы исправляете ее в домашнем задании у недовольного ученика, французской четы уже нет – только пара голубей гоняет оливковую косточку около плоского блюдца, где трепещет лоскутик счета под тремя луидорами на чай. Еще мгновение, и голуби вдруг начинают говорить с этим капризным, скользким парижским акцентом, растягивая «е» в конце слов; у них вырастают руки, галстуки и пиджаки, они превращаются в двух подтянутых, плоских, точно нарисованных графитом, hommes d’affaires и с аппетитом обсуждают какие-то сокращения и увольнения на улице Риволи.
Урок закончен, вы коситесь на галстуки, но вместо них гордо и неторопливо за столом уже цветет японская роза, тычет соломинкой в холодный милкшейк и читает с улыбкой Джоконды любовные иероглифы на своем телефоне.