Часть 2
Эрика
Дочь
Высоко в небе летал кобчик. Его острый глаз обозревал холмистую степь и маленькие домики, разбросанные на большом расстоянии друг от друга. Солнце уже взошло и осветило чистую речку и девочку–подростка, стоящую на берегу. Осенний ветерок трепал ее платьице. Девочка наклонилась. Мелкой стайкой проплывали серебряные рыбки. «Прощай, речка, и вы, рыбки, прощайте. Я никогда больше сюда не вернусь, я лечу на свободу. Прощайте все. Я еду к отцу. У меня есть отец». Оглянувшись по сторонам на безлюдный берег, она громко крикнула: «Солнышко мое родное, я иду на свободу! У меня папа есть!»
Эрика, от счастья не спала всю ночь. Она еще не совсем осмыслила все сказанное ей директрисой, которая вручала ей свидетельство о рождении. Оно было новеньким. Его выписали совсем недавно. Вместо графы о месте рождения стояло: «Воспитанница детского дома». В графе «мать и отец» — прочерки. Фамилия утратила первые три буквы. Вместо Фонрен осталось Рен. А вместо имени Эрика она получила имя Ирина. Директриса завела ее в кабинет и посадила напротив себя. Сначала она говорила ей, как вести себя на воле, о поведении. Потом заговорила о фамилии, что неприлично в наше время иметь барскую фамилию.
— Приставка фон, как ты уже знаешь, была у баронов. Тебя в школе, наверное, обзывали баронессой?
— Да, — тихо ответила Эрика.
— Ну вот. А как будут реагировать в городе твои ровесники на эту фамилию? У тебя будут вечные проблемы. Имя я тебе тоже поменяла. Теперь ты Ирина. Помни никто, кроме официальных лиц, не будет знать, что ты немка. Но я обязана указать национальность в свидетельстве о рождении. А теперь самое главное, девочка. Радоваться или огорчаться услышанному ты не должна. О том, что мать твоя умерла, сообщил нам твой отец. Да, отец жив. Родители твои немцы. Отец твой узнал от кого–то, что сестра его Лиза, твоя тетя, умерла, а тебя сдали в приемник–распределитель. Он написал туда, что мать тоже умерла, а сам он женат вторым браком и дочь хотел бы забрать к себе. Письмо переслали нам. Мы через комендатуру навели справки о твоем отце и решили тогда тебя не возвращать. Самому ему спецкомендатура, где он стоит на учете, отлучиться и приехать к нам пока не разрешает. Ну, теперь ты взрослая, тебе самой решать, что делать. Твои родители перед Советской властью очень виноваты. Отец так и не отказался от приставки фон. Ну и немцы они. К тому же только девять лет назад закончилась война. Люди немцев ненавидят и всегда будут ненавидеть. Но ты была послушной. К сожалению, переросток. Тебе шестнадцать лет. Будешь работать на обувной фабрике. Направление тебе уже выписали. Конечно, там надо будет два года учиться. Будут платить небольшую стипендию. Деньги экономь, дели их на части. Кое–какие вещи мы тебе выдадим. Одно платье школьное дадим, а другое, на каждый день, ситцевое.
Эрика плохо понимала, что говорила директриса. Потому что услышала главное — у нее есть отец. Все воспитанницы детского дома, одинаково любили Сталина и горько плакали, когда он умер, и все не любили своих матерей, по вине которых они вынуждены были жить в приюте. Об этом им часто напоминали. Если бы матери их не были врагами народа, то не сидели бы по тюрьмам. У Эрики была особая причина ненавидеть мать. Она хорошо помнила, как та привязала ее за ногу к шкафу и, несмотря на то, что Эрика плакала и тянулась к ней ручками, закрыла дверь на замок и ушла. О том, что мама сделала, Эрика никогда ни одному человеку не говорила, даже лучшей подружке Инне. Это жгло ее горькой обидой.
«Что там еще говорила директриса? — вспоминала Эрика. — Ах да!»
— Мой тебе совет — рассчитывай только на себя. У отца другая семья, два сына, и вряд ли его жена захочет иметь такую большую дочь.
Но Эрике не верилось, что отец (какое волшебное слово!), ее родной отец, откажется от нее. Сердце девочки билось часто–часто. Новая жизнь — что будет дальше? И ожидала она от жизни только хорошего, готова была полюбить и мачеху, и своих братьев, и всех людей на земле сразу.
На обувную фабрику Эрику повезла воспитательница. Ехали долго. А когда приехали в город, Эрика увидела ухоженные газоны и чистую улицу центра, через который проезжали.
«Здесь я буду жить!» — радовалась она.
В отделе кадров воспитательница сдала ее документы и попрощалась с ней:
— Смотри, веди себя хорошо, чтобы нам за тебя не было стыдно, — сказала она и ушла.
Эрика растерялась. Вот так просто она остается на земле совсем одна? Сердечко ее сжалось. Но, вспомнив об отце, она успокоилась.
— Сиди здесь и жди коменданта. Она тебя в общежитие отведет, — сказала начальник отдела кадров. — А в понедельник утром придешь сюда. Здесь сбор учащихся будет. Не опаздывай.
Начальник отдела кадров ушла. Неожиданно зашла грубоватая женщина и спросила: — Ты, что ли, ждешь? Пойдем. Катькино место займешь. Та тоже детдомовская была. Скурвилась. Зовут тебя как?
— Эрика. Ой, нет. По–русски я Ирина, — поправилась Эрика.
Женщина, что стояла в дверях, услышала это и сказала:
— Опять немку привезли. Откуда только берут их. Нюрка, ты куда ее?
— Куда–куда. На кудыкины горы. В общежитие к б…м. На Катькино место.
— Вроде мала еще для этих дел, — засомневалась женщина.
— Ничего, раньше начнет — быстрей закончит жизнь бездомной на вокзальной плошаде, — бурчала комендант, которую почему–то никто не назвал по отчеству. Разговор Эрике был совершенно не понятен. Она просто чувствовала неприязненное отношение этих людей к себе и не понимала причины.
Пришли к какому–то низкому бараку, зашли в общежитие. Две комнаты, на кроватях сидели три девушки.
— Вот, на Катькино место новенькую привела. Обучайте скорей распутству, — ехидно сказала комендант и вышла за дверь.
Девочки смотрели на Эрику молча, и она спросила: «А где б…ди?» Все три девчонки грохнули от хохота и повалились на кровати. А одна от смеха свалилась на пол. Девочки, показывая на нее пальцем, начали снова хохотать.
— У меня уже живот болит от смеха. Давайте перестанем, — предложила рыжеволосая.
— А у меня рот разрывается. Хватит, — умоляла девушек другая.
Наконец смех затих, и, утирая слезы, одна из девочек спросила Эрику:
— Ты откуда взялась?
— Из детского дома, — тихо ответила Эрика, помня, что если старшие спрашивают, то младшие обязаны отвечать.
— У вас все там так матерятся? — спросила другая.
— Я не слышала такого слова, — удивилась Эрика. — Мне комендант сказала, что буду жить с б…ми, а где они — не сказала.
Девчонки снова стали смеяться и показывать друг на друга, пока одна из них не сказала:
— Хватит. Она же не знает, что это такое, — и объяснила ей: — Это очень нехорошее слово, грязное. Тебе рано материться. Сколько тебе, лет четырнадцать?
— Нет, мне уже шестнадцать. Но комендант сказала, а взрослые всегда правы. Мы должны их слушаться. И не надо смеяться, — заметила Эрика.
— Тоже выдумала — слушаться комендантшу. Вот она тебя уже научила матерному слову, — выговаривала ей рыжеволосая. — Она много чего скажет, а ты не повторяй. Мы тоже новенькие. Будем вместе учиться. А когда ты была в конторе, не видела, мальчишек принимали или нет? — спросила она снова Эрику.
— Нет, не видела.
— Ну, тогда клади свои вещи вон в ту тумбочку, а вон та кровать у стены — твоя. Подушка и матрац есть, а простыня у тебя должна быть своя.
— А мне не выдали простыней в детском доме, — сказала Эрика, но девушки уже не слушали ее и продолжали прерванный разговор.
— Да, а как тебя зовут? — вспомнила все та же рыжеволосая, назвавшись Верой.
И Эрика впервые назвала себя:
— Ирина Рен я по паспорту.
— Ну и сочетание звуков, — удивилась черненькая, представившись Леной.
А Эрика, услышав из собственных уст свое новое имя, подумала: «Надо привыкать».
* * *
Весь мир для Эрики был новым и интересным. Люди, разговоры, окружающие вещи, обстановка, первые занятия в училище. Из сорока учащихся большинство было девушек. Она насчитала шесть парней. Глаз сразу выхватил одного, самого симпатичного. К нему уже бессовестно липли девушки.
А Эрика ждала воскресенья, чтобы поехать к отцу. Дни тянулись очень медленно. Она ходила с таинственным и счастливым лицом. «Я не одна на земле, — говорила она себе, — у меня есть папа».
Эрика представляла отца высоким, сильным и добрым. И она ожидала, что они бросятся навстречу друг другу, два родных человека после стольких лет разлуки. «Возможно, он меня приподнимет, как маленькую». Ей очень хотелось в это верить. Она не выдержала до воскресенья и поехала в субботу, сразу после занятий.
Дверь открыла мачеха. Эрика улыбнулась ей, поздоровалась и сказала, что приехала к отцу. Сначала полное красное лицо мачехи выразило удивление, затем в глазах мелькнула тревога, потом она поджала губы и опустила глаза.
— Входи, — сквозь зубы проговорила она и добавила: — Федор скоро придет.
Эрика испугалась, что ошиблась адресом, и торопливо поправила:
— Мой отец Фридрих!
Мачеха, подбоченившись, оглядела Эрику с ног до головы:
— Фридрихи да Фрицы наших на фронте убивали. А мужа моего зовут Федором. Усвой это раз и навсегда. Зачем приехала?
— Я… я… папу повидать, — заикаясь от страха, тихо ответила Эрика.
— Ну–ну, повидай. Только жить у нас негде. У тебя есть место в общежитии? Работаешь или как?.. — «Или как» звучало вредно.
— Я только из детдома. Меня на фабрику учиться устроили и место в общежитии дали.
— Мой он теперь. Подыхал он на шахте, повинность немецкую отбывая, вот его и актировали… А я подобрала, — грубо говорила мачеха.
Эрика стояла, красная от стыда. Она не знала, что ей делать. Уйти? Но в приюте учили: взрослые всегда правы и возражать неприлично. Нужно слушать и быть вежливыми.
— Чего уставилась?! Не знаешь, что такое «актировали»? Как тряпку негодную актируют, так и его. Списали как мертвого. Я на шахте в столовой работала. Откормила вот. Он ничего не зарабатывает. Немцам еще не платят за работу. А ты сама уже большая, глядишь, и замуж возьмет кто–нибудь. Лицом–то вон какая смазливая. — Мачеха освободила дверь и пробурчала: — Проходи, скоро будет. Но чтобы сантиментов не разводила тут, не до тебя ему.
Действительно ждать пришлось недолго. Вошел, худой, грязный, весь черный от угля мужчина. Казалось, он еле держится на ногах.
«Может, это мой папа», — подумала Эрика. Мужчина как–то испуганно посмотрел на нее. Эрика не знала, как быть. Ведь она так ждала этой минуты. Отец вымученно улыбнулся ей и посмотрел на жену. Та сидела на табурете посреди комнаты и оценивала ситуацию. Весь вид ее говорил: «Попробуй, подойди к дочери и увидишь что будет».
— Как же ты выросла, дочка! — только и сказал он.
Наступило неловкое молчание. Эрика не слышала, как с улицы прибежали мальчики, ее братья, они с любопытством принялись разглядывать ее. Тогда весь запас тепла, что берегла она все эти дни для отца, Эрика направила на мальчиков. Она обняла малыша, стоявшего ближе к ней, и он доверчиво прижался к ней теплой щекой. Но грузная мачеха соскочила с табурета и закричала на мальчиков:
— Чего рты поразинули?! Марш к умывальнику! И ты иди руки мыть, — не глядя, бросила она девочке и мужу. — Стоишь–то что? Доставай бутылку. Отметить надо встречу. Столько ждал, дочь–то вон какая красавица выросла!
За столом мачеха неожиданно подобрела и обратилась к мужу:
— Наливай всем. У меня и закуска есть.
— Может, не надо пить? — умоляюще посмотрел отец на жену.
— Давай–давай! Надо — не надо. Не сопьюсь, не переживай. Детей еще надо поднимать… Ты что ли на водку деньги дал?
Она налила себе полстакана, отцу, Эрике. Девочка испуганно отодвинула стакан:
— Я не пью такое! Я не буду!..
— Ну, щас не будешь, потом будешь, — уверенно ответила мачеха. — Я тоже сначала не пила, а теперь люблю выпить. Жизнь–то одна. Зачем тогда жить, если еще и не пить?
Отец растерянно смотрел то на жену, то на Эрику. Наконец не выдержал: — Даша, что говоришь–то при детях?..
— А! — отмахнулась от него жена, — эти еще не понимают, а эта, чай, больше меня знает. Не во дворце живет — в общежитии, там все развратные. — И ехидно добавила: — Смотри, отец, чтобы она нам в подоле не принесла …
Но после выпитого она подобрела и стала подкладывать Эрике куски мяса.
— Отец твой — немец, еще в трудовой армии срок отбывает, в комендатуре на учете стоит. Пайка хлеба у него маленькая, как и у других немцев. А я кормлю твоего отца, в столовой работаю.
Отец молчал, наклонив голову. Ему было стыдно перед взрослой дочерью за то что он никто и ничто.
Мачеха сказала ей:
— Ешь. Несу, ворую, можно сказать. Не проживешь ведь честно. Если посадят, так хоть ты не оставляй моих детей. От твоего отца проку нет. Доконают его, как немца, на шахте.
Она налила еще, выпила и стала петь что–то грустное, потом заплакала, потом плясать пошла. Эрике стало страшно; а вдруг мачеха выгонит ее среди ночи на улицу, а отец не сможет защитить. Но мачеха встала и повела ее в спальню:
— Видишь, как живу. А ничего не было у меня раньше. Ложись на кровать. Смотри, какая перина мягкая. Поспи один раз. А завтра… давай, давай… домой, в обще… обще, в общем, знаешь, куда идти… Не маленькая… А отца не трогай. Сама живи. А я его содер… содержу, из жалости. Никакой он не отец … Немец он.
Посреди ночи Эрика проснулась от злого шипения мачехи:
— Не уговаривай, не пропадет. Скажи спасибо, что за тебя, фашиста, замуж вышла. Да еще двух немчат родила. Теперь эту черт притащил. Где она до сих пор была? И чем ее кормить?
Отец тихо говорил хриплым голосом:
— Меня скоро с учета комендатуры снимут. Ты знаешь, какие большие заработки у шахтеров. У нас будет много денег, в полторы смены работать стану. Ну посмотри, во что она одета, во что обута! Она же сестра твоим сыновьям. Даша, дочь она мне!
— Конечно, ты семь лет был на моем иждивении. А как заработки начнутся, так тут твоя краля дочка появилась. А сколько дыр в семье, ты знаешь? Чем их затыкать, где деньги взять?
— Даша, — спокойно и тихо говорил отец, — я уходил от тебя два раза, так ты на совесть давила, мол, сыновья растут без отца. И сколько раз обещала не пить, изменить свое поведение?
— А чего мне изменяться? Никто не может измениться. Ты, что ли, другим стал? Как был тихим интеллигентом, так и остался. А пора бы как все. Вон люди празднуют, пьют, ругаются, даже жен бьют, а потом мирятся, потому что любят. А я? Я себя женой не чувствую ни с какой стороны!
— На что ты намекаешь?
— На все!
— Ты же знаешь, я не доедаю, чтобы сыновьям больше осталось, я устаю, у меня радикулит. Ну, сколько можно такое терпеть!? Давай разойдемся. Я детей не оставлю. Все на них тратить буду.
Жена зло шипела:
— Попробуй только, уйди. Я знаю, к кому ты нацелился. Та тебя быстро вылечит. Дом ее подожгу, как спать ляжете, или голову тебе сонному отрублю.
— Вот, значит, не хочешь отпускать. Тогда прошу тебя, ты же добрая, давай возьмем девочку. Отец же я ей! Посмотри на нее, она же беззащитная, ее в ложке воды сейчас утопить можно. Дашенька, пожалей ребенка!
— Вижу ты не понимаешь, фашист несчастный! Русским языком тебе говорю: нет у нас места в доме.
— Опять национальностью попрекаешь? Если я фашист, то почему ты с фашистом живешь? Все, уйду я от тебя насовсем. Я дочери сейчас материально помочь бессилен. Но запомни, в беде я ее не оставлю.
— Чево–чево? Дети ведь. Куда ж теперь? Думаешь я совсем пьяная, уговорить хочешь?
— И про Эрику я тебе говорил не раз. При живом отце сиротой растет… Иногда мне кажется, чем такая жизнь, лучше совсем не жить. Не могу дочери родной в глаза смотреть. Обнять не посмел. Кто я? Жить не хочется. Сидишь, как сыч, над моей душой! Если бы не сыновья, я бы давно ушел от тебя.
— Ах вот ты как заговорил! Она в дом еще и раздор принесла? Чтобы завтра же ноги ее в моем доме не было! Пусть катится… — Мачеха грубо выругалась. — Надо будет присмотреть за ней, кабы чего не утащила… Все приютские — воровки.
Эрика тихо плакала в подушку. Жалко было себя, отца… Она поняла, что ему хуже, чем ей.