Метрах в двухстах от овощехранилища, за бугром, по плечи был виден Шмегглиц — долговязый флегматичный конвойный, который недавно пригнал сюда из соседней деревни женщин. Они рыли для команды блиндаж.
Убежище должно быть достаточно надежным и на тот случай, если хозяйство из десятков тонн снарядов и взрывчатки вдруг взлетит в воздух.
Конвойный нудно ругал женщин, хотя знал, что его не понимают. Он был убежден, что только по своей несообразительности русские не могут толком набрать в лопату земли. Теряя терпение, сам брался за лопату, и женщины воочию могли видеть образец настоящей работы (до того, как стал завоевателем, он содержал в образцовом порядке свинарники одного преуспевающего бауэра). Но старался напрасно. В это время женщины о чем-то говорили, и он не без основания подозревал, что разговор шел совсем о другом.
Фельдфебель прислушался к разговору русских, делая вид, что сосредоточенно набивает трубку.
— …Шелудивый мерин. Видно, что на своих спину гнул, а туда же — в завоеватели.
— Тише.
— Они и не то слышат. Вчера у Ключей, а потом со стороны лукашинских — эвон где! — великая стрельба была.
Почти детский голос:
— Брат Санька сказывал, будто сам видел: танки паши лесом пошли и теперь вражинам ни взад, ни вперед…
— Дай бог.
Эти разговоры, чужие и враждебные, фельдфебелю приходилось слышать часто, но он давно понял, что ожесточаться от них так же бессмысленно, как ожесточаться от здешних морозов и трудных дорог. Равнодушно спросил конвойного:
— О чем они говорят?
— Эти? — Шмегглиц пожал плечами, по ответил уверенно: — О жратве, только о жратве. О чем они могут говорить?
Фельдфебель удовлетворенно кивнул. Ответ даже развеселил его. Наверное, хорошо, что существуют эти шмегглицы. Они будут всегда в ответе… Но другой разговор насторожил его:
— Вера Ивановна, а они знают, что их побьют?
— Многие из них до глупости послушны. Другие знают. Но и те не лучше первых: до поры исправно убивают и грабят.
Он уже приметил эту женщину. Наверное, из учительниц. Что ж, она права: сегодня он сообщит о ней в полевую жандармерию.
Наступал полдень. Со стороны полевой кухни пахло картофельным супом. Там уже стоял с котелками солдат из караульной команды. Фельдфебель тоже почувствовал голод, но прежде пошел в сторону овощехранилища, к телефону.
— Майора Кильбера, — приказал он телефонисту.
Тот засуетился около аппарата, но скоро виновато вытянулся перед фельдфебелем:
— Связь прервана…
Фельдфебель посмотрел на него подозрительно.
— И, надо полагать, давно, э?
— Никак нет. Только что звонили, что русские танки…
— Тем более! Какого дьявола!..
— Оснований для тревоги никаких…
И в этот момент издалека послышался протяжный автомобильный сигнал. Машина быстро приближалась и гудела не переставая, призывно и тревожно.
— Что? Что это?
— Не могу знать…
Фельдфебель проворно выскочил наружу. Все вокруг оставалось спокойным, только двое солдат, взобравшись на овощехранилище, настороженно смотрели в сторону леса.
— В чем дело?!
Солдат с посеревшим лицом пробормотал:
— Партизаны…
Заломски не поверил.
— Вздор!
Машины не было видно, но сигнал нарастал и пугал.
И фельдфебель не выдержал:
— Тревога!!
Солдаты вмиг исчезли.
Грузовик стремительно выскочил из-за леска. Большая скорость не позволила шоферу сделать резкий поворот, и машина проскочила глубокую воронку. Кузов сильно подбросило, несколько ящиков перелетело через борт.
— Проклятье! Он свихнулся! Он забыл, что везет!
Фельдфебель огляделся. Поблизости был только телефонист.
— Остановить!.. Пристрелить к дьяволу!
Солдат понял. Схватив автомат, побежал навстречу машине.
Сигнал звучал исступленно. Но был уже слышен другой звук, и страшная догадка парализовала фельдфебеля. Он видел, как телефонист побежал в другую сторону, в открытое поле. И было понятно почему: за грузовиком с леденящим сердце рокотом гнался советский танк.
Он приближался. В этот момент фельдфебель еще помнил, что должен предотвратить беду, дать какую-то команду. Но рядом — никого. Только за бугром виднелись пестрые платки женщин.
Наконец сигнал умолк — это шофер бросил машину и побежал вслед за телефонистом.
Когда танк остановился и должно было произойти самое страшное, фельдфебель поборол оцепенение и сорвался с места.
Первый взрыв прижал его к земле, но он знал, что это только начало: взорвана машина, а сейчас русские танкисты увидят в прицеле штабеля…
Он бежал к женщинам. Ему почему-то казалось, что только среди них, русских, он может быть в безопасности, что их-то наверняка минует беда.
Он был совсем рядом, мог рукой дотянуться до торчащего из ямы карабина Шмегглица, когда земля всколыхнулась, за бугром взметнулось в полнеба пламя, и страшный грохот, казалось, выпотрошил ему голову. Он успел подумать, что и на этот раз опасность позади, но что-то тяжелое, как кувалдой, ударило ему в спину.
…Совсем близко прошел танк. Без страха смотрели ему вслед женщины. Из ямы донесся голос:
— Бабоньки, поднимите… Хочу видеть их.
Раненую подняли.
— Ой, славно, бабоньки!..
Ее осторожно положили на ватники и, плотно окружив, понесли.
Женщин никто не остановил.
Наконец и Шмегглиц выбрался из ямы. Склонился над фельдфебелем, рассмотрел на спине залитую кровью вмятину, розовый позвонок. Покачал головой.
— Это конец, фельдфебель, это конец.
Но поймал на себе живой взгляд, испугался.
— Конечно, я не доктор, но… на всякий случай, если что надо передать…
Фельдфебель Заломски умер, пока солдат раздумывал: надо ли возиться с безнадежным начальником или сразу отправиться на поиски обеда, потому что от кухни не осталось и следа.
Полковник расхаживал по комнате и говорил раздраженно:
— Да, вас туда никто не посылал, Лемм, это ваша инициатива. Но вы присутствовали там. Как старший, как офицер.
— Да, господин полковник.
— Даже Цейгер не может поделить ответственность с вами: он убит.
— Я готов нести ее один.
Старик сердито уставился на офицера.
— Гм… Я приму, конечно, к сведению, что вы не пытаетесь оправдаться… Не ожидал, черт побери, что русские так легко могли провести вас!
— Танк был слеп, господин полковник.
— Слышал! К дьяволу! Вы сейчас смеете это утверждать, когда погибла команда, разгромлена автоколонна, взорван склад. И это далеко не все, что мы знаем! Штаб лихорадит, и я вынужден подтянуть сюда дивизию… Ну, что вы на это скажете?
Лемм молчал.
— С советским танком должно быть покончено в ближайшие часы. И это сделаете вы.
— Слушаю.
— Полагаю, что русских возьмете живыми. Это ваша идея.
— Я все понял, господин полковник.
— Идите.
Минутой позднее дежурный телефонист с вымученной улыбкой доложил Лемму, что с русским танком, видимо, покончено.
— Каким образом?
— У него кончился бензин. Об этом позвонили…
— Вздор, — устало прервал обер-лейтенант.
С приближением фронта старик Игумнов не покинул пасеку — не решился оставить на погибель пчелиное царство. Место вокруг тихое, безлюдное. С одной стороны — перелески, поляны в цвету, с другой — обширное клеверное поле до горизонта. Спал в приземистом, крытом соломой омшанике, который стоял у еле приметной дороги за плотной зарослью шиповника.
В тревожные дни о старике забыли. Какой-то отступающей части он скормил колхозный мед, потом затаился, прислушиваясь к орудийному гулу. По ночам были видны пожарища, но пришельцы долго не появлялись.
Набрели они на пасеку случайно. Из кустов дед видел, как немцы, надев противогазные маски, разорили три улья, но, спасаясь от ярости пчел, бежали и больше не появлялись.
К старику наведывался внук. На этот случай дед припасал мед, лукошко с ягодами и, не перебивая, слушал невеселые деревенские новости. На прощанье упрашивал внука не отлучаться из дому без надобности.
Дед верил в чудо: повернет фронт вспять и снова обтечет пасеку, как заколдованное место. А если и заметит какой недобрый глаз — пчелки опять постоят за себя. И он останется при деле. А пока жил тревожно и тоскливо. В бессонные ночи смотрел на сплошные зарницы, ждал, когда они будут ближе и ярче.
Как-то внук принес весть: на глазах томинских баб (Томино далековато от фронта) наши танки побили множество оккупантов, пожгли их машины, а сами, невредимые, скрылись. Только одну беженку ранило.
Старик и сам слышал грозные раскаты взрывов в той стороне. Проводив внука, подолгу смотрел на клеверное поле. Оно близко подступало к небу, потом опускалось к реке, у которой редко гнездились деревни Лукашино, Томино, Ключи.
В сумерки дед Игумнов услышал далекий рокот мотора. Вышел за омшаник, прислушался. Шум приближался, и скоро со стороны клеверного поля на фоне неба вырос четкий силуэт танка. Он стремительно приближался к пасеке. У омшаника резко повернул и стал. Из провала переднего люка донеслось:
— Отец! Один здесь?
Старик подбежал.
— Вы, стало быть, ребята, наши? — не сразу понял, о чем спрашивают, но быстро спохватился: — Один! Один! Никого тут боле нет!
Из люка показался танкист. Устало сказал:
— Это хорошо. Водички бы нам…
— Водички? Это я мигом!
Дед побежал к омшанику. Давно не бегал так резво. Вернулся с увесистой корчажкой.
— Вот вам кваску, ребята.
— Кваску? Это хорошо. Давай кваску.
Танкист потянул руки, но почему-то не к посудине, а когда дотянулся до нее — от неловкого движения квас сплеснулся.
— Ослеп, парень, — упрекнул дед.
— Угадал, отец.
Только принимая обратно недопитый квас, по неверным движениям парня дед понял смысл последних слов.
— Не пойму, солдат, и вправду… ослеп?
Танкист показал в люк.
— Глаза у меня там.
— Где?!
— Увидишь… Помоги.
Как ни осторожно вытаскивали из машины Измайлова, тот тяжко стонал. Его черные, в обгорелых лохмотьях руки безжизненно свисали.
От великого сострадания дед выдохнул:
— Э-эх!
Сергей недовольно спросил:
— Что воешь, отец?
— Так ведь как же!.. Не приведи господь…
— Брось, отец, ты моего Борьку не знаешь. Самый боевой парень. Боря, слышишь?
— Слышу, — тихо откликнулся радист.
Старик опасливо заглянул в люк.
— С вами еще кто аль вдвоем?
— Были.
— Ага, были… — Старика немного трясло. — Может, медку вам, хлебца, ребята?
Сергей пошарил рукой, дотянулся до плеча пасечника.
— Подожди. Должен предупредить тебя, отец. Скоро нагрянет сюда фриц. Нам он не страшен, а вот тебе…
— И не думай про меня! — запротестовал дед.
Водитель вздохнул.
— Борьке худо. Борьке отдохнуть надо.
— И не тревожь Борьку, не тревожь!
— Спасибо тебе.
Старик сходил за хлебом и медом. Подошел неслышно. Сергей сидел у изголовья друга. Тот тихо говорил. Прислушался дед: не о ратных ли подвигах своих говорят танкисты?
— …Сказать тебе, что небо сегодня особенное? Нет… Обыкновенное небо.
— Пахнет цветами. Где-то рядом много цветов.
— Шиповник рядом. Обыкновенный шиповник.
— А, шиповник… Вечерняя зорька с какой стороны?
— Сейчас — за машиной.
— А я думал, что мы на нее ехали…
Старик подал голос:
— Медку, хлебца отведайте, ребята.
— Давай, отец, давай, — оживился Сергей. Почувствовал в руке ломоть хлеба; струйка меда потекла по ладони. — Я сам. Борьку покорми.
Измайлов от хлеба отказался, но меду немного поел.
Сергей рассказал старику:
— Отбились от своих… Товарищей потеряли. Снарядов нет, бензин на исходе. Вот так-то, отец… Но в общем — порядок…
— Так, так, — нетерпеливо кивал пасечник, полагая, что сейчас услышит главное. Но танкист, затяжно зевая, заключил:
— На всякий случай запомни: у нас полный порядок. Вот и все… Минут через двадцать разбуди нас, отец. Мочи нет…
Он сразу уснул.
А дед разочарованно подумал о том, что так ничего и не узнал о фронте. Может быть, так и полагается на войне… До поры молчать.
Сказал другому:
— Спи и ты. В случае чего — я чуткий. Поспи, парень.
Измайлов, не мигая, смотрел в небо. Отозвался не сразу.
— Спать? Во мне нечему спать… Все болит. А если усну…
Старик думал. Не заметил, как произнес вслух:
— Молодой, поди…
— Я?.. Да не старый…
Дед сейчас испытывал робость, словно не танкисты, а он был молодым и неопытным.
Короткая ночь наступила. Он прислушивался к ней чутко и подозрительно.
Старик сходил в омшаник. Вернулся оттуда, будто собрался в дорогу: в ватнике, с узелком. Вслушался в темноту.
— Чую, машины шумят, — сказал старик Измайлову, который так и не заснул.
В небе вспыхнула ракета. Радист проследил за ней.
— Это к нам. Буди, отец.
Сергей просыпался тяжело, бормотал бессвязное. Очнулся и произнес с сожалением:
— Совсем забыл, что не вижу… Подходят?
— Ракета в нашу сторону… А вот и другая, — слабо отозвался радист.
Земля осветилась. Четко обозначилась тень от машины и стремительно растянулась по полю.
— Кончай ночевать, — спокойно сказал Сергей. Отыскал руками товарища. — Помоги, отец.
Измайлова поместили в машину.
Сергей привлек к себе старика.
— Спасибо, отец. Ты тоже уходи. Убьют.
Пасечник вцепился в руку танкиста.
— Вот что, парень. И я с вами. Разреши!
— Что? Нет, нельзя.
Дед заволновался.
— Не дело говоришь! Сгожусь! — Зашептал: — Худые у тебя глаза-то! Погибает человек…
— Знаю…
— Меня не жалей! Богом прошу!
Сергей осторожно отнял его руку.
— Теперь нет смысла, отец. Прощай.
Из темноты донесся треск мотоциклов. Сергей исчез в машине. Резкий хлопок ракетницы послышался совсем рядом. Слепящий шар описал над пасекой дугу и пропал в лесу. Старик упал. И вовремя: автоматные очереди хлестнули сразу с двух сторон.
Заглушая все, заработал мотор, и танк пропал в темноте.
Старик затаился в шиповнике. Враги остановились совсем близко и могли бы обнаружить его, если бы свет синеватых фар падал в его сторону.
Гитлеровцы делали передышку. Закурив, возбужденные переговаривались. Он чувствовал даже запах — тошнотворную смесь одеколона и нечистого тела.
Старик уже подумал, что и на этот раз пасеку миновала беда: побросав окурки, вороги стали расходиться к мотоциклам. Но в этот момент появился из темноты один с приспущенными штанами, крикнул что-то веселое и показал в сторону омшаника.
Раздался выстрел. Ракета брызнула искрами на крыше омшаника, зарылась в соломенной кровле, и в следующий миг пасека озарилась жадным пламенем.
Проезжая мимо, оккупанты с равнодушным оскалом щурились на огонь, и лица их багровели.
— Если бы ты видел мое лицо! Меня бы теперь никто не узнал. Помнишь, как обгорел капитан Стрельников? У меня хуже…
— Ты молодец, Борька.
— Оно отвратительно. Если бы шрамы, а то…
Измайлов полулежит на крепких руках товарища. У самого уха мерно бьется сердце Сергея.
Тишина. Измайлов молчит очень долго, и Сергей тревожно прислушивается к его слабому дыханию.
Измайлов вспоминает письмо — то самое, что получил последний раз.
«Сынок!
Я знаю, что тебе недосуг писать. Только жду и жду от тебя весточки. Трудно, сыночек, долго ждать, потому что по нынешним временам это худой знак. А причина-то, может, только в том, что письмо твое затерялось.
Ты уж постарайся, пиши. Работаю я теперь на заводе и дома почти не бываю…»
В забытьи Измайлов все переживает заново. Стонет от досады на себя, от безграничной жалости к матери: нет, не затерялись его письма за последний месяц.
Но вот уже что-то новое перед глазами.
…Наступает полдень. Он спешит по старой тихой улице. Серые ветхие домики чем-то напоминают добрые старушечьи лица. Во дворах рослые тополя, заросли сирени.