— И третье, — продолжал он. — Я думаю, что когда–нибудь нас, немцев, снимут с учета комендатуры и мы будем получать деньги. У меня высшее образование, ученая степень. Тогда я смогу обеспечить семью. Наконец, мы обвенчаемся. Да–да, иначе я не соглашусь, и ты станешь баронессой. Тогда ты просто обязана измениться в лучшую сторону, оторваться от своих старых знакомых. Грех жить не венчанными.
Даша задумчиво сказала:
— Ну какая же я буду баронесса? У нас же нет богатства, земли…
— Сословие сидит внутри человека, перебил ее Фонрен, — в том, как он ведет себя по отношению у окружающим. Даже если наш сын и будет работать в шахте, все равно он останется бароном по происхождению. И это обяжет его приложить усилия, чтобы подняться над собой…
Выслушав его, Даша расстроилась:
— Ну, ты такие умные слова говоришь, что я прямо не понимаю.
Фридрих, тяжело вздохнул и спросил:
— Да что же здесь умного, если я не буду хозяином в доме? Однако расти ребенку без отца тоже не годится. Пойдем за моими вещами. Только помни об обещаниях, которые ты мне дала.
Фридрих Фонрен взял Дашу под руку и пошел с ней, как на эшафот.
Так началась совместная жизнь этих совершенно разных людей, не только по национальности, но и по культурному уровню. Кто знает, зачем, кому в угоду судьба столкнула вместе этих людей, но уже в следующем, 1946 году у Даши и Фридриха родился мальчик, которого назвали Владимиром. Даша располнела после родов и забыла все данные ею до замужества обещания. Фонрен продолжал отбывать повинность и был совершенно бесправным в семье. Он напал на след дочери, но в комендатуре ему не разрешили отлучиться, чтобы навестить Эрику. Он послал ей письмо в детский приют, написал о смерти матери, но ответа не получил.
Даша, узнав, что нашлась дочь Фридриха, встретила это известие без особого восторга. И когда муж предложил забрать Эрику к ним домой, она раздраженно ответила:
— Ей же хорошо живется в приюте на всем готовом. Зачем трогать ее с места? Да и где она жить у нас будет? Самим места мало. Скоро второй ребенок родится. Кругом голод. Пусть пока там побудет.
Глюк им Унглюк (счастье в несчастье)
Аделина выздоравливала. Хорошее питание и витамины, которыми обеспечивал ее Гедеминов из своих запасов, быстро сделали свое дело. Профессор пошел с повинной к начальству. Он рассказал о том, как Попов выстрелил в Аделину и посчитал ее мертвой. Заставил его, профессора, подписать акт о ее смерти якобы от туберкулеза, но доктор Фонрен оказалась жива. А на самом деле в больнице от скоротечного туберкулеза умерла медсестра Красина. Ее и похоронили под именем Фонрен. Он, профессор Тринкверт, не мог знать, как поведет себя Попов дальше.
После своего признания профессор приготовился к самому худшему. И в страхе ждал. Но боялся он не за себя, а за Аделину.
— И где доктор Фонрен? — только и спросил начальник лагеря.
— Лежит в корпусе для заключенных. Она еще слишком слаба и все время спит. Пощадите ее, она врач от Бога.
— Я рад, что она жива, — сказал ему начальник, затем кому–то позвонил: — Списки умерших принесите. Нет. За последние три месяца.
Принесли списки, начальник вычеркнул фамилию Фонрен и написал «ошибочно». Потом сказал, загадочно улыбаясь:
— Ну что ж, профессор, я вас поздравляю. Вам подписана амнистия. Вы выходите на свободу. А на вашем месте останется доктор Фонрен, когда выздоровеет.
К удивлению начальника профессор сказал:
— Я, конечно рад свободе, но хочу остаться вольнонаемным. Видите ли, у меня никого нет. Здесь я буду полезней. Жить мне уже недолго. А в Москву, в прежнюю клинику, все равно не пустят…
— Оставайтесь. Будем вам зарплату платить. Вот и князю Гедеминову кто–то выхлопотал амнистию. Тоже жаль расставаться. Как вы думаете, он останется вольнонаемным? — вопросительно посмотрел начальник на профессора.
— Какая весть для него! Конечно, останется! Я его попрошу, — пообещал профессор, — а на доктора Фонрен не пришла амнистия?
— Нет. У нее еще большой срок.
— Я думаю, Гедеминова легко уговорить остаться, — решил схитрить профессор. — Князя можно женить на Аделине Фонрен. Она вдова. Он любит ее. И здесь у него мастерская… Вы, Павел Петрович, фронтовик, честный и добрый человек, все понимаете. Гедеминову уже около сорока…
— Это хорошая мысль. Это действительно цепи, которые привяжут его к зоне, — обрадовался начальник и крикнул охраннику: — Гедеминова ко мне! — И сказал профессору: — А доктор–то слишком молодая для вашего князя, вы не находите?
— Она сама должна решить. Я схожу за ним, он в больнице у постели любимой.
Начальник повеселел. Еще бы! Гедеминов нужен был ему позарез. Такой талант отпускать ему было нельзя. Хоть новый срок давай за что–нибудь. А тут любовь… Хм… — Он подумал и сказал профессору: — Ну что ж, поженим, хоть и не положено. Но для всех это должно остаться тайной. Этот старорежимный князь все равно не исправился, но он мне нравится.
Когда профессор сообщил Гедеминову об амнистии, новость эта его ошеломила. Свобода пришла в совсем неподходящее время. Она означала разлуку с той, что была ему дороже всего на свете и поэтому ему понравилась идея остаться в лагере вольнонаемным.
— Если останусь, буду получать зарплату? — спросил он начальника.
— Естественно, по сделанной работе, но небольшую.
— А если я захочу жениться на заключенной, это возможно? И что будет, если у нас родится ребенок?
— Женитесь. А когда родится ребенок, постараюсь выхлопотать для вашей жены смягчение. Во всяком случае, вы с ребенком можете жить вне лагеря. Там есть семейные общежития для вольнонаемных. А жена может жить в вашей мастерской. Я это вам обещаю. И Гедеминов почувствовал себя почти свободным, почти счастливым.
* * *
Князь Александр Гедеминов тщательно побрился, надел чистый глаженый костюм заключенного, нарвал на территории зоны неброских полевых цветов и пошел в больницу — делать предложение Адель… Зашел, увидел, как вспыхнуло ее лицо и подумал: «Значит она все–таки неравнодушна ко мне».
Больные потихоньку вышли из полаты. Когда они остались вдвоем, Александр передал Аделине разговор с начальником о своей амнистии, потом начал с того, что он намного старше ее и, возможно, не имеет права просить ее руки, но обещает ей быть опорой в жизни и, будучи свободным, поможет ей отыскать дочь. Впервые растерялся от волнения, понял, что говорит не то и, в конце концов, приклонив колено, протянул ей маленький букетик цветов:
— Это все, что я сейчас могу, — поставив ударение на слове «сейчас» сказал он и продолжил: — Я люблю вас, Адель, со всей силой стрости, безумно и давно, будьте моей женой!
— Что вы такое говорите!? Жить нам с вами в лагере, не венчанными?
— Я уже подумал об этом, — мягко сказал Гедеминов. — Здесь отбывает срок кафедральный протоирей, он нас обвенчает. Мне нужно ваше согласие, Адель. Я и правда не мыслю жизни без вас.
— Прошло только шесть месяцев после гибели мужа. — Слабо сопротивлялась его натиску Адель.
— Хорошо, обвенчаемся через шесть месяцев.
— Но я сейчас не в силах кого–нибудь полюбить. Как мы будем жить?
— Тогда позвольте мне любить вас и оберегать. Давайте с этой минуты считать себя обрученными и наметим день нашей свадьбы. Пусть это будет под новый 1947 год.
Аделина словно под гипнозом согласилась, и Александр продолжал:
— Я уже все продумал. В клубе руководство всегда устраивает вместе с актерами новогодний бал–маскарад. Я теперь свободен и в хороших отношениях с начальством. Мы сможем получить реквизит театра — для вас платье невесты XIX века, а для меня фрак… Мы разыграем сценку свадьбы. Никто, кроме нас с вами, наших друзей и начальника лагеря не будет знать, что это настоящая свадьба. И в то же время все, и актеры в том числе, будут на ней присутствовать. Для них это — художественная самодеятельность. А для нас возможность переодеться в достойные одежды.
— Это что же будет, фарс? — грустно спросила Аделина.
— Нет, Адель. Разрешите мне с сегодняшнего дня так вас называть. Мы, как все, сыграем свадьбу. Но это будет после венчания. И вам впредь нет нужды засорять свою прекрасную головку различными проблемами. Для этого есть голова вашего будущего мужа. Я сам буду решать в семье все вопросы. Вам хватит своих проблем — сохраняйте красоту и свежесть молодости. Дайте же, наконец, вашу руку — в знак согласия стать моей женой. — Он решительно протянул ей руку, и она не смогла не подчиниться ему, вздохнула и подала ему свою руку. Князь Александр поцеловал ее и, не отпуская, сказал дрогнувшим голосом: — Вы никогда не пожалеете об этом. И дай нам Бог терпения. Поверте моей интуиции, впереди нас ждет счастье.
Адель хотела было выдернуть руку, но Гедеминов задержал ее и начал рассказывать о себе. Но посмотрел на дверь, подумал и спросил:
— Вы хорошо владеете французским? На немецком после войны не стоит говорить.
— Да, я вас хорошо понимаю, но говорю, наверное, не очень, потому что с самого начала войны ни с кем не разговаривала, — тоже по–французски ответила Адель.
— Вы говорите сносно. Потом это будет нашим повседневным языком. Чтобы никто не смог подслушать нас и ни у кого не было бы желания донести наши «крамольные речи» властям.
И он стал рассказывать Адели и о себе с того места, как убежал на фронт, о генерале Дончаке, ординарце–черкесе, о старом тибетском монахе, о приемах, которыми тот его обучал.
— Так вы все время учились убивать? — с ужасом спросила Аделина, пожалев о том, что поторопилась дать согласие на брак с таким жестоким человеком.
— Нет, Адель, — мягко возразил Гедеминов, — Я учился защищаться, защищать свою семью и Отечество. Я убивал на войне или тогда, когда возникала угроза моей жизни или свободе. Или если не было другого выхода. Я взвешивал свои поступки. Ведь я мужчина. И однажды, я это говорю с гордостью, приемы старого монаха помогли мне, когда надо было защитить жизнь женщины… Тогда я был совсем мальчиком. Мне еще и шестнадцати не было… Получилось так, что я оказался в тех краях, где мы с отцом и матерью когда–то останавливались по дороге в Крым… В Мариуполе, у помещика Квиринга.
— У Квиринга? — удивилась Аделина.
— Да. Мне было лет девять. Я тогда впервые влюбился, в хозяйку дома. Она была такая красивая… А потом в гражданскую, когда я пробирался в Крым, чтобы добраться до Парижа, я прятался в саду у помещика. В местечке красные жгли и убивали. Дом помещика горел… Я слышал крики… Это было ужасно. Что мог я сделать? Но вот я услышал крики ближе. Наступали сумерки. Прямо на меня бежала служанка с барским грудным ребенком на руках, ее преследовали два пьяных красноармейца…
— Так это были вы!? — воскликнула Аделина. — А няня потом всегда рассказывала, что с неба спустился ангел–хранитель в виде мальчика, спас ее с ребенком, разговаривал с ней, а потом растворился в воздухе. Она меня вырастила, а сама умерла от голода.
И теперь наступила очередь князя Александра удивиться.
— А этим ребенком были вы, Адель? Ваша девичья фамилия — Квиринг?
— Да, — все еще пораженная услышанным, ответила она.
— Тогда это перст Божий. Сам Господь хочет, чтобы вы стали спутницей моей жизни. Так расскажите же, как вы выжили? Расскажите о себе, Адель.
Она рассказала о бароне фон Рене, о Лизе, Эрике, вплоть до того момента, когда ей пришлось привязать дочь к шкафу и она пошла по этапу. Слезы, как жемчужинки, покатились по щекам. Князь Александр стал утешать ее:
— Вам нельзя так волноваться. Война закончилась, и ваша дочь найдется.
— Когда? Когда я выйду отсюда? Я уже буду старой. Мне исполнится тридцать пять лет!
Гедеминов невольно засмеялся:
— Адель, в тридцать пять вы будете цветущей женщиной. Вы никогда не состаритесь. Я вам этого не позволю. Знаете, я, как и мой отец в свое время, обладаю некоторым даром предвидения и, как он, часто вижу будущие события. Это долго объяснять. Я вижу, что вы будете счастливы. Никакие потрясения вас больше не коснутся. А дочь найдется. Надеюсь, у нас будет еще и сын…
— Вы правда это видите или просто пытаетесь меня утешить? — спросила с надеждой в голосе Аделина.
— Правда, — серьезно ответил князь Александр. — А сейчас я должен вас оставить. Теперь, до самой свадьбы, мы будем видеться редко. Мне предоставляют комнату в бараке для вольнонаемных. Это сразу за забором лагеря. Я буду добиваться получения двух комнат. Одну превращу в мастерскую. Придется работать не менее 16 часов в сутки: восемь на территории лагеря и еще восемь вне лагеря, чтобы обеспечить достойное пребывание в заключении моей княгини. Да и нашему ребенку понадобится няня. Жить он будет на воле, со мной. Вы мне родите сына?
Адель густо покраснела. И чтобы не смущать ее еще больше, князь стал прощаться. Он не поцеловал ее, не желая торопить события, пошел к двери, еще раз оглянулся и вышел.
Аделина, оставшись одна, еще долго думала о первом муже, о князе Гедеминове и превратностях судьбы.
Через месяц, когда она выздоровела окончательно и приступила к выполнению своих служебных обязанностей в больнице, то вдруг стала замечать повышенный интерес к своей особе молодых охранников. Всюду и везде она натыкалась на их пытливые физиономии. И Адель сказала об этом профессору Тринкверту. Профессор засмеялся и ответил:
— Ваш жених, князь Александр, накупил махорки и подкупил всю охрану. Теперь они доносят ему о каждом вашем шаге. У него мало времени, он много работает, знать же о вас хочет все.
— Зачем же он это сделал? — удивилась Аделина.
— Видите ли, князь использовал их недоверие и подозрительность к своим женам, будто бы и он вам мало доверяет. Это охранникам понравилось. Они новенькие и не знают, что он здесь срок отбывал. Таким образом, князь Александр заботится о вашей безопасности. Я не хочу сказать, что он опасный человек, чтобы не напугать вас, но он убьет любого, кто покусится на вашу честь и достоинство. И не допустит появления нового Попова. Когда Попов стрелял в вас, князь Александр, чтобы достать из шкафа инструменты и лекарства, необходимые для вашей операции, должен был принять меры. Да–да! Не делайте большие глаза. Без него я был бы беспомощным. А вас бы уже не было в живых. — После долгой паузы профессор продолжал. — Может я стар и болтлив, но я вижу, как вы напуганы, жалеете, что дали согласие стать его женой. Не жалейте. Поверьте, актрисы за ним гурьбой ходят. Одна половина из них в него влюблена, а другая о нем и мечтать не смеет. Таким недосягаемым он им кажется. А что было до войны?!
— Да, я что–то слышала об этом в начале войны, — сказала Адель. — Но тогда меня это не касалось. Он же и впредь ни одной юбки не пропустит.
— Все это было. Но он же мужчина, это вы можете понять? Любовь к женщинам — это слабость сильных мужчин.
— Это пугает меня, да еще он князь по рождению, а значит враг советской власти.
И он, к тому же еще и влюбчив. Я боюсь такого брака…
— Не берите в голову того, что я вам сказал. Ваш будущий муж — прекрасный человек. Как сказал Корнель: «Когда поверишь ты, что он в тебя влюблен, полюбишь и сама: таков любви закон». Поверьте, он будет прекрасным семьянином. И я на вашей свадьбе надеюсь быть посаженым отцом. И поговорю с княжной Мари. Она будет вашей посаженой матерью.
* * *
Как сумбурный сон виделся профессору Альберту Тринкверту этот новогодний бал — маскарад с присутствием актеров, передовиков лагерного производства и лагерного же персонала. Разобраны все костюмы из театрального реквизита, все маски. Люди со светскими манерами, в светской одежде и масках Золотого века Екатерины и в костюмах начала ХХ века, серебряного. И просто в одежде заключенных, а между ними вращаются надзиратели в форме и масках зверей; зайцев, волков, лисиц, медведей.
Сам профессор в крахмальной манишке и во фраке сидит за длинным столом. По левую сторону от него академик Бавилов. По правую невеста…Адель, одетая в шелк и кружева. По другую сторону о нее порожний стул, место князя Александра. Он только на минутку занял его и оставил Адель одну — необходима осторожность, конспирация. Никто не должен знать, что свадьба настоящая… «Как я люблю их! Только бы они были счастливы» — думает старый профессор о князе Александре и Адели. Переводит глаза на графа Петра и княжну Мари. Они впервые сидят радом, как голуби — на личное счастье нет у них прав. И профессору больно за них. Эдуард, цирковой артист, лихой наездник и верный товарищ всем им, делает круги вокруг стола, охраняя свободный стул князя, который играет в зале привычную роль волокиты. Но профессор знает, что тому это стоит, когда ты на своей свадьбе, делаешь вид, что она лишь импровизация. А то, что относительно свободный, вольнонаемный рабочий Гедеминов берет в жены осужденную за «шпионаж» известно только его друзьям и начальнику лагеря.