Потом Александр Сергеевич читал новые куски «Евгения Онегина», которым не заслушаться было нельзя. Но все же впечатление от этого произведения было скорее умильным, чем очень сильным. Похождениям Онегина, его физическому пресыщению, а позже прозрениям ума сочувствовать не хотелось — просто это была не та тема для подростка. С гораздо большим вниманием он слушал стихотворение «Пророк», особенно потрясало окончание, слова Бога, сказанные поэту:
Завороженно Гордей повторил про себя последнюю строку, и мороз прошел от нее по всей его коже. Он посмотрел на свою руку и отметил, что кожа на ней изменилась, взялась бугорками, словно его окутал настоящий мороз. Сколько страсти Пушкин сложил в эти сроки, являющиеся ответом на неожиданно суровые события, последовавшие за восстанием декабристов, многие из которых были его друзьями. Так много времени прошло с тех пор, а он все еще кипит и переосмысливает тот свой опыт, тот отрезок жизни — думал Гордей. И тут его проняло настоящее сочувствие к Александру Сергеевичу, потому что жить все время на пике таких волнений было невозможно. А он жил!
Гордей сказал об этом отцу, незаметно прошептав на ухо, потому что терпеть наплыв эмоций не мог.
— Тебе кажется, что четыре года — это большой срок, — ответил отец. — Это свойство отрочества. На самом деле… прошли мгновения.
— Но разве можно было не отреагировать на другие события. Они ведь были после восстания?
— Были, конечно. Таков поэт! Нам, дружок, не понять.
Далее Пушкин читал отрывки из его романа «Арап Петра Великого», и это произвело неизгладимое впечатление на притихших слушателей. Это была какая–то новая проза, великолепная, умная, строгая. Неизвестно было, что преодолел в себе великий поэт, какой переворот совершил с русским языком, но заговорил он тут не замшелым, салонным и манерным слогом. Его язык в романе был просветителем и бойцом, ведущим тех, кто им владеет, в новое время, к новым берегам, в жизнь с новыми идеалами. Время, казалось, остановилось, и всем хотелось, чтобы замечательный момент, который они переживали, продолжался долго–долго.
Но пора было дать покой душе великого творца. И общество обратилось к танцам.
Все он правильно сделал, — думал Дарий Глебович, попав после этих событий домой, — действительно, Гордей увлекся творчеством Пушкина, начал изучать его, да и он сам как бы заново открыл для себя великого поэта, на чем, конечно, сказалось их личное знакомство. Но от мысли о поездке с отцом парень не отказался.
Хорошо взвесив риск, поговорив о предыдущих поездках с теми, кто в них участвовал, Дарий Глебович решил взять сына с собой. В конце концов, он едет развеяться, а не по делам, дела он себе придумал. А зато их с сыном на свете только двое родных людей, так что не стоит расставаться хотя бы на неделю, не то, что на семь месяцев. А если, даст Бог, они успеют возвратиться раньше, то и в гимназии все прекрасно устроится.
С тем и поехали, взяв с собой для помощи в пути Гордеевого гувернера Василия Григорьевича Зуева, готового к любым подвигам молодого человека.
2. Россия — это Бог
Ландшафты менялись столь незаметно, что уловить перемены широт было невозможно. Только вдруг господа Диляковы отметили, что растительность из очень буйной, сочной, гонкой — стала скупее и суше, приземистее. И легендарная полынь появилась, примета и символ степи.
— Гляди! — вскрикнул Гордей, показывая отцу на ее скромный сизый кустик у обочины. — Это же полынь!
— Когда–то в Великой Степи за добрый знак почитали посылать далекому родственнику не письмо, не подарок, а пучок сухой полыни — сигнал к встрече или к возвращению, — рассказывал об этом растении Дарий Глебович сыну. — Так что это добрая трава.
— А еще я слышал о молочае… — сказал Гордей. — Это какая трава? Тоже добрая?
— Сообщу тебе, друг мой, как специалист, что молочай степной — чудное растение. Он наделен слабительным, спазмолитическим, антигельминтным воздействием на организм человека. Настой, приготовленный на основе травы этого растения, используется в качестве мочегонного средства, а отвар применяется наружно для лечения экземы. Водный экстракт его при наружном употреблении способен выводить бородавки и лечить злокачественные опухоли. А свежий сок — выводить мозоли и бородавки. Но! — воскликнул Дарий Глебович и поморщился. — Внимание! Ибо это ядовитое растение, дурман. Хотя и очень эффективное, как видишь, в деле целительства. Поэтому к нему должны прикасаться исключительно руки знающего человека. Важно тебе запомнить, милый, что при употреблении больших доз препаратов на основе этого растения могут возникать тяжелые осложнения.
Гордей поднял руки, как бы прося пощады.
— Все, все, все, — воскликнул он. — Ты убедил меня, отец, чтобы я к нему даже не приближался.
— Хорошо, — улыбнулся Дарий Глебович, успокаиваясь.
От впечатлений у него разбегались глаза. Он не успевал их все отслеживать и высказывать. Иногда в зарослях вдоль дороги он примечал высиживающую птенцов дрофу. А в другом месте им перекрыло дорогу семейство вепрей, правда, шедшее по своим делам с весьма мирными намерениями. Пришлось остановиться и пропустить их. Тут и там замечались пробегающие косули. А как нравились ему сидящие на верхушках деревьев хищные птицы! Их было легко различить по серому или пятнистому оперению, по крупности и особенному клюву. А орлы, которые сидели просто на кочках у дороги?! Это были настоящие хозяева здешних мест.
Больше всего Гордея увлекали обеды, устраиваемые теми, кто, как и они, сопровождал обоз. По дороге они успевали добыть птицу или мелкое животное. Затем останавливались, разводили костер и запекали мясо в костре. Туда же бросали и овощи, например, свеклу или модный картофель. Отдельно в котле варили кашу. Затем все это разламывали и разливали на порции и ели сообща. Это был настоящий дух путешествия по необжитым местам! После такой трапезы еда, которую можно было купить в трактирах, казалась помоями.
— Наедайтесь, господа, — бывало, приговаривал кто–нибудь из трапезничающих. — А то ведь в калмыцких местах такой гадостью кормят, что не сказать.
Приключений было много. То дожди их трепали, то ветры. От дождей расплывалась дорога. И тогда обозные принимали решение стоять у обочины и ждать их высыхания. Трудить тягло в вязкой грязи они не хотели, все–таки живые существа — дети наши, не умеющие говорить. Благо, что весенняя непогода недолгая. Нет, в непогоду, в топь и грязь они не ехали. По всем соображениям выгоднее было переждать эту немилость богов, вздыхая да сетуя… Впрочем, это–то и было у них всего раз за всю дорогу, так что и жаловаться не пристало.
— Эх, был бы это «фашинник», мы бы не стояли, — вздохнул тогда Дарий Глебович. — Все же «фашинник» гораздо удобнее и надежнее обычной грунтовки.
И почти вслед за ним звоночком отозвался Гордей:
— Что и как ты сказал? «Фашинник»?
— Ну да! Как Столичный тракт. Ты же помнишь поездку в Санкт — Петербург? Как тогда хорошо шли кони, как ровно катилась повозка!
— Помню, — горел нетерпением мальчишка. — Так что это за тракт такой?
— Это? Это, значит, дорога такая, специально сделанная. Столичный тракт строили так называемым фашинным способом, когда по всей трассе рыли котлован глубиной метр–два и в него укладывали фашины, связки прутьев, пересыпая слои фашин землей. Когда эти слои достигали уровня поверхности земли, то на них поперек дороги укладывался помост из бревен, на который насыпался неглубокий слой песка.
— Как просто… Кто же до этого додумался, отец?
— Скифы, мой друг.
— Скажешь тоже… — засмеялся Гордей и, сдвинув шапочку, закрывающую голову от солнца, на затылок, откинулся на спину, опираясь на выставленные назад локти.
Солнце, пробивающееся сквозь ушедшие дождевые тучи, сеяло на его лицо мягкие лучи, согревая и золотя кожу. Гордей сощурил глаза и поморщился, пытаясь разглядеть картину неба.
— Я не шучу, голубчик, это действительно так, — между тем продолжал Дарий Глебович. — Именно таким способом скифы возводили свои курганы. Только они вместо фашин использовали дерн.
А затем наступала очередь солнышка. Уж оно–то не ленилось — палило на славу, так что даже ветер засыпал и повисал между небом и землей без движения. Тогда еще и духота наступала. Впервые Гордей увидел марево, бегущее к небесам.
— Что это — спросил у отца, — струится вверх прозрачными, но блестящими огнями?
— Далеко ли? — спросил отец. — Не вижу что–то.
— Да вот, почти рядом! — нервничал мальчишка, показывая рукой. — Как–то стеклянно блестит. Столбы такие, движущиеся.
— Беги попробуй. Это не опасно.
Гордей вскочил с воза и побежал, гонялся за своими «движущимися столбами», нырял в них и только руками разводил, оборачиваясь к отцу. И не понимал, почему тот смеется.
— Это марево, — объяснил отец, когда запыхавшийся Гордей вернулся на воз. — Природа сего явления лежит в зное. Без ветра разогретые нижние слои воздуха не могут переместиться в прохладное место, поэтому волнами устремляются вверх.
— Мираж, призрачное видение?
— Ну… по сути, да. Только видения больше пустыням свойственны, а наше марево не в состоянии так уж сильно шалить. Правда, степное марево тоже бывает весьма морочливо. Тогда нижние слои воздуха, на глаз вроде бы такие чистые и прозрачные, отражают и искажают мелкие предметы (кустики, бугорки) в самых разнообразных образах: то являют подобие обширных вод, позади которых видится заселенный берег, то превращают бурьян в лес, обманывая всякого неопытного. Иногда оно скрывает только верхнюю половину предмета, и тогда называется верхорез, верхосьем. Однако вблизи марево исчезает, уходит от путника все далее вперед, как ты убедился.
Наносившись под лучами солнца, Гордей не пропускал оказии искупаться в водоеме, если встречались на пути реки или озера. И если обозные не прочь были сами окунуться в прохладу водной стихии, то тогда все останавливались и по очереди предавались этому наслаждению. Мешало одно — ил. Явление чрезмерного раскисания речного дна характерно только для черноземных областей. И вот тут Гордей столкнулся с ним, ранее незнакомым. Но он быстро нашел выход из положения: перед погружением в воду приносил на берег булыжник или охапку травы, чтобы на выходе из водоема встать на эту подстилку и вымыть ноги. Конечно, тут в бидоны набирали свежей воды, коей окропляли себя в пути.
Просто удивительно — такие простые вещи, о которых в Москве были умозрительные представления, которые, как будто бы, и встречались раньше, как марево или ил в реке, тут, на природе, становились чистым открытием! Возможно, так было потому, что Дарий Глебович смотрел на мир Гордеевыми глазами.
Господи, как хорошо, что они едут вдвоем. Страшно даже представить, в какую скуку превратилась бы его попытка избавиться от тоски, будь он один.
Наконец, они въехали в кипчаковскую степь, где стало ровнее и проще. Повозки побежали веселее.
— Тут, говорят, еще и теперь пошаливают «половцы» всякие поганые — недобитки ордынские, грабители, — спросил у обозников Дарий Глебович. — Правда ли это?
Те уклонились от прямого ответа, дабы не пугать своих пассажиров.
— Правда в другом, — сказал один из них, — что мы едем по территории, хорошо освоенной, охраняемой пограничными казаками. Но все же, да, иногда путников пробирает страх, особенно в тишине дневного безлюдья и ночью.
— Степь, — попутно рассуждал Дарий Глебович, — это извечная головная боль для русских людей.
— Почему? — удивился Гордей. — Здесь же столько много простора. А ароматы какие! Все время хочется вздыхать глубоко, чтобы заглотнуть больше ее раздолья.
— Согласен, дышится привольно. Да только степь издавна привлекала к себе всякую нечисть бездомную, бродячий люд, кочевников. А это же были не сеятели и не жнецы, а паразиты, к тому же людоловы, воры и разорители. Тяжело было оседлому люду бороться с ними, вот и не шли в степь селиться — боялись.
— Неужели кочевники сами ничего для себя не производили?
— Условно говоря, русские, как оседлый народ, были земледельцами, хлебопашцами, а кочевники — скотоводами. Было у них свое хозяйство необременительное, подвижное, как и они сами, — кочевое. Это стада лошадей, отчасти баранов. Мясо они любили, молоко у лошадей брали. Но ведь им и хлебца хотелось, и всякого другого скарба человеческого.
— А-а… вот откуда возник миф про Каина и Авеля. Это не просто выдумка, это из жизни взято! — воскликнул Гордей.
— Конечно, милый, из жизни. Писание придумать нельзя было, потому что жизнь богаче выдумки.
— Только ведь получается, отец, что древние иудеи все переврали — очернили Каина–земледельца, который олицетворял оседлые народы, и сказали, что он убил Авеля–скотовода, символизирующего кочевников. А ведь на самом деле все наоборот было — это Авель убил Каина, как мы наблюдаем на протяжении всей истории на практике. А! Как же так?
Дарий Глебович даже дар речи потерял от этих слов сына, так они его поразили. Особенно же тем, что были сказаны в столь юном возрасте. Он постарался скрыть изумление.
— Порадовались бы мама на тебя, Гордей, какой ты умный растешь! Вот ведь приметил что… Так оно и есть, дружок. А что же ты хочешь? Ведь те, кто писал Библию, сами были кочевниками. Тут как говорится, кто первым проснулся, тот и обулся.
— Во–от оно что-о, — протяжно проговорил мальчишка. — Точно! Оболгали они нас, подлые…
— Ну, — поднял ладони вверх Дарий Глебович, — ты не очень впечатляйся. Об этом говорить вслух не принято. Знай себе, и помалкивай. Такой несправедливости ты в жизни еще много повстречаешь, очень много. А что касается иудеев, то запомни: все, ими сказанное, нельзя понимать буквально.
Открывшиеся в этой части пути картины, возможно, и радовали бы Гордея, как и прежние, если бы тут не обозначалось повсеместное присутствие калмыков — чужой неприятной силы. Ни калмыцкие кибитки из хвороста и войлока, ни вонь их стряпни, ни они сами Гордея не заинтересовали. Чувствовалось в них что–то присмиревшее, но не обузданное до конца. И казалось, что при малейшей возможности они опять пойдут по людям с огнем и ором.
Он хотел сказать об этом вслух, но тут из–под куста орешника выскочил заяц и понесся по взгорку прямо на виду у путников, удаляясь от дороги. Бывалые их спутники, ехавшие на других повозках, оживились, но не больше. А Гордей вскочил и замахал руками от неожиданности, словно бурно радовался неожиданно встреченному родному существу.
Скоро после этого закончился Большой почтовый тракт, называемый Черкасским. Была оставлена позади равнинная часть пути, составившая приблизительно его треть. Дальше пошли полудикие кавказские предгорья. Путники в очередной раз сменили деревянные оси и колеса телег, обновили их смазку и повернули на Военно — Грузинскую дорогу.
Движение тут было сколь оживленным, столь же и опасным. Чтобы поспевать за основным потоком повозок, им пришлось пересесть на лошадей, нанимая их по дороге. Эти крепкие горные лошади, небольшие по размеру, запряженные четверками, с легкостью брали самые крутые подъемы на горы. От смотрения на них дух заливало восхищением. Возникало невольное стремление их жалеть и им помогать.
Кстати, в конце тракта произошло еще одно изменение — тут их поджидали более мелкие обозы, с целью присоединиться и тем самым усилить свою безопасность, так что в общем перед отправкой в горы собрался товарный караван из без малого сотни повозок. Дабы сэкономить деньги на отдельной для себя охране, караван подождал почтовые кареты и дальше поехал в их хвосте. Теперь за ними следовал настоящий конвой из казаков и пехотных солдат с боевым вооружением, как и говорил в свое время Соломон Несторович Конт, кажущийся теперь нереальным, когда–то обозначившемся персонажем снов. По сути он должен был ехать за почтой, но интересы примкнувших путников тоже учитывались.