Но решение Сюзанны вовлечь в этот распавшийся треугольник еще один элемент и таким образом вновь склеить давно несуществующее: что, кроме бреда, можно увидеть в этом сценарии, честь и написания, и постановки которого принадлежит исключительно моей жене? Я никогда не доходил до того, чтобы начать ненавидеть Сюзанну, да, собственно, за что? Только за то, что она такая, какая есть? Но это лишь бессмысленная игра слов, жонглирование существительными и наречиями, каждый из нас такой, какой он есть, дешевая софистика, место которой в латиноамериканских мелодрамах, а любителем последних я никогда не был и не буду, хотя сейчас чувство, отдаленно похожее на ненависть, внезапно — ну не скажешь ведь «посетило меня»! Да и потом, собственно, ненависть хороша тогда, когда за ней виднеются высокие и мрачные котурны трагедии, когда плавно льется из уст персонажей белый стих, разящий направо и налево обжигающими душу метафорами («о смрадный день, улегшийся, как труп, у ног того, иного кто достоин…» и так далее, примеров существует предостаточно), за которыми чудится лязг мечей, и не бутафорских, а самых настоящих, разящих и в мозг, и в сердце, мечей, вызывающих потоки крови и: а вот тут надо разобраться, каким должен быть финал? Но это тогда, когда есть трагедия, мне же происходящее напоминало фарс, и чувство, внезапно (тут я пропускаю одно слово) меня, лишь отдаленно походило на ненависть, скорее, это было нечто среднее между брезгливым (вот отчего только?) недоумением и ощущением полной бессмыслицы и нелепости сюжета, что, между прочим, случается всегда, когда ты не можешь управлять ни жизнью, ни персонажами.
— Успокойся, — равнодушно говорит Сюзанна, проглядывая меню, — лучше скажи, что будешь есть?
— А что будет есть наша гостья? — агрессивно спрашиваю я.
Сюзанна начинает смеяться, а потом тихим и бесцветным (хотя обычно голос у нее совсем другой) тоном просит меня не беситься, не сходить с ума, не буянить, не (жаль, что под руками нет словаря синонимов), а набраться терпения и посмотреть, что из всего этого выйдет, ибо сейчас она вообще сомневается, что гостья придет, а значит, что она может снять вопрос о предоставлении залога за пари, проще говоря, не суетись, дорогуша, если ничего не выйдет, то плакать не буду, а там посмотрим.
Но посмотреть так и не удастся — как раз в этот момент двери ресторана открываются и в них влетает (впархивает, опять же — кому что больше нравится) особа лет двадцати восьми–тридцати, подходит к нашему столику и застывает — тут употребим штамп «как вкопанная», ибо именно так и застывает перед нашим столиком незнакомка, что немудрено, так как… Да, вы абсолютно правы, мы уже знакомы, мы прекрасно знакомы, мы провели около часа в одной лодке, я не знаю ее имени, она (как и никто из вас) не знает моего, но сейчас нас представят друг другу, хотя я‑то соврал, ее имя мне известно, еще после обеда, перед тем как я отправился спасать незнакомку, Сюзанна назвала мне его, позволь тебе представить, говорит жена, приглашая мадам сесть за столик, вот это и есть та самая К., о которой я рассказывала тебе…
Но прежде, чем Катерина сядет за столик, я все же должен придумать ее облик, ну-с, приступим.
Прежде всего надо отметить, что мокрые майка и шорты остались, понятно, где–то там, несколько страниц назад. Хотя начинаю я не с того. Прежде всего надо отметить, что столь внезапно впорхнувшая в зал ресторана К. была женщиной спортивного телосложения, не очень высокой, с приемлемо–узкой талией, не очень крутыми и — соответственно — мягко–плавными (плавно–мягкими, то есть такими, по которым сразу же хочется провести рукой) бедрами, ноги ее, открытые выше колен (короткая черная юбка из блестящего шелка) были стройными, полными, с полными же, по–детски аппетитными (никогда не понимал этой фразы) коленками, еще не загорелыми, но уже загорающими, то есть смешно покрасневшими от нежаркого августовского солнца (стеснялась она этого? нет?), обутыми в белые открытые туфли на высоком каблуке (что делало ее высокой). Почему белые? Да потому, что на ней была белая кружевная блузка, под которой смешно топорщились по–детски маленькие груди (маленькие недоразвитые грушки–треугольнички с упоительно–вытянутыми сосками, но я этого, конечно, пока не знаю, впрочем, забудем это «пока»). Оголенные руки, тоже тронутые красноватым налетом августовского загара (кожа у К. от природы белая, а у Сюзанны смуглая, поэтому Сюзанна всегда кажется загорелой, а К. — смущенной и краснеющей от стыда), полные красивые руки и такие же полные, красивые плечи, что осталось? А, лицо, глаза, волосы… Ну что же… К. была брюнеткой и носила большую копну от природы вьющихся волос, только она еще завивала их, что придавало ей нечто африканское (латиноамериканское, в общем, экзотическое, возьми карандаш и быстренько набросай на бумаге портрет), глаза были сине–зелеными (зелено–синими, обожаю вносить уточнения в скобках), нос — маленьким и вздернутым, рот — большим, с пухлыми (почему–то хочется, чтобы это было именно так) губами, накрашенными мягко–перламутровой помадой, за которыми притаились два ряда небольших и очаровательно–белых зубов, то есть, если суммировать вышесказанное в нескольких фразах, была К. женщиной милой, симпатичной, можно даже сказать — очаровательной, хотя любая женщина может быть очаровательной, все зависит от того, когда и как ты на нее смотришь.
Я смотрел на К. из–за ресторанного столика, с удовольствием понимая (слово «удовольствие» можно заменить на «удовлетворение»), что эта самая К. и дневная незнакомка, спасенная мною с затапливаемого грозой берега, — одно и то же лицо, а значит, сценарий пишется не одной Сюзанной, есть еще силы, которым подвластно происходящее, ведь иначе судьба распорядилась бы по–другому и К. никогда не совпала бы с той самой одинокой дивой (девой, дамой, стоит ли еще раз повторять «мадам»?), с которой мы плыли в лодке?
— Так садитесь же! — еще раз настойчиво говорит Сюзанна, и К. послушно занимает место за столиком напротив меня, так как Сюзанна сидит рядом, то есть если считать, что моя жена сидит во главе стола, то мы с К. будем (соответственно) по левую и по правую руку от нее, одно место пустует, что вновь напоминает мне хитросплетения геометрических фигур, и кто знает, чья тень может превратить сейчас треугольник в четырехугольник — Павла или мужа К., которого, впрочем, я никогда не видел?
Но тут четвертый угол столика занимает замещающий то ли Павла, то ли мужа К. официант (пришла и ему пора явиться на свет Божий), вот только роль его сведена к минимуму — он берет заказ и уходит, а то, что мы заказали… да пусть каждый выберет, что ему по вкусу, ибо порою нет ничего смешнее, чем читать затянутые гастрономические описания, так что официант берет заказ и уходит, а мы трое сидим и молчим, пребывая в той нелепой ситуации, когда говорить еще не о чем, да и вообще непонятно — что свело вас вместе?
Но вот официант приносит заказ, и молчание сменяется бряканьем ножей/ вилок да звяканьем рюмок — пока всего лишь одна бутылочка сухого вина на троих, — а затем возникает и разговор, правда, я в нем не принимаю участия, я просто сижу и наблюдаю за своими сотрапезниками, и вновь чувство фарса посещает меня, браво, хочется крикнуть Сюзанне, молодец (это я обращаюсь уже к К.), как у вас это здорово получается, милые дамы, вот так, из ничего, создать целую картинку, осталось лишь озвучить ее, что же, прибавим громкости и прислушаемся к разговору.
— Милочка, — говорит Сюзанна, — мне искренне жаль вас, надо же, нос к носу встретиться с мужем и его любовницей — это ведь отвратительно! А что он вам сказал?
— Да ничего, — говорит К… — он просто посмеялся вечером и заявил, что он вообще не был в городе, так что я, мол, ошиблась, но я‑то знаю, что это был он…
— А вы действительно уверены, что это был он?
— Конечно. — И мне кажется, что на глазах у К. появляются слезы.
— И поэтому вы приехали сюда?
— Да, я не могу видеть его, мне надо отвлечься, я даже готова изменить ему…
— А вы любите его?
— Не знаю, я вышла замуж так внезапно, да и потом — что это такое, любовь?
— А ты как думаешь? — Сюзанна обращается ко мне. Она застала меня врасплох, необходимость из партера перейти на сцену и сразу же принять участие в происходящем бывает довольно мучительна, так что я долго подыскиваю слова, а потом уже отвечаю:
— Я тоже не знаю, я лишь пытаюсь понять, кто стоит за ней — Бог или Дьявол?
— А что есть Бог и что есть Дьявол? — внезапно произносит К., дословно цитируя знаменитый постулат мистического трактата «Амфатрида», принадлежащего перу известного средневекового чернокнижника, великого магистра, князя Фридриха Штаудоферийского, хотя к данному повествованию это не имеет никакого отношения, так что я даже не спрашиваю у К., читала ли она сам трактат, написанный, между прочим, на латыни.
— Ну, — вновь вступает в разговор Сюзанна, — это вопрос как раз для моего мужа, вполне возможно, что вскоре он продаст душу дьяволу и тогда сможет вам ответить во всех подробностях.
— Это правда? — К. смотрит на меня и краснеет (краснеющая брюнетка с сине–зелеными глазами). — Или вы надо мной смеетесь?
— Нет–нет, что вы, — отвечаю я, — только лучше спрашивайте об этом мою жену.
— Можно? — обращается К. к Сюзанне.
— Конечно, — уверенно разрешает та и без всяких наводящих вопросов начинает рассказывать К. все то, что и так уже известно читателю.
— Но зачем же продавать душу? — так и не понимает К.
— Да потому, — отвечает Сюзанна, — что душа должна принадлежать тому, кто ею управляет. Душа моего мужа, соответственно, должна окончательно перейти под юрисдикцию Князя Тьмы, ибо он занимается дьявольским ремеслом — играет людскими судьбами, не имея на это никакого права, ведь право это дано лишь Богу, а не Дьяволу, согласны?
— А вы? — обращается К. ко мне.
— Все вопросы к моей жене, — вновь отвечаю я, — это она задумала наш милый ужин, так что ей и отвечать.
— А зачем вы его задумали? — спрашивает К. у Сюзанны. (Что мне очень нравится в бывшей незнакомке, то это присущая ей очаровательная наивность, впрочем, было бы странно, если бы она сразу же включилась во всю суть наших с Сюзанной отношений.)
— Да потому, — начинает объяснять Сюзанна, — что мы с мужем заключили пари. Но главное даже не это, а тот залог, который я пообещала ему. И — так уж получилось — вам отведена в нем главная роль.
— Какая же? — интересуется К.
— Вы можете закрутить с моим мужем роман.
— Да? — удивляется К. и продолжает с интересом слушать Сюзанну.
— Это не значит, — продолжает та, — что вы обязаны это сделать, вы можете это сделать, если захотите, только учтите — если вы все же сделаете это, то я постоянно буду вместе с вами, это тоже одно из условий залога…
— Ничего не понимаю, — говорит К., а потом спрашивает: — А при чем здесь пари и Дьявол?
— Это проще всего, — отвечает Сюзанна, — мы поспорили, что если случится одна вещь (точнее же говоря, не случится, это уточняю уже я), то мой муж продаст душу дьяволу (вновь перейдем к написанию с маленькой буквы). Если он не сделает этого, то пари выигрываю я. В качестве залога я предложила ему завести то, что называют романом на стороне — с моего согласия и — более того — при моем участии. Если вас интересует, почему именно такую форму залога я предложила своему мужу, то отвечаю: все дело в том, что между нами сложились довольно странные для постороннего взгляда отношения, то есть мы не обычная супружеская пара, мы практически не живем вместе как муж с женой, но на это есть свои причины, о чем говорить сейчас нет смысла…
— Но почему? — удивляется К.
— Это долгая история, — отмахивается Сюзанна, — поверьте, что ничего криминального в этом нет, да и никакой особой тайны тоже не существует, просто так уж случилось, что между нами сложились именно такие отношения, а разорвать их, расстаться — этого мы не можем. А значит, должен появиться еще один человек, и почему бы им не оказаться вам, согласны?
К. не отвечает, она молча крутит в пальцах правой руки бокал с остатками сухого вина (рикошет из нашего с Сюзанной прошлого), а потом говорит:
— Не знаю… Все это так странно… Ведь мы почти незнакомы…
— Ну и что? — удивляется Сюзанна. — А то, что незнакомы — ведь это всегда к лучшему, так соглашаетесь?
По всей видимости, К. просто не может больше выносить напора моей жены и всю инфернальность происходящего разговора, так как на этот раз она (сгустившиеся за окнами ресторана сумерки и приглушенный электрический свет не позволяют в очередной раз сказать «покраснев»), еще немного помолчав, вдруг кратко и весомо говорит:
— Да, соглашаюсь… — А потом опять добавляет: — Но все это так странно…
— Вот и хорошо, — с облегчением заявляет Сюзанна и просит официанта принести еще бутылочку сухого вина, а я пытаюсь понять, к чему относится это ее «вот и хорошо» — то ли к согласию К., то ли к тому, что все это так странно. — Не ломай голову, — улыбается мне жена, и я послушно наполняю бокалы терпковато–кислым рислингом прошлогоднего разлива..
— Выпьем за знакомство! — предлагает нам Катерина.
9
— Зачем вы согласились? — спрашиваю я у К. часом позже, когда мы, как то и следует по законам жанра, впервые остаемся наедине, вот только происходит это не в спальне (что было бы просто смешно) и даже — скажем так — не в геометрически замкнутом пространстве, а на берегу, хотя августовские сумерки свежи и К. в своей тонюсенькой блузочке мерзнет, но это не играет никакой роли, просто так уж положено — что мы с ней оказались именно в этот самый момент вдвоем на берегу, в час поздних августовских сумерек, то есть если посмотреть на часы, то времени около одиннадцати вечера, и вот–вот наступит ночь, скроются в темноте окружающие нас горы, исчезнет поблескивающая в свете луны поверхность Глубокого (Черного, Безымянного) озера, да и сама луна — большой ноздреватый полукруг красновато–зловещего цвета — уйдет за тучи, которые с минуты на минуту пригонит внезапно поднявшийся ветер, впрочем, настоящего ветра, такого, как днем, когда мне (предположим) все же довелось спасти К. во время грозы, не будет, слабый ветерок нагонит из- за гор тучи, скроется луна красновато–зловещего цвета, не будет видно ни зги, лишь две тени в свете тусклых фонарей, что слабо мерцают у дверей пансионата, останутся у кромки берега, но кому, скажите мне, придет в голову высматривать их в эту черную августовскую ночь, когда ни летучих мышей, ни крупных ночных бабочек (ни совок, ни бражников), даже таинственных сумеречных птах нет и в помине, а если и есть, то в каком–то ином, волшебном измерении, где нет ни пансионата, ни столь подробно описанного озера, ни героев этого повествования, вновь соединившихся по воле Парок из далекого (скорее всего, существующего тоже в ином измерении), заброшенного парка, в странный, разносторонний треугольник.
Но я отвлекся, так что вновь задам К. свой вопрос:
— Так зачем вы согласились?
Она не отвечает, она садится на ближайший к воде булыжник, с которого днем пацаны удят рыбу длинными, далеко выдающимися в озеро удочками, просит у меня сигарету, а потом отвечает вопросом на вопрос:
— А почему вы не сказали жене, что мы с вами уже встречались?
— А зачем? — недоумеваю я. — Она просто сделала бы из этого вывод о том, что наша с вами встреча предопределена, а значит, все действительно будет так, как ей этого хочется, хотя я, например, в этом не уверен.
— Почему? — отбрасывая в озеро лишь наполовину докуренную сигарету, спрашивает К.
— Тогда получилось бы, что мы с вами просто марионетки, исполняющие волю того, кто стоит за моей женой, а сознавать это не очень–то приятно, согласны?
— А кто за ней стоит? — И ни тени сомнения в том, что безумие нашего сумеречного (впрочем, уже ночного, луна скрылась за обещанными тучами, ни зги не видно, лишь смутный силуэт К. угадывается напротив меня, ибо она, как уже сказано, сидит, я же стою — вассал, оказывающий подобающие знаки внимания сюзерену) разговора лучше отнести к сценам из жизни приюта скорби (сумасшедшего дома, дома для умалишенных), а не к обычному разговору, что происходит после посещения ресторации между парочкой, которой — по нелепому стечению обстоятельств — судьба уготовила (мне хотелось бы с этим поспорить) одну постель.