Время было отправляться на разнарядку, где он увидит Ольгу.
Глава шестая
Пойдешь — не вернешься…
Если не считать упражнений с лопатой и граблями в воскресное утро в своем саду, лучше всего отдыхал душой Андрей Николаевич Сафронов в часы закрытых собеседований, которые до недавнего времени Аннатувак Човдуров каждый день устраивал в своем кабинете. Секретаря в приемной просили считать дверь запертой на ключ, усаживались поудобнее, закуривали и начинали деловой разговор по всему фронту буровых работ — разговор без повестки. Их всегда было трое: начальник конторы Човдуров, главный геолог конторы Сулейманов и главный инженер Сафронов.
Човдуров усаживался в кресло за своим столом. Аннатуваку Тагановичу еще нет сорока — он намного моложе своих сотоварищей по руководству. Позади него на стене — текинский ковер, подарок ЦК профсоюза нефтяников. На ковре висит портрет Ленина в бронзовой раме. Аннатувак любит почетное место и располагается на нем по-председательски непринужденно в своем полурасстегнутом кителе с орденскими ленточками на груди. Даже когда он сидит за столом, чувствуется, какой он высокий и стройный. А до недавнего времени он к тому же умел внимательно слушать собеседников, смеялся, услышав что-нибудь веселое, и, когда смеялся, красиво откидывал рукой со лба черные как смоль волосы. Таким он бывал в хорошем настроении.
У главного геолога — свое привычное место: кожаное кресло недалеко от сейфа. Маленький, тщательно одетый, почти изысканный в манерах азербайджанец Султан Рустамович проходил в угол и погружался в глубокое кресло, как в ванну, так что оставалась видна лишь голова. Когда он шутил, то поглаживал указательным пальцем седые усики под чуть горбатым носом.
Богатырь Сафронов не любил сидеть на месте. Густогривый, уже седеющий инженер со здоровым, красно-коричневым загаром расхаживал по обе стороны длинного стола заседаний. Высказываясь, он часто стоял у окна, глядя на площадь Свободы, по которой вечно бегут машины, идут пешеходы. Он всех знает — более четверти века проработал в Небит-Даге.
Так, прежде чем начать самостоятельные занятия и разъезды по буровым, руководители конторы легко и дружно, без потери времени, без ненужного утомления вырабатывали свое согласованное мнение по всем текущим вопросам. Аннатувак Човдуров принимал решение только после такого совета. И умный, опытный инженер Андрей Николаевич любил этот порядок руководства, как любил порядок и в своем саду, где он сам по канавкам в свой срок пускал воду, чтобы она растекалась назначенной долей к каждому деревцу, к каждому кустику, к каждому виноградному корню…
Так было до недавнего времени.
А с год назад чаще стали спорить, не соглашаться друг с другом в часы закрытых собеседований. Появился оттенок недоброжелательства, особенно между Човдуровым и Сулеймановым. Уже не раз Андрей Николаевич с трудом разводил по своим местам товарищей, когда обидчивый нрав молодого начальника конторы вдруг сталкивался с неожиданной строптивостью геолога, более старшего и по возрасту и по стажу. Не раз он своей богатырской грудью полушутливо-полусерьезно заслонял маленького Султана Рустамовича от наскоков Човдурова. И все чаще в приемной секретарь на вопрос какого-нибудь забежавшего техника: «Можно ли пройти к Човдурову?» — отвечал с кислой улыбкой:
— Нельзя, дорогой, идет лирический разговор…
И в самом деле, из-за плотно притворенной двери кабинета глухо доносился знакомый всем бурильщикам трехголосый гомон.
Мир был нарушен всерьез, конфликт разрастался, причин, как всегда, нашлось множество. Сафронов считал, что главная из них — нетерпимость Човдурова. Сулейманов намекал на какие-то интриги некоторых лиц из филиала научно-исследовательского института. Човдуров не искал причин: он с грубой прямотой раз и навсегда объявил, что считает врагом конторы бурения и, следовательно, своим личным врагом всякого, кто будет настаивать на продолжении неудачной разведки нефти в дальнем районе Сазаклы.
На беду, таким человеком оказался маленький, изящный, но упорный, как саксаул, Султан Рустамович.
Тщетно было бы искать на самой подробной карте Западно-Туркменской пустыни населенный пункт под названием Сазаклы. Между тем уже несколько лет в Сазаклы ездили из Небит-Дага в длительные командировки, самолеты везли из Небит-Дага в Сазаклы почту и газеты, в небит-дагских квартирах спорили, скоро ли разрешат жить в Сазаклы семьям и будет ли там школа.
История поисков нефти в Сазаклы началась не сегодня.
Уже восемь лет назад геофизики установили благоприятную для скопления нефти структуру в труднодоступной местности, в ста километрах от сравнительно обжитых районов Небит-Дага. Геологические партии устремились в пустыню. Затем начали бурить.
Так поработали год, два. И бросили как раз тогда, когда уже почти дошли до предполагаемой залежи нефти. Никто из руководителей Объединения и тем более из министерства не отважился решить, что пришло время делать серьезные капиталовложения в новый район — тянуть дорогу в пустыню, строить в зыбучих песках жилье, механические мастерские, склады, домик передвижной электростанции, наконец, искать в песках источники водоснабжения, потому что без питьевой и технической воды что же там делать?
А через год работы все-таки возобновились.
Дважды побывал Сулейманов за это время со своей документацией в Москве и совершил несчетное множество поездок в Ашхабад. Со всей страстью одержимого человека он сумел обосновать необходимость заложения глубоких скважин. Временный «четырехдюймовый» водопровод кое-как потянули от челекенской магистрали прямо по барханам. Перевозка буровых на тракторах оказалась равносильна подвигу, о котором не пишут в газетах лишь потому, что ни трактористы, ни газетчики еще не догадались, что это подвиг. Никогда бурильщикам не приходилось так солоно в буквальном смысле слова. Воду везли вслед за людьми в цистернах. Увязая в песках, гусеничные тракторы потащили все тяжелое оборудование буровых. Летом раскаленные барханы были труднопроходимы в дневные часы. Осенью в распутицу раскисали такыры, вспухали солончаки. Водители, измучась, бросали машины и прибредали чуть живые. Геологи и бурильщики ютились в черных кибитках, в палатках или камышитовых лачугах, питались консервами и сухарями, хлеб иногда приходил с оказией из Небит-Дага, но был он черствый, пропахший керосином. Больных отправляли на самолетах…
Ко всему этому надо добавить зной, отсутствие тени и пыльные ветры.
Бурильщики всматривались в даль — над горизонтом появлялась белесая полоса, пыльная поземка — признак надвигающегося урагана. В полчаса она поднималась все выше и выше… Люди надевали защитные очки и брались за лопаты, поспешно расставляли щиты, оберегая оборудование и кибитки от заноса… Эоловые пески созданы тысячелетней работой ветров и послушны одному ветру. Барханы передвигаются медленно, за год на двести-триста метров, не больше. Но в бурю иногда за одни сутки бархан перемещается на десятки метров…
Ветер стихал, и бурильщики, вернувшись на буровую, не узнавали знакомых обжитых мест. Приходилось откапывать насосный блок, растворный узел, будку мастера.
И уже было два страшных случая, когда изнемогших людей — шофера и бурильщика — ветер похоронил в песках. Только через полгода или год бархан выносил из своих толщ похороненного бурей.
У туркмен-бурильщиков район дальней разведки получил мрачное прозвище «Барса-гелмез», что значит «Пойдешь — не вернешься…» И это сказочное название запомнили и русские, и армяне, и азербайджанцы, даже лезгины, приезжавшие сюда из-за Каспия работать на сезон.
Трудно сейчас сказать, когда именно начался между Човдуровым и Сулеймановым конфликт из-за Сазаклы. Во всяком случае, не в первые месяцы работы. Со всей осторожностью начальник конторы поддерживал своего геолога и в Москве и в Ашхабаде. Вдохновение первооткрывателя всегда увлекает за собой, так, видимо, увлек и Сулейманов своего молодого начальника. Човдуров, как он говорил, пробил свою колею в пустыню: не раз на вездеходе с бесшабашным и верным шофером Махтумом он обгонял тракторы и тягачи на той летучей автомобильной тропе среди песков, где каждый обрывок троса в колее — знак шоферских мучений, где каждый брошенный рваный баллон или пустая бутылка служат вехой, где, словно штурман в море, водитель выбирает сам себе колею. И как в ту пору по-детски радовался начальник конторы, когда вдруг из-за громадного бархана возникали перед ним в пустыне две сорокаметровые буровые вышки и поодаль «дикий поселок» бурильщиков!
Аннатувак был щедр — в Сазаклы доставили сборный щитовой домик-столовую и великолепный холодильник «ЗИЛ».
Но однажды Човдурову, Сулейманову и Сафронову пришлось лететь в Сазаклы на самолете по срочному вызову. С этого, может быть, все и началось. Первая скважина внезапно дала газовый фонтан. Летчик сделал посадку вдали от места грозной аварии. Все трое бежали к буровой, увязая по колено в песке и задыхаясь, — там вдалеке голые по пояс люди спасали вышку. Газ бил со страшной силой, и раздавался такой свист, что уже за триста метров от скважины трудно было слышать и понимать друг друга…
Прошло два месяца — новая авария, уже на второй вышке.
За это время щедрый Аннатувак Човдуров построил в Сазаклы баки для воды и солярки, подбросил бурильщикам душевую. На помощь гусеничным тракторам пришла танкетка с брезентовым верхом.
И снова по срочному вызову летели на самолете. Човдуров был мрачен и зол. Сафронов помнит, как он несколько раз в пути отрывисто и резко бросал Сулейманову: «Плохо… Плохо… Плохо…»
— В пустыне всегда нехорошо, — попробовал возразить Сулейманов.
Но Човдуров оборвал его грубо:
— Когда говорим «плохо» или «хорошо» мы, нефтяники, то мы имеем в виду характер недр, а не то, что вокруг нас на поверхности.
И еще помнит Сафронов, как, подлетая к новому месторождению и уже видя в иллюминатор выбросы грязи из скважины № 2, Аннатувак подвел черту под своими размышлениями, громко сказав:
— Ничего не выйдет, бросать надо… Барса-гелмез!..
На посадочной площадке их встретил один из первых поселенцев барханного поселка Атабай, буровой мастер, не знающий уныния и усталости. Может быть, потому, что смолоду не знал он хорошей жизни в кочевом ауле, но именно Атабай, уже пожилой человек с раздвоенной седенькой бородкой, не теряя юмора даже в трудные часы аварий, внушал своим примером бодрость всему коллективу, затерянному в песках.
Словно услышав слова приговора «барса-гелмез», сказанные Човдуровым еще в полете, он встретил начальников жаркой речью:
— Барса-гелмез, ни черта подобного!.. — говорил он. — Я еще здесь руки вымою нефтью! И город здесь будем строить, школы заведем! Детишек сюда натащим, а они нам целый лес посадят!..
Полгода восстанавливали буровую № 2. Човдурова нельзя было узнать: он ни разу больше не побывал в Сазаклы. Каждую старую лебедку нужно было выпрашивать в конторе. Не было больше ни труб, ни транспорта… Дальняя разведка стала пасынком. Човдуров формально не отменял — он и не мог самовольно отменить — работы. Но он не хотел больше делить деньги и средства между тем, во что верил, и тем, во что потерял веру. Он потерял веру в Сазаклы…
По-своему он был прав: оказалось, что скважины по пути к нефти проходят сквозь высоконапорные газоносные горизонты. Каждую вахту бурильщиков подстерегали неожиданности. Вдруг катастрофически возрастало давление, неведомые пласты грозили выбросом газа и пожаром. А когда надо было срочно подвезти по бездорожью барит, чтобы, подмешав его к глинистому раствору, усилить противодавление сверху, — шоферы возвращались ни с чем: после дождя развезло такыры, по ним не проехать…
— Барса-гелмез!..
Глава седьмая
Разбитая тарелка
Андрей Николаевич с тревогой наблюдал за тем, как нарастает конфликт между Човдуровым и Сулеймановым. Опытный инженер, ведающий всем техническим хозяйством, он соглашался с доводами Аннатувака Тагановича: участок дальней разведки тянул всю контору бурения назад — от успехов к авариям. Жить было бы легче без этой дальней разведки, которую черт, видно, за грехи подсунул им не в добрый час. Но по совести он был целиком на стороне Сулейманова. И он в горячие минуты закрытых собеседований, превращавшихся теперь в открытые перебранки, высказывал этот свой взгляд. Сафронов считал так: три года назад выход в пустыню за нефтью был бы не под силу конторе — не хватало станков, транспорт был «впритирку», не было настоящей механической базы. Сейчас совсем другие времена наступают. Пришли могучие двадцатипятитонные краны, отряды бульдозеров и скреперов, гражданская авиация свободно сдает в аренду самолеты. Улучшилась и технология бурения.
— А мы будем ждать, когда нас туда потащат за шиворот?.. — миролюбиво уговаривал Човдурова Андрей Николаевич. — «Барса-гелмез» — это ведь присказка, а сказка вся впереди… Сейчас уже, пожалуй, можно и пойти и вернуться.
Човдуров вскипал от таких слов, и спор разгорался. Аннатувак, видимо, готов был примириться с корректным нейтралитетом Андрея Николаевича, но больше всего боялся, как бы инженер открыто не поддержал геолога.
И все же в это утро, когда песчаная буря налетела на нефтяные промыслы, совсем по-особому, как еще никогда не бывало, ожесточились голоса за дверью кабинета Човдурова. Андрей Николаевич просто не узнавал товарищей — они стали как враги. Никогда Сафронов не слышал, чтобы они с такой яростью бросали друг другу в лицо оскорбления. И не при закрытых дверях — нет, на людях, среди посторонних! Они не угомонились, даже когда совсем чужой человек, председатель подшефного колхоза, протиснулся в кабинет и слушал их. Это был мрачный день. Какой там лирический разговор!..
А началось с события хоть и серьезного, но не столь уж значительного, не предвещавшего бури.
В семь часов утра, как обычно, Андрей Николаевич связался по радио с участком дальней разведки.
— Алло! Алло! — бубнил он в микротелефонную трубку маленькой рации, которую нефтяники ласково называли «Урожайкой». — Алло! Вы меня слышите?.. «Саксаул», отвечайте! Говорит «Акация», говорит «Акация», я уже в полном цвету, черт вас возьми…
И вдруг с первых же слов рапорта начальника участка Очеретько выяснилось, что шутки в сторону, ночь была тревожная. На второй скважине у мастера Атабая пластовое давление газа поднялось до 600 атмосфер, а затем произошел выброс. Очеретько был вызван по телефону на буровую. Когда он в ночном мраке добрался до места происшествия, бригада уже сумела закрыть скважину…
— Как сработал превентор? — нетерпеливо спросил Сафронов.
— Опасности никакой нет. Однако бурение прервано…
Через несколько минут Андрей Николаевич выяснил, летная ли погода, и отправил самолет в район разведки. Затем он позвонил на квартиры Човдурову и Сулейманову. Решили встретиться, как только прилетят вызванные Сафроновым Очеретько и Атабай. Третье дело — распорядился об отправке на аварийную буровую запасного превентора на тот случай, если сумасшедший газ, потревоженный в недрах, станет перепиливать стальной замок, на который заперли загулявшую скважину.
К началу служебного дня весть о событии уже просочилась в город и на промыслы. В кабинет звонили из отделов нефтеобъединения, из горкома партии. Кто-то слышал о происшедшем выбросе, даже будто бы о пожаре, спрашивали, нет ли человеческих жертв. Андрей Николаевич отшучивался и обещал, что скоро все разъяснится: люди летят из пустыни, расскажут, что было, прибавят, чего и не было…
Что касается Аннатувака Човдурова, — Сафронов увидел его из окна в ту минуту, когда в порывах ветра «газик» подкатил к подъезду, — Аннатувак был хмур до чрезвычайности. Густые взлохмаченные брови почти закрывали глаза. Гневное движение, каким он захлопнул дверку машины, казалось сродни сегодняшней буре… Зная Човдурова, Андрей Николаевич не придал значения тому, что увидел в окно. Конечно, неприятное происшествие. Однако вольно ж ему все принимать близко к сердцу…
Но когда Сафронов вошел в кабинет начальника конторы, он понял, что не зря барометр с вечера показывал «великую бурю». Човдуров черной тучей сидел за столом, как будто не замечая Сулейманова. Маленький надменный геолог топорщился у окна, заложив руки за спину. Кровопролитие еще не началось, но Андрей Николаевич научился предугадывать события.
Аннатувак и Сафронова встретил хмуро, отмолчался на его попытки пошутить насчет паникеров и «длинного уха» — «в городе все знают раньше нас». Човдуров даже зевал под добродушный монолог главного инженера, и на фоне текинского ковра такое демонстративное зевание показалось Сафронову почему-то особенно непристойным.