– Потому что я неважно готовлю, – огрызнулась Лина.
– А серьезно? – проявил настойчивость Коба.
– Мы просто поняли, что не любим друг друга, – пожал плечами ты.
Не так: это она поняла, что не любит тебя, а ты предложил развестись. Наверное, твоя теща (бывшая! бывшая теща!) все же была права, называя тебя бесхарактерным.
– И это никак не связано с бесплодием Каролины? – спросила Иванна Юрьевна, словно говорила о будничных вещах.
– Что?! – в один голос воскликнули ты и твоя жена (бывшая! да запомни наконец, уже бывшая!)
– Она не бесплодна! – нахмурил брови ты.
– Но в таком случае почему у вас нет детей? – поставила вопрос ребром женщина с омерзительно писклявым голосом.
– Он не хотел детей.
– Она не хотела детей.
Вы выпалили это одновременно.
На этом вечер закончился. Точнее, на этом закончилось терпение гостей. Если ваши ссоры или ваши разговоры они воспринимали более или менее спокойно, то вашего слишком затянувшегося молчания и пренебрежительных взглядов не выдержал даже парень с планеты обезьян. Он сразу встал из-за стола, сказал: «Нет, это невыносимо!», но уходить не спешил, топтался на пороге, очевидно ожидая, что Лина его остановит. Хозяйка же дожидалась, чтобы дверь за гостем захлопнулась. Иванна Юрьевна, женщина терпеливая и настойчивая, допила кофе и доела все, что было на тарелке. Потом тщетно пыталась завязать разговор – на ее реплики вы отвечали наугад, а иногда лишь небрежно кивали.
– Вы так вкусно готовите… Дадите рецепт?
– Номер в записной книжке на «Р» – «Ресторан», – Лина.
Ты кивнул.
– У вас на полках много сувениров. Вы много путешествовали?
– Каждый год, – Лина.
– Я летал с ней в командировку на Неделю моды, – Кай.
– А я с ним лазила в горы.
– Надо говорить «ходила», – поправила Лину Иванна Юрьевна.
– Ходила.
– Я, наверное, пойду… Конечно, я бы с удовольствием осталась…
– Идите! – Лина и Кай хором.
Когда за блондинкой с пронзительным голосом наконец закрылась дверь, было только полседьмого.
Скоротали вечер.
Первой встала Лина и начала убирать со стола.
– Мне она не нравится, – произнес ты, просто чтобы хоть что-то наконец сказать.
– Мне – он…
Вы молча мыли посуду. Молча вытирали тарелки. Молча складывали их и относили в шкаф на балконе. В кухне традиционно осталась только зелено-белая посуда на две персоны.
Восемь вечера.
Вы включили телевизор, чтобы не сидеть в тишине.
Вы говорили без слов. Так умеют общаться только люди, которые очень давно живут вместе.
Пожить для себя? Да, ты хотел пожить для себя. Год, может, два.
А потом пожить для себя захотела она.
Потому что он сказал, что, возможно, они не готовы.
А «не готовы» может означать только одно: он не хочет.
Неправда. Просто он думал: Лина скажет, когда будет готова. Думал! Думал! А она думала: Кай скажет, что уже пора.
И так из года в год.
А как же твоя фигура?
Да ничего: потом на диету сяду! Мне не привыкать худеть!
Ты гладил ее волосы, а она лежала, зажмурившись от удовольствия, и думала.
Что-то падало. Что-то огромное и величественное рушилось.
В конце концов все стены когда-нибудь разрушаются.
Берлинская стена… давным-давно…
…и Великая Китайская когда-нибудь, хотя это вряд ли…
…и какая-то – прямо сейчас.
– Кстати, что мы со стеной будем делать? – нарушила молчание Лина.
Ты ничего не ответил.
Ты думал.
– Все-таки хорошо, что мы ее оставили, – прошептала Лина.
Мужчина кивнул и произнес:
– Еще бы дверь установить.
– Я что-нибудь придумаю, – сказала женщина.
– Только не в этом году, – улыбнулся Кай.
– И даже не в следующем… – протянула Лина и прильнула к его груди.
На часах только без четверти девять, а Машенька уже спит, обнимая большого игрушечного мишку. За стеной ее родители лежа смотрят телевизор.
Валентина Серая
Лиловые канарейки на шарфиках ветра
Молодая женщина устала после очередного скандала. Ее крайне утомило «показательное выступление» собственного благоверного – с упреками, угрозами, обидами… И он от всего этого устал: лежит на диване, отвернувшись к стене, и спит. Ей бы тоже лечь в постель и заснуть, уткнувшись заплаканным лицом в подушку. Но… как уснуть, если сердце разбито? Она кладет руки на подоконник, решив немного подремать прямо тут, возле окна. Ее лоб касается холодного стекла, она закрывает глаза. У нее действительно не осталось никаких сил после этой ссоры…
Но внезапно она слышит, как кто-то тихо напевает: «Ой, чье ж это жито, чьи там покосы? И чья ж это девушка расплетает косы? Косы распустила, ни с кем не ходила, молодого парубка сама полюбила…» Она слышит песню сквозь навалившуюся усталость, сквозь болезненную дремоту. Есть в этой песне что-то такое, от чего ее губы начинают нервно подергиваться, а по щекам текут слезы. Она смахивает их, трет лоб, чтобы как-то успокоиться и хоть немного забыть обиду. В конце концов, она ведь не маленькая девочка, и пора, давно пора уже ей привыкнуть к будням семейной жизни.
«Ты плохая хозяйка! – упрекнул ее сегодня любимый. – Это неимоверно – как можно быть такой растяпой? Забыла купить сигареты! А ведь я три раза тебе об этом напоминал…»
А рассветы такие холодные… Розово-лиловые, они висят, словно спелые виноградные гроздья, и только взошедшее наконец-то солнце разъединяет розовое и лиловое. И стелется над землей нежно-фиолетовый рассветный туман. Влажные сиреневые полосы дымки плывут, словно легкие газовые шарфики; ими играет рассветный ветер, то сматывая, то распуская их над лугами, роняя их во впадины и низины. Но не все эти сиреневые шарфики уносят ветры, о некоторых они иногда забывают, и тогда их можно увидеть и днем – в тени деревьев.
После их первой ссоры ей было очень холодно. Она так замерзла той ночью, слякотной и стылой ночью поздней осени. Это все потому, что тогда она еще не привыкла ни к ссорам, ни к обидным словам. И она замерзла, словно укрылась не теплым одеялом, а кружевным покрывалом. И дрожала всем телом, и все не могла успокоиться и уснуть. А потом… потом она вспомнила о лиловых шарфиках ветра. Усмехнулась и… завернулась в тот самый сказочный шарф с лиловыми блестками и настоящими, живыми сиреневыми канарейками. Она словно бы держала их в своих ладонях – певцов рассвета. Шарфик грел ее – и неважно, что она отобрала его у ветра, она ведь взяла всего один.
У них есть только две недели на то, чтобы помириться. А потом – снова разлука, дороги, чужой непонятный язык, чужие люди и – новые обиды и лишения.
Как холодно! Она набрасывает на голову конец лилового шарфа, второй же конец наматывает вокруг шеи. На ее дороге вдруг возникает лиловая птица… Что же это? Или она стала такой маленькой, как Алиса в Стране чудес, или канарейка внезапно выросла до ее размеров? И почему она не улетает? У нее же есть крылья – а она просто стоит… Смотрит на нее круглым блестящим глазом и молчит… Это птица с ее шарфика, из ее сна? Наверное, это сейчас и не важно – искать какое-то объяснение. Зачем? А птица между тем начинает вертеться, словно юла. Что это означает? Женщина замечает на крыльях канарейки циферблат и понимает, что птица отматывает время назад. Ее время! Цифры сыплются во все стороны, словно невесомые перышки: она подставляет руки, но в них не попадает ничего. Невозможно поймать время. Невозможно повернуть его вспять.
Она встает и идет в кухню. Хочет перебить горький вкус обиды чем-то вкусненьким? Но в холодильнике только пиво, минералка и обветренный кусок маргарина. Ей слишком холодно, чтобы пить еще и ледяную воду, а пиво она на дух не переносит. Что ж… значит, придется выпить обиду до конца.
Она возвращается в спальню. Зачем? Снова ловить лиловых птиц из своих снов?
Осень обрывает багряные, как будто раскаленные, листья и бросает их на мокрую серую землю. Дождь сыплет и сыплет на желтое и пурпурное мелкое серебро. В такую погоду так сладко грустить… Грусть. Теперь это ее постоянное, ее собственное, выкрашенное унылой серой краской, такой же, как осенний дождь, единственное пристанище. А послеобеденное солнце упорно пробивается сквозь тяжелые осенние тучи, и веером рассыпаются проникшие сквозь прорехи в сером ослепительно-белые лучи. Мокрые листья вдруг вспыхивают миллионами крохотных зеркал – даже глазам становится больно!
Перед ней село. Наверное, это село ее детства. На окраине, почти у самого луга – маленький домик. В нем светлые комнаты. И окна выходят на клумбы с мальвами, а в саду – кусты сладкой золотистой смородины. Наверное, тепло в доме именно от этих отсвечивающих алым мальв и от нагретой солнцем смородины. Маленькая девочка сидит на подоконнике и касается стекла узкими ладошками. Она чувствует пульсацию света, как свет проходит прямо сквозь нее – да, прямо сквозь ее хрупкое тельце. В том доме не бывает холодно. Девочка убирает ладони со стекла и открывает окно в сад. И сразу же в комнату вливается дивная мелодия, она теплая и светлая, тихая и насыщенная запахами… Именно так: мелодия света пахнет смородиной. Смородиной ее детства. И женщина знает: эта маленькая девочка – она сама.
На свете существует множество шарфиков. Одни согревают тело, другие же – душу. И неважно, что ты их не видишь, – они все равно существуют. Они в небе, они – в твоем детстве. Эти шарфики расшиты птицами, и обязательно лиловыми! Теми самыми лиловыми канарейками, которых невозможно поймать, посадить в клетку, потому что они и есть ваши мечты. Лиловые канарейки вспархивают, кружат, летят, снуют в голубом небе и, наконец, пропадают в пурпуре заката. И каков бы ни был день – пусть даже серый, осенний, – он все равно расцвечен этими лиловыми птицами. Лиловыми птицами мечты и надежды…
Конечно же они помирились. Утро они встретили вместе – в съемной комнатке с окнами на старый, запущенный вишневый сад. Она встала и увидела девочку – с короткими смешными косичками, в которые были вплетены красные ленты. Ленты были втрое длиннее кос, но девочка этого не замечала. Ей было весело. Она вприпрыжку носилась по светлой просторной комнате, а затем открыла окно и протянула руки к заливающейся песней канарейке. Птица пела перед самым окном, сидя на расцветающей вишневой ветке. Тонкая глянцевая ветвь, сплошь в готовых распуститься бутонах, покачивалась не то от весеннего ветерка, не то от самой песни… Двадцать лет тому назад… Это было двадцать лет тому назад – и вчера. А эта девочка – это она сама. Она сама.
– Мама, смотри! Птичка какая! Цвето… цветовая? Нет, цветная!
– Доченька моя, птичка серенькая… Это солнышко так на нее светит, что окрашивает ее лиловым.
– Нет, мамочка! Птичка на самом деле лиловая! А солнышко… оно красит ей только шарфик на шейке!
– Надюшка моя… ты у меня такая выдумщица!
– Нет, она у нас не выдумщица. Она у нас умница! – слышится незнакомый голос.
На пороге стоит молодой крепкий мужчина, а в руках у него… лиловая канарейка!
– Доброе утро, Вера! Я принес подарок твоей Надюшке. Вот.
Он протягивает девочке резиновую, ярко раскрашенную птичку.
Девочка хватает это чудо обеими руками, но мать выхватывает у нее игрушку и бросает ее прямо в огонь печи. Птичка съеживается, шипит, а потом загорается. Нестерпимо воняет паленой резиной. Канарейка скукоживается, и вскоре от нее остается только кусок черной как ночь сажи.
– Уходи! – кричит мать. – Забудь сюда дорогу! Нам от тебя ничего не надо, слышишь? Ты нам не нужен! Ни ты сам, ни твои игрушки!
Она прожила в селе своего детства только два дня. Этих двух дней с лихвой хватило, чтобы все запомнить и все понять. Когда ее любимый ушел в магазин, она позвонила на вокзал, заказала билет и такси. А потом собрала чемодан. На журнальном столике она оставила записку: «Прости. Ты мне не нужен. Возвращайся к жене и дочке. Думаю, они тебя простят. А меня… меня, может быть, простит Бог. Я желаю тебе счастья. Не ищи меня, потому что ты – не моя половинка».
Слезы катились из глаз, и несколько капель упали на записку.
А потом она взяла чемодан и уехала. Оставила в прошлом все: и их счастливую комнату, и его – того, которого на самом деле любила. Но… не всегда можешь делать то, что хочешь. Так же, как не всегда будешь любить, и ждать шагов за окном, и цвести, как этот вишневый сад… Помечтать бы про счастливое будущее с двумя очаровательными детишками, со своим собственным новым домом и садом, где обязательно будут и смородина, и клумбы, и мальвы под окном…
А может, нужно мечтать не о том, что безвозвратно прошло? Может быть, стоит попробовать жить так, как никто до нее еще не жил? Потому что ее душу так пока никто и не понял – возможно, потому, что она похожа на необычайную лиловую канарейку? Как прекрасна эта женщина, и как прекрасен этот день, в котором будущее еще не прописано, и оно все пока белым-бело, и эта белизна так узорчато-мастерски вплетена в лиловое прошлое, что дух захватывает. И не нужно никаких эмоций… только лиловые канарейки на шарфиках ветра.
Метель отцветшей сирени
Алла не вошла, а буквально влетела в квартиру. Привычно порадовалась своему уютному жилью, новым обоям в цветочек. Большой платяной шкаф был открыт – но она, не заметив этого, пробежала мимо него в спальню, по дороге сбросив туфли. Кровать под мягким голубым покрывалом манила, и Алла вытащила из волос зубастый гребень, выпустив разом на волю целую копну блестящих светло-русых волос. Устала. У зеркала лежала записка. «Почему не позвонил?» – подумала мельком, беря ее в руки. «Аллочка, куда ты запропастилась? Ждал тебя до шести. Убегаю, потому что уже опаздываю, обязательно нужно быть на этой корпоративной вечеринке. Жду тебя в ресторане «Мечта». Свой пригласительный билет забрал, а твой – на столе в кухне. Не копайся! Жду. Тимур».
– Билет в кухне на столе… – растерянно пробормотала Алла.
Записка Тимура одновременно и растрогала, и обеспокоила ее. Глаза Аллы, которые до сих пор светились радостью, потускнели, а счастливые лучики вокруг них пропали.
Ее поразило это ощущение дежавю. Давным-давно, еще когда она была школьницей, в ее жизни уже был один такой день, когда счастье переливалось через край, – и этот день закончился очень печально. И тогда, в тот самый день, когда ее одноклассник Валентин вдруг начал оказывать ей, Алле, исключительные знаки внимания, у нее так же, как и сегодня, появилось неясное предчувствие беды. Валентин принес ей три тяжелые кисти лиловой сирени. От нежданной радости она весь день будто на крыльях летала. Она порхала и смеялась своим особенным смехом, так похожим на звон серебряного колокольчика. Радовалась, не глядя ни на кого – даже на свою соседку по парте Настю, которая в тот день была особенно хмурой. А после уроков Настя неожиданно сказала Алле, чтобы та сильно не радовалась – Валька просто захотел посмеяться над ней. Он давно дружит с Иркой, и это всем известно. День сразу стал серым и скучным, она уже не порхала, а еле-еле тащились по лестнице. И там же, на лестнице, она услышала, как Валентин хвастливо сказал кому-то:
– Захочу – любая за мной, как собачонка, бегать будет!
– Любая? – спросила Алла, подходя.
А потом… стиснула маленький кулачок и, размахнувшись, врезала ухажеру прямо по носу. Валька упал спиной на подоконник, но она повернулась и ушла – он ее больше не интересовал.
На следующий день уже он бегал за ней «как собачонка»: давал честное слово, клялся, что имел в виду совсем не ее, что-то лепетал о дружбе, но… Алла ему не поверила. И Валентин уже не казался ей привлекательным, и букет сирени она тоже выкинула – те самые веточки, которые она хотела засушить и хранить вечно… Та сирень принесла ей одни только неприятности. Не будь ее, Алла не перешла бы в другую школу, чтобы не видеть ни Настю, ни Валентина. Но, может быть, она чересчур переживала тогда? Не стоило так резко менять свою жизнь из-за какого-то букета, который, возможно, предназначался вовсе не ей, из-за глупого хвастуна Валентина и завистливой Насти. Теперь все это забылось и осталось где-то далеко, там, на пороге взрослой жизни, который она давным-давно перешагнула.
А сегодня… сегодня у нее такой счастливый день! Она замечательно сдала последний экзамен, так что учеба в колледже закончилась. И она думала, что Тимуру это небезразлично, но… он так ее и не дождался. И даже не позвонил, не поинтересовался, как у нее дела, хотя последний экзамен был очень сложным, и он знал, как она переживала!