— Эшебиби, я хоть и знаю твоего сына, но ничего не могу сказать о его работе. Он ведь не на нашем участке.
Опершись руками на диван, вся подавшись вперед, Эшебиби с жаром воскликнула:
— Мне и дела нет до его работы! Ты скажи, какой он парень!
Айгюль, поняв, чего добивается Эшебиби, решила немного ее поддразнить.
— Какой характер у твоего сына, не знаю, но внешность просто бросается в глаза…
Эшебиби вскочила с места:
— Правду сказать, Айгюль-джан, мой сын — золотое кольцо. Девушке, которая сумеет надеть его на палец, мечтать больше не о чем.
Не желая слушать глупые речи, Тыллагюзель молча вышла из комнаты, а Айгюль захотела еще немного подурачить хвастливую бабу.
— Но, Эшебиби, такое счастье достается не каждой девушке.
Эшебиби, брызгая слюной, хвалилась:
— Жертвой твоей мне быть, Айгюль-джан! Не стану говорить — русские или туркменки, но все девушки Вышки осаждают его. Ты знаешь характер моего сына: даже внимания на них не обращает, просит: «Мамочка, эти девушки ловят меня, как охотники сокола. Пока они не вскружили мне голову, позаботься, найди хорошую подругу, и я навсегда преклоню колени перед ней».
— Ах, Эшебиби, есть ли на свете мать, которая родила дочь, достойную такого сына!
— Нет, Айгюль-джан, не так! — закачала головой Эшебиби. — Среди народа и имя божье есть, и девушки есть, созданные на счастье мне. Я, видать, родилась под счастливой звездой, радость моя.
— Как угадать, Эшебиби! Иной раз ждешь, что придет Хидыр, а явится обезьяна.
— Знаю я одну такую девушку, кажется мне, что она с моим сыном две половинки одного яблока. Если эта девушка даст согласие, — а я не сомневаюсь, что так и будет, — тогда на этом свете у меня не останется неисполненного желания. Айгюль-джан, как ты думаешь, где эта девушка?
— Мир широк, может, в Ашхабаде, может, еще где…
— Нет, эта девушка в Небит-Даге, как раз тут, где мы сидим.
— Удивительно! Разве у Мамыш есть на выданье дочь?
Эшебиби, поглаживая свои волосы, наклонилась вперед.
Айгюль, застыдившись, опустила голову. Опершись обеими руками на спинку стула, Эшебиби завопила:
— Радость моя, ты не думай, что Эшебиби ничего не чувствует. Я хоть и не из потомков святых, но рождение мое, видать, было особенным. Мне все ясно, словно я побывала в твоем сердце. Думаешь, я не чувствую, как твое пылкое сердечко летит к моему сыну? Радость моя, ты не смущайся, если стесняешься Мамыш, скажи мне на ушко.
— О чем бы мне осталось мечтать, если бы я была твоей невесткой, Эшебиби!
— Ой, сердечко мое! — Эшебиби захлопала в ладоши.
— Но только… — не успела Айгюль начать, как почувствовала, что словно кто-то подрезал Эшебиби ее крылья: глаза ее испуганно округлились.
— Что это значит, кыз?
Айгюль встрепенулась, словно птица, готовая взлететь, и резко ответила:
— Я дала слово другому.
Тут уж вздрогнула не только Эшебиби, но и Мамыш. Обе старухи растерянно глядели друг на друга. Однако Эшебиби быстро опомнилась. Самоуверенности ее не было предела.
— Если слово не скреплено венчанием, оно вроде легкого ветерка. Дунешь — и пропало без следа.
Айгюль возмутилась, ее лицо потемнело.
— За кого ты меня принимаешь? Разве не плюют в лицо человеку, растоптавшему свое слово, нарушившему клятву? Кто будет сидеть за одним столом с человеком, считающим честное слово легким перышком? Кто будет уважать парня, который держится за материнский подол, собирается устраивать свою жизнь по указке матери? Я лучше сквозь землю провалюсь, чем нарушу свое слово! И тебе я прощаю твою ошибку только из-за твоего возраста. Но с условием, что ты больше не заикнешься об этом.
Эшебиби сгорбилась, как от удара, но вдруг вскочила, сжав кулаки.
— А хочешь знать, милая, как я ценю твоих родителей…
Айгюль зажала уши, чтобы не слышать грязной брани, которой разразилась Эшебиби, Мамыш было вмешалась: «Ай, как стыдно, Эшебиби!», — но свирепая женщина оттолкнула ее обеими руками. Ее крик донесся и до Тыллагюзель на кухне.
— Разве ты не плюнула в лица своих земляков-парней, разве не нарушила своего обещания Кериму Мамедову? — вопила разъяренная старуха. — Думаешь, я не знаю, что испорчены не только твои одежды, но и твои мысли!
— Вон из дому! — закричала Айгюль.
— Я-то уйду, но и тебя ославлю на весь город! — шипела Эшебиби, уходя и путаясь в длинной бахроме шали.
Айгюль схватила ее сверток, лежавший на диване, и с размаху швырнула вслед. Поймав его на лету, старуха с треском хлопнула дверью. Подоспевшая из кухни Тыллагюзель обняла свою дочь, а та дрожала в ее руках, словно птица, попавшая в сети.
Глава восемнадцатая
Друзья-бурильщики
К югу от старых промыслов, поодаль от скопления вышек, которыми, как зимним лесом, поросли пологие холмы Небит-Дага, стояла одиноко, словно башня Куня-Ургенча, буровая вышка бригады Тагана Човдурова. Тракторы и машины пробили к ней по полю глубокие борозды, но стоило сделать шаг в сторону от временной дороги, как нога ступала в вязкую, темную, а местами будто мукой присыпанную солончаковую почву. Издали глянешь на вышку, кажется, она шатром цепляет за облака, а косые лучи закатного солнца бьют прямо в ее середину, золотыми гвоздями приколачивают к синему небу.
Вот уже две недели работавшие на этой вышке глухо волновались в ожидании отъезда в Сазаклы. Ехать никто не отказывался — бригада была дружная. Но всех выбивала из колеи непонятная заминка с приказом. Как всегда бывает в подобных обстоятельствах, то и дело возникали самые нелепые слухи. Кто-то рассказывал, что не только их никуда не пошлют, но и бригаду старого Атабая после аварии возвращают в Небит-Даг. Другие поговаривали, что в Сазаклы создадут особые молодежные бригады, а стариков и близко не подпустят к барханным пескам отдаленного района. А некоторые громко сомневались в том, что вообще есть нефть в Сазаклы. Слухи тянулись, разумеется, из конторы, где кто-то краем уха услышал о ссоре Аннатувака Човдурова с отцом. До бригады, работавшей в глухом углу промысла, все эти противоречивые предположения доходили, как по испорченному телефону, в искаженном виде. И, пожалуй, единственным человеком, остававшимся в неведении, был сам Таган. Все в бригаде знали, что мастер рвется в пустыню, и оберегали его от преждевременного разочарования.
В ясный зимний день, когда солнце уже клонилось к закату, Таган, заложив руки за спину, неторопливо расхаживал, осматривая свое хозяйство. Работы шли хорошо, на будущей неделе предстояло простреливать скважину. Окинув заботливым оком большие чаны с глинистым раствором, Таган остановился около насосов. Механик возился с моторами. Среднего роста, средних лет, с круглым, ничем не примечательным лицом и маленькими голубыми глазами, механик Иван Иванович Кузьмин был старым товарищем мастера. Немногословный и с виду вялый, он двигался неторопливо, будто вытаскивал ноги из болота. Но внимательный взгляд его, не пропускавший ни одного винтика, говорил о большом опыте, а привычка все ощупывать пальцами, будто не доверяя глазам своим, — о чувстве ответственности. И несмотря на то, что характер у механика был не мягче, чем у мастера, они много лет дружно работали вместе.
— Иван, как по-твоему, на что все это похоже? — спросил Таган, показывая на необозримую равнину, до горизонта застроенную вышками.
— На промысла, — не поднимая головы, а лишь чуть покосившись, ответил Кузьмин.
Таган расхохотался.
— Насмешить тебя не трудно, — заметил Кузьмин.
— Смеюсь, потому что ты мои мысли повторяешь, — сказал мастер. — Правильно говоришь. Недавно приезжал большой начальник из совнархоза. Пожилой человек, моряком был еще в гражданскую войну. Посмотрел вокруг и говорит: «Это похоже на старинный порт с парусными кораблями». Вечером первый раз пришла практикантка из нефтяного техникума. Увидела освещенную вышку и даже закричала: «Ой, как будто елку зажгли!» Бывший молла, тот, что пристроился сторожем во вторую контору, тот руки к небу поднял: «Сколько понастроили минаретов!» А я смотрю и думаю: на что это похоже? На промысла!
— Стареешь. Много говорить стал, — сказал Кузьмин.
— А почему так думаю, — будто не слыша, продолжал Таган, — потому что, когда я сюда пришел, тут ни на что не было похоже. Но вышки росли, и эта пустыня стала промышленным районом, а я старым мастером, хотя и пришел сюда тридцати лет. Так что врешь, механик! Я не старею. Я расту.
— Что за молодец мастер! Совсем великан, скоро вышку перерастет! — послышалось в ответ.
Таган удивился: механик, проверявший насос, даже рта не раскрыл, откуда же этот голос? Оглянувшись, он заметил палатчика Губайдуллина, очищавшего лопатой барит от разных примесей. Мастер погрозил ему пальцем.
— Э, рыжий, знай свое дело, помалкивай!
— Я не рыжий!
— Может, черный?
— Я Джапар.
— Ну, если Джапар, так я до тебя доберусь! — И, прикрывая рукой улыбку, будто поглаживая усы, Таган направился к Джапару.
Палатчик закричал:
— Мастер-ага, не подходи, баритом обсыплю! — и, помахивая лопатой, спрятался за кучу песка.
Таган вдруг остановился и грозно затопал ногами, а робкий Джапар бросился наутек. Но, оглядываясь на Тагана, он все еще кричал:
— Не подходи, мастер-ага, обсыплю баритом!
Таган, очень довольный, что Губайдуллин улепетывает от него, как теленок, хохотал.
— Ах ты, рыжий, рыжий! С кем сравнить тебя? Ты не влажное облако и не дождь, а глупый ветер, поднимающий пыль!
Губайдуллин, вернувшись на прежнее место, сделал вид, что обиделся.
— Ветер рассеивает все, а я собираю. Когда начинается буря и раскачивает, как камышинку, буровые свечи, кто защищает их своей грудью? А кто кладет мне руку на плечо и говорит: «Молодец, Джапар! Спасибо, палатчик!»
Таган с нежностью посмотрел на рыжего.
— Шуток не понимаешь, Джапар. Разве не сжимается мое сердце, когда дикий ветер раскачивает тебя вместе со свечой. Помню, как мы собирали останки палатчика Амантя-джана… И когда думаю, как мы будем работать в пустыне, я о тебе думаю, дорогой, раньше всех.
Сирота с раннего детства, не знавший отцовской ласки, Джапар был очень чувствителен к доброму слову. Он разволновался, слушая Тагана. Этот старик, такой грозный с виду, временами вспыльчивый и беспощадный, временами по-детски веселый, был близок его сердцу, как родной. Джапар готов был исполнить любое его желание: превратиться в волка, если прикажет напасть, сделаться обезьяной, если велит играть. Сейчас, когда мастер стоял, низко опустив голову, а потом, подняв глаза, не моргая, уставился на вышку, Губайдуллину показалось, будто старик готовится защитить его от беды. Палатчику от всей души захотелось обнять его, расцеловать в седые усы, но он только сказал:
— Отец!..
Тагану и не надо было больше слов, чтобы понять Джапара.
— Что, сынок? — спросил он, улыбаясь.
Джапар не сразу ответил. Сказать вслух то, что его переполняло, он не мог и, подумав, спросил:
— А это верно, что нас посылают в Сазаклы?
— Жду не дождусь. А когда пошлют, не знаю.
— Обязаны послать, — твердо сказал Кузьмин, который закончил осмотр насоса и теперь вытирал руки замасленной тряпкой.
— А тебе хочется поскорее? — спросил палатчик.
— А чем плохо?
— А что хорошего? — вдруг сказал Таган, захотевший испытать механика.
— Во-первых, — начал Кузьмин, загибая пальцы, — я люблю перемены. Во-вторых, в бригаде Атабая мой земляк Суровцев. В-третьих, если мы найдем нефть в Сазаклы, там построят новый город. Вырастет новый город — меньше останется пустыни. Я не люблю пустыню. В-четвертых, ко мне приехала погостить теща из Тамбова…
Бурильщики рассмеялись.
— Теща — это нормально, — сказал Джапар, — но если человек хочет бежать от жены…
— От жены? — удивился Таган.
— От нее, — вздохнул Губайдуллин. — Ты ведь знаешь мою жену…
— Конечно, знаю. Умная, скромная женщина…
— Я тоже так думал, когда женился.
— Постой-ка, Джапар, я что-то не пойму…
— Если опытный пастух заранее скажет тебе, какой ягненок родится у овцы, какой он будет масти, — верь! Но если кто-нибудь похвалится, что хорошо знает женщину, скажи, что он лжец! Эта умная и скромная, как говоришь, женщина оказалась не цветком, а колючкой. После женитьбы не прошло и дня, как она вонзилась мне в бок, уколола плечо, села на голову и теперь своим ядовитым языком отравляет мне жизнь.
— Как же это получилось?
— Чем больше я покорялся, тем хуже получалось…
— Ты, брат, сказки рассказываешь…
— Если бы сказки… Короче, она меня не пускает в Сазаклы.
— Тут-то и смотаться, — сказал Кузьмин.
— Я не глупее тебя, друг. Так и решил. Но теперь она говорит, что, если не послушаюсь, она поедет вместе со мной!
— Вот уж нечего бояться! — засмеялся механик. — Как поедет, так и уедет. Баба там долго не засидится. Не те места!
— Ты ее не знаешь, — снова вздохнул Джапар. — Но я еще соберусь с силами. Ведь сказано: «И трус может стать храбрецом, если его палкой гнать».
— Прямая палка или кривая, — невпопад вмешался подошедший помощник бурильщика Халапаев, — все равно попадет или в меня, или в тебя. А кто держит палку, тот из воды выйдет сухим, как гусь…
— Что это за беспутный петух запел не вовремя? — спросил Таган.
— Почему петух? Я голубь, белый голубь…
Таган посмотрел на смуглого курносого плотного Халапаева и сказал:
— Ах ты, шалопай!
— Не шалопай, а Халапаев!
— Ну ладно, Халапаев, кто тебя позвал сюда?
Халапаев сделал странное движение, будто кость застряла у него в горле.
— Что ж молчишь?
— Я… я кончил…
— Что кончил?
— …говорить.
— Ах, шалопай! Ты же не ответил, кто тебя звал?
— Атаджанов.
— Как же получилось, что Тойджан звал тебя ко мне, а не к себе?
— Тут есть свой смысл, — важно сказал Халапаев.
— Что за смысл?
— Атаджанов позвал меня к тебе…
— Зачем?
— Чтобы позвать тебя к нему.
— Замечательный смысл! А зачем я ему понадобился?
Халапаев надменно задрал нос.
— У меня нет прав, мастер-ага, лезть в чужие тайны и тем более разглашать их.
— Говорят, терпи, если с поручением послал мальчика, — серьезно сказал Таган, — но ты хоть и шалопай, но не мальчик. Нельзя, братец, так задерживаться, когда послан по делу. Ты, как поскользнувшийся человек, уронил сразу две дыни. Во-первых, забыл о своем деле, во-вторых, увлек меня пустым разговором и отнял столько времени.
Халапаев с интересом посмотрел на мастера.
— Таган-ага, когда выпадут твои зубы и не сможешь жевать даже вареное мясо, хотел бы я знать, кого ты тогда будешь ругать?
Таган рассмеялся и, положив руку на плечо Халапаева, отправился вместе с ним на буровую.
Глава девятнадцатая
Все повторить сначала…
Сердце Тагана сжимала тревога. Никогда нельзя знать, что там творится, под землей! Что случилось на буровой у Тойджана? Халапаев болтал без отдыха, но мастер даже и не вслушивался. Он молча шагал рядом, размышляя о том, что недаром шайтаны нашли себе жилье в преисподней. Именно оттуда, с далекой глубины, и приходится ждать всяких бедствий. Однако, подойдя к скважине, мастер убедился, что ничего страшного не произошло. Руки Тойджана лежали на рычаге, ноги спокойно нажимали на педали, только лицо его, орлиный взгляд были мрачнее тучи.
Благодушное расположение духа сразу вернулось к мастеру. Он взглянул на безоблачное небо, потом на сырую землю, от которой поднимался пар, и негромко, будто с самим собой разговаривая, сказал:
— Взглянешь на солнышко — глаз веселится… К земле прислушаешься — так тихо, что душа радуется. А все-таки нет мне покоя! Что творится со мной? — и мастер посмотрел на Тойджана, надеясь, что он поймет намек.
Бурильщик продолжал работать молча, даже не улыбнулся.
Таган заглянул ему в глаза и спросил:
— Тойджан, как думаешь, что меня беспокоит?
По-прежнему делая вид, что не понимает, Тойджан ответил:
— Может, ты потерял что-нибудь?