(Тут следует, наверное, описать комнату. Если делать это по часовой стрелке, то: большая кровать, у окна стол, туалетная тумбочка, секретер, старенькая радиола, книжный стеллаж, какая–то акварелька на стене.
Несколько стульев. Напольная ваза с засохшими ветками. Из–з–зящ-щ-щно, — прохрипел ободранный попугай. Можно пустить стрелку обратно, хотя известно, что от перемены мест слагаемых. — Да, правильно: сумма не изменяется!)
Она вносит поднос с чайником, чайничком, чашками–блюдцами–тарелочками–блюдечками да плюс чайными ложечками. Такую кучу всего приволокла, нет, чтобы попросить помочь. — Будь как дома. — Звон ложки о чашку. — Ты не куришь? — Молчаливый моток головой. — Я покурю, ладно? — Длинный мундштук, а в нем маленькая сигаретка без фильтра.
— Хороший чай получился? — Залазит на кровать, сворачивается в клубочек, мурлыкает, пускает дымок, так и хочется за ушком почесать. — Что молчишь–то все? А что тут скажешь? Вот и молчит.
(Всю обратную дорогу, намаялись, накупались, наплавались. Тело расслаблено, вот только голова какая–то чугунная, перенырял, что ли? Тьма глухая, лишь луч фар шарит по дороге. Марина с Машкой на заднем сиденье похрапывают, счастливые, Саша же ведет легко, при этом чуть насвистывая, ас, настоящий ас Александр Борисович, как руль–то у него в руках покоится — легко, будто нимб небесный.) — Слушай, молчун, пошли в выходные на лыжах кататься? Сердце замирает и падает, еще одна игла, спица, заноза, под ту же лопатку, дыхание перехватывает от боли, а выходные — это когда? — Сегодня четверг, дурачок.
— Что же, давай в воскресенье, — и он начинает собираться, окутывает себя шарфом, нахлобучивает шапку, запаковывает тело в пальто (так себе пальтецо–то, на рыбьем меху) и идет к дверям.
— Подожди, — говорит она ему, поправляет шарф, а потом вдруг быстро, как бы клюнув, целует в щеку: — Спокойной ночи!
— Приехали, — говорит Саша, — просыпайтесь, девки, надо машину в гараж ставить.
— Спасибо, ребята, — и он идет к себе в малуху, падает на кровать и сует под нее руку в поисках револьвера.
4
В воскресенье хозяйка разбудила его рано, около семи. Он вышел на улицу, поежился, помахал руками (как бы стараясь согреться) и, шурша старым номером «Крымской правды», отправился в туалет (этакий каменный особнячок в самом конце двора). Саша уже выгнал машину, сонная Машка лениво пила чай, Марина что–то делала в хозяйской квартире. Перечисление, начало сюжета дня, день–тень, тень–сень, все тот же пересвист в кустах за домом, надо еще успеть в душ да чашку чая, голова легкая, небо безоблачное, вчера — что вчера, мало ли «вчера» уже было в твоей жизни, было и прошло, забылось, как забудется и это, день–тень, тень–сень, незамысловатый теневой орнамент на клеенке, внезапно покрывшей когда–то черный, а ныне буро–коричневый круглый столик. Александр Борисович, а, Александр Борисович, скоро? Скоро, милые, скоро, хотя совсем не так и безо всяких «милых», но машина уже готова, мотор поуркивает, Марина в одном купальнике — только ленточки на этот раз красные (две узенькие красные ленточки), Машка в шортах и майке, легкий набросок цветными карандашами, а еще лучше — мелками на асфальте, детский примитив, наивное искусство, Пиро–смани и бабушка Мозес, две косички, бантик, еще бантик, желтые шортики, белая с красным маечка, полные, округлые, предлолитные коленки в цыпках и ссадинах. Марина же вальяжна, женщина в теле, аппетитная женщина в аппетитном теле, странная аура, с ней хорошо сидеть рядом, ощущаешь тепло и радость, исходящие от этой пышной плоти. Саша, наверное, зарывается в нее с восторгом, но сегодня Марина рядом с Машкой, он с Сашкой, хозяйка машет рукой, что, поехали? — Поехали, милые, поехали!
Солнце еще чуть взошло над горизонтом, ехать около часа, туда, к Севастополю, затем свернуть, вообще–то там запретная зона, но у Марины родственники, пропуск заказан, машину есть где оставить, а сами — пешочком и вниз, в уютную безымянную бухту, мало кто знает, что еще есть такие. Александр Борисович ведет машину в полном упоении, дорога так и стелется под колеса, женский пол на заднем сиденье посапывает — рано, не выспались, а он смотрит в окно: слева море, справа — горы, склоны поросли невзрачными кустиками испанского дрока, такие высокие зелененькие кустики с маленькими желтенькими цветочками, колкие, если взять их в руки, колкие и ядовитые, а выше начинаются сосны, те самые, крымские, реликтовые, едешь и вертишь головой, слева море, справа горы, снизу земля, вверху небо, дорога плавно стелется под колеса, милейший Александр Борисович, чудеснейший Ал. Бор. что–то насвистывает, то ли «Хава нагила», то ли «На реках Вавилона», но что он–то сам понимает в чужом фольклоре? Вчера вечером, когда Машку уложили спать, а они втроем пошли прогуляться вниз, до самой набережной, Саша сказал ему, что совсем скоро они должны получить визы, и тогда все, адье, мадам и мусью, пусть эта страна катится к чертям, в ней слишком душно, не будем о политике, попросил он, у меня начинает болеть голова, когда говорят о политике. Не будем, согласился
Александр Борисович, Марина же молчала и только шла рядышком, зябко (странно, если бы не возникло это слово) кутаясь в его (ни разрядки, ни курсива) куртку — вечер, с моря тянет прохладой, хотя и июль.
— Ну и куда, — спросил он, когда они подошли к причалам. — В Бостон, там родственники, хотя хочется в Австралию, ой как хочется в Австралию.
— Всем хочется в Австралию, — буркнул он. — А в чем дело? — Кому я там нужен.
Марина засмеялась, они с Александром Борисовичем переглянулись и почувствовали, как что–то крепкое, мощное, мужское тесно соединяет их в этой мистической близости от пустых ночных причалов — ни корабля, ни кораблика, ни самого захудалого пароходика, а ведь мог бы стоять сейчас большой и многопалубный, под редким, экзотическим, к примеру, австралийским флагом, поднялся по трапу, предъявил стюарду билет, и все — адье, мадам и мусью. Нет, вы правы, Александр Борисович, вы правы, что делаете это, если, конечно, уверены, что там кому–то нужны. Вы уедете в Бостон, получите со временем «Грин–карт», а потом махнете в Австралию, поселитесь где–нибудь в районе Брисбена и много лет спустя, когда все мы (если даст Господь) будем старыми и слезливыми, вспомните этот вечер, спуститесь со своей, к тому времени совсем уж располневшей и ставшей необъятно–бесформенной (а может, наоборот, по–западному мосластой и сухопарой) женой к самому Тихому океану и спросите друг друга: где он, что стало с ним? А потом вернетесь в коттедж (дом, виллу, шале), нальете по стаканчику чего–нибудь крепкого, но со льдом и выпьете за здоровье давнего случайного знакомого, а потом взгрустнете без слез, в тени эвкалиптов, вспоминая березки, хотя все это не более чем просто досужее конструирование вымышленной ситуации.
— Скоро приедем, — сказал Саша и еще поддал газу. — Не жалеешь, что Томку с собой не взяли?
(А может, и вправду надо было взять Томчика с собой? И чего это он еще тогда, в самые первые дни, решил отказаться от того, что само шло в руки? Вкусно похрустывающий на зубах огурчик, персик, в который приятно вонзать свои плохие, желтые, прокуренные зубы. А ведь вчера, на набережной, они снова встретились, как раз когда пошли от причалов обратно, тему, само собой, пришлось сменить, так, шли, хохмили, заигрывали друг с другом, от Томки шло тепло, да и желание он чувствовал — идет рядом и хочет, но вот это–то сразу и обломало ему все, нет, заноза, игла, спица в сердце, револьвер, так все еще и не найденный под кроватью, да и потом — давши слово, держись! Ведь уговаривались, что будет их трое, не считая Машки, странная аура, не возникший — хотя кто его знает? — треугольник, по крайней мере, все неясно, неотчетливо и непонятно, а будь рядом Томчик — что же, гуд бай и в койку. Так и расстались они неподалеку от ее дома, вкусный пупырчатый огурчик, истекающий спелостью персик, слива, упавшая прямо в гамак, в котором ты проводишь послеобеденный отдых. Так что нечего жалеть, что Томчика с собой не взяли, ведь верно, Марина?)
— Нет, милейший Александр Борисович, — и тут они сворачивают с шоссе и останавливаются у закрытого шлагбаума. Откуда–то из ближайших кустов к ним спешит явно заспанный молодец, в южного типа хаки и матерчатой шляпе с опущенными полями. — Вы куда?
Марина, лениво потягиваясь на заднем сиденье, протягивает солдату пропуск. Тот зыркает глазами в бумажку, переводит их на Марину, зырканье сменяется затравленностью и тоской. — Проезжайте, — и машет рукой в сторону кустов. Шлагбаум медленно поднимается, Саша берется за руль, они трогаются и начинают плавно ехать под гору по прекрасной асфальтовой дороге.
— Так что все же здесь? — не удержавшись, спрашивает он. — Правительственные дачи, — все так же лениво потягиваясь, объясняет Марина, — мы сейчас доедем до дома обслуги, а там пойдем пешком, но сами дачи ты увидишь.
— Да, ковровая дорожка прямо в море, — не отрываясь от руля, бросает Саша. — И никого, — добавляет Марина.
— Ну и черт с ними, — говорит он и видит, что по правую сторону от машины начинается высокий забор из колючей проволоки.
— Приехали, — останавливает Александр Борисович машину прямо у единственного подъезда трехэтажного дома. — Ты к тетке зайдешь?
Марина молча берет канистру для воды и скрывается в доме, а они начинают выгружать свой скарб. Сумка с едой, еще одна сумка с вещами, его ласты и маска, Сашины ласты и маска, Маринины ласты и маска, его подводное ружье, Сашино подводное ружье, Машкин надувной матрац. Сашин надувной матрац, Маринин надувной матрац, у него надувного матраца нет. А вот и Марина возвращается с полной канистрой, да еще пластиковым пакетом, полным фруктов, теперь вниз, пешочком, не торопясь, смотри только под ноги, встречаются змеи, ползают мрачные герпеты, хватают зевак за пятки, так что будь внимательней, жарко, очень жарко, идти с полчаса, но они идут, смеются, переговариваются, Машка пыхтит и тащит сумку с вещами, они — все остальное, уже не похоже на пикник, экспедиция, обживание неведомых земель, фронтир, прорыв на Запад, какие здесь бабочки, парусники, махаоны, черные аполлоны и всякая прочая чешуекрылая тварь Божья, и цикады, цикады! А вот здесь кто–то жил, кто–то и когда–то, остатки фундамента, два зачуханных кипариса, одичавший, ссохшийся виноградник, пеньки на месте вырубленного яблоневого сада, осыпавшиеся ирригационные канавки, что это? — Татары жили, — объясняет Марина, меняя сумку и матрац местами, — до выселения, богатое место, говорят, было, — и снова начинает шагать по узкой тропинке под гору, внимательно поглядывая под ноги: кто знает, вдруг герпеты так и шастают? Он идет вторым, за ним Саша, Машка тянется последней, устала, высунула язычок, щен, умаявшаяся собачонка, Марина же идет плавно и спокойно, покачивая красивыми, округлыми бедрами, привыкла с детства по таким тропинкам шагать, сейчас выбралась из Москвы и довольна, да и потом, кто знает — вдруг в последний раз? Вдруг все это не снится и действительно вскоре будут и Бостон, США и Брисбен, Австралия, и много лет спустя, поздней австралийской весной, то есть в самом конце заунывной российской осени, они с Сашей спустятся к океану и вспомнят его, смотря на то, как луна отражается в беспокойных и бесконечных волнах? Тропинка еще раз резко ныряет под гору, и вот уже бухточка, маленькая, крохотная, естественно, что безлюдная, крупная галька, скатившиеся со скал валуны, если пьян, то можно и ноги поломать, тут надо влево, помнится, там было хорошее местечко, да вот оно! Они начинают копошиться, отдых — дело серьезное, надо натянуть тент, солнце печет жутко, без тента никак, надо поставить канистру в море, да так, чтобы не унесло, надо убрать продукты в тень (тент–тень, тень–сень, только пересвист птиц уже где–то там, в зарослях у подножия ближайшей скалы), все сделали? Все. Можно и в воду. Ух!
Пока еще без ружья, только в ластах, наперегонки с Мариной, этой женщиной–дельфинихой, нет буйков, вода прозрачна до невозможного, такой воды не должно быть просто потому, что так не бывает. Александр Борисович с дочерью плещутся у берега, а они туда, в открытое море, он уже устал, ему тяжело и немного жутковато, а ей хоть бы хны, спокойно, мощно, размеренно, наяда, Венера, Афродита пенорожденная, крымчанка–гречанка, Маринка–малинка, тело в воде еще более загорелое, только из–под сбившейся верхней ленточки заметна белая полоска кожи, тяжелая округлая грудь с большим коричневым соском. Он не выдерживает, переворачивается на спину, качается на волнах, прикрыв глаза от нестерпимо яркого солнца. — Поплыли обратно? — спрашивает Марина. — Только потихоньку.
Она плавно, без брызг, разворачивается и так же мощно гребет к берегу. Ускользает стремительной рыбой. Кефаль, пеламида, никогда не виданная здесь морская щука–барракуда. Скользкая мурена, жесткая и великолепная большая белая акула, «Корхиродон корхиродонус», она же «Белая смерть», таинственная акула–людоед. Маринка–малинка, наяда, Венера, Афродита пенорожденная, белая полоска кожи, тяжелая округлая грудь с большим коричневым соском, одиноко и случайно выпавшая из купального бюстгальтера, из этой узенькой красной ленточки, перехлестнувшей тело.
— Ну и долго же вы, — с объятиями встречает их улыбающийся Александр Борисович.
— За ней разве угонишься, — он в отчаянии машет рукой. — А мы с Машкой пока тут, у берега…
— Не пора ли перекусить? — спрашивает Марина, насухо вытершись большим махровым полотенцем.
— Отчего же, — разводит руками Ал. Бор., — после первого купания это самое милое дело — перекусить!
— Маша! Вылезай из воды! — кричит Марина, а потом: — Отдохните немного, мальчики, сейчас что–нибудь приготовлю…
Большой парусник–подалирий планирует на разложенные аккурат–ненькой кучкой только что вымытые помидоры, а потом перелетает к такой же аккуратненькой кучке абрикосов.
— Интересно, — вдруг спрашивает он, — в Бостоне есть абрикосы? — В Бостоне все есть, — со смехом отвечает Саша, а Марина добавляет, не обращаясь ни к кому конкретно: — Что же будет?
— Все будет о'кей, — прожевавшись, мрачно изрекает Александр Борисович.
— Знаете, ребята, — говорит он, чтобы переменить тему, — у меня послезавтра день рождения, не придумать ли что–нибудь? — Вот это да! — удивляется Марина. — Вот это совпадение. — В чем? — Просто Крым, море, день рождения… — Ну, упаси, Господь, от таких совпадений, уже было. — Пойдем в ресторан, — говорит Саша, — да не куда–нибудь, а в «Кара–голь», вступим в долю и пойдем? — и он подмигивает им с Мариной, а Машка, доев последний абрикос, опять быстро ушмыгивает к воде.
5
Действительно, упаси, Господь, от таких совпадений, а потому перебросим на заржавленной проволочке несколько небольших деревянных кругляшков. Не все ведь идти вперед, можно и назад, только тогда уже не одна развилка, а две, да и то — пока, а там: кто знает? Несколько кругляшков — это несколько лет, значит, женился он столько–то деревяшек тому назад. Да, да, все та же, единственная и неповторимая, предложение на седьмой день знакомства, под утро, в общежитской комнате ее подруги, подруга на соседней койке, тоже не одна, так, студенческая гулянка, можно и скопом, скопом, но без групповухи, до этого тогда еще не дошло, тогда, не потом, но это вне, за рамкой, за кадром, просто две пары, одна на одной койке, другая, соответственно, на другой. Зайчик, прядущий своими длинными серыми ушками, ладненькая такая, замуж, говорит, отчего бы и нет? А через год, через один скромный деревянный кругляшочек — вместе на море, сюда же, в Крым, он–то вообще впервые, если не считать, конечно, детства, только кто его, детство, считает?
Дурная была поездка, игла постоянно под лопаткой, игла, спица, заноза, особенно под вечер, пора отдыха, пора любви, полная апатия, плоть не шелохнется, лишь представишь себе это липкое, чужое тело. А зайчик ничего, улыбался зайчик, ушками прядал, глазки строил, ножки показывал. И тогда–то, в ту самую поездку, это совпадение, Крым и его день рождения. Они уже знакомыми обзавелись, из Белоруссии парочка, из Минска, да с ними еще одна девица — двоюродная сестра половины парочки (вот только какой?). С утра умахали на пляж, на дальний, на катере, взяли с собой сухого вина, бутылочку коньячка, жена бутербродов наделала, день рождения ведь, надо, чтобы все, как у людей, чин чинарем, так, как должно (Марина с Сашей опять пошли в воду, Саша, в маске и с ружьем, поплыл к камням), день начался тихо, спокойно, а к обеду шторм, плюнули на все, решили еще на пляже покантоваться, а вот к вечеру — столик в ресторане заказан, да и странно, как это так, на юге, в день рождения, да в ресторан не сходить? Сухое допили, принялись за коньяк, потом пошли плавать, долгое и нудное нанизывание слов (Марина что–то кричит Машке, видимо, чтобы не уплывала от берега), карты достали, никогда не любил играть в карты, а тут ничего, все равно делать нечего (ничего–нечего), пьют коньяк, поздравляют, двоюродная сестра половины парочки ему глазки строит, лет двадцать, тоже этакое общее женское место, опять игла под лопаткой, опять ноет, кровь с металлического кончика капает, кап–кап, кап–кап, вот пришел палач, вот достал топор, вот топором взмахнул, а шторм все сильнее, уже белые буруны на волнах, пляж заливает, не пойти ли в сторону?