Летом ребят опять назначили пастухами. Купайся, сколько хочешь, ходи на лодке по реке. Ягод и грибов вперёд их никто не попробует. Рыбы полно – хоть удочкой, хоть бреднем по пескам ходи, а то в озере лови карасей и линей. Рядом с ними также свой скот пасла Шурка Перова. Ее родители в коммуну не пошли и жили единолично. Ребята вместе купались в реке, бегали по полю за стадом.
Был жаркий полдень. Вася сидел на большом камне и ловил на удочку пескарей. В воздухе витал теплый запах тальниковой прели, водорослей и рыбьей слизи. Возле Васи сидела Шура, позабыв про скот и свиней. За Васиным ухом она шумно дышала в его голое, облезлое от загара плечо. Как только поплавок зашевелится, она дергала его за плечо:
– Тяни! Тяни!
И сама готова чуть ли не в платье броситься в воду. Вася, не оборачиваясь, показывал ей кулак, потом, обернувшись, корчил рожу и выпучивал глаза. Отчего Паруня испугано обмирала и успокаивалась.
Потеряв пастухов, в речку забрели коровы. Размеренно пили воду, хлестали себя мокрыми хвостами, отпугивая надоевших паутов. Напившись, стояли, выпучив глаза, и заворожено смотрели на речку. Потом, стряхнув оцепенение, пошли берегом на ржаное поле.
– Шура! Заверни, на потраву пошли, – вполголоса попросил Вася, боясь распугать рыбу.
– Нашел дурочку! Ты пастух, сам и заворачивай своих коров.
Вася сердито и просящим взглядом посмотрел на нее. Шурка также настырно смотрела на него, но вдруг в его взгляде она увидела что-то твердое и властное.
Она опустила глаза, тут же вскочила с камня, схватила хворостину и с криком побежала к стаду.
Еще была одна проблема – как полакомиться зелёным горохом. Горох от пастбища рос далеко. Они ухитрялись так, ночевать ходили на сеновал. Как только вечером в посёлке все стихало, ребята слазили с сеновала и шли на горох либо на Гурьяновский, либо – на Приваловский. У них на раскорчёвках рос сильный горох, стручки были крупные. Нарвут карманы, наложат под рубаху, в картузы и едят всю ночь, лёжа на сене. Утром надо выгонять коров, а они спят. Кто-нибудь из доярок придет на сеновал и давай их понукать прутом. Ребята вскакивали и без оглядки бежали к окну, спускались по углу на землю. Открывали двери фермы и выгоняли скот на пастбище, а потом по одному ходили завтракать. Скот пасли до августа, потом их освободили от работы для подготовки к школе.
О приёме в школу договаривался председатель коммуны Тимофей Муратов, сам он был из Воскресенска. Написав заявление, Василий с отцом поехали в Воскресенское, одновременно там же подыскали квартиру, но учебников купить не смогли.
«Лёнька на квартиру определился у своих, а мы с Колей – у Приваловых. Дом был большой, семья три человека. Хозяйка, тётя Маруся – портниха, хозяин, дядя Андрей – работник милиции, и только что родившаяся девочка. Родители снабдили нас всем необходимым: продуктами, постельными принадлежностями, и за два дня до начала учёбы отправили в Воскресенское. Назавтра был базарный день. Мы были впервые в этом селе, и всё для нас было интересным. Мы весь день ходили по базару, по магазинам и лавкам. Только один базар занимал территорию в длину до двух километров, а то и больше. Торговые ряды тянулись от конца деревни Уколово до Госбанка. Чего только не привозили на этот базар. Всё, что требовалось для хозяйства и домашнего обихода, всё можно было купить на нем. Но учебники полностью купить не смогли. Учебник по литературе был один на двоих, а задачник по арифметике Малинина и Бурекина был на три ученика.
Школа от квартиры была недалеко, в Гущенском доме; на втором этаже занимались 5–6 классы, внизу – 3–4 классы. Учителя были строгие, требовательные, но дисциплина была всё же недостаточно хорошая. Ученики 5 класса были переростками, и в 6 классе тоже. Они-то больше всего нарушали дисциплину в классе и на улице. На Главной улице, через дорогу от школы, стоял пустующий 3-х этажный кирпичный дом бывшего лесопромышленника Левашова. Окна все были выбиты, дверей не было, внутри перегородки выломаны, в некоторых комнатах не было полов, ученикам он служил «отхожим местом» и курилкой. Во время перемен ученики всегда бегали туда по надобности и без надобности, иногда там проводили вечера. Вскоре появились военные люди. Они отремонтировали нижний этаж и поместили там штаб Красной Гвардии. После этого школьники туда не бегали, боялись солдат».
Уроки учили ребята все вместе. Иногда к ним приходил Лёнька. Дядя Андрюша, когда бывал дома, забавлял их музыкой, он хорошо играл на мандолине, а тётя Маруся шила в другой комнате и напевала песню. Дядя Андрюша сутками находился на дежурстве в тюрьме. Ребята часто ходили к нему вечером, носили ужин. Тюрьма находилась в поле. В каменном подвальном помещении находились арестованные. Посередине был широкий коридор, по бокам несколько камер. Дядя Андрюша разрешал ребятам посмотреть заключённых в «волчок». Им было это интересно: там были молодые и пожилые мужики, были и женщины. Разговаривать дядя Андрюша с ними запрещал.
По вечерам ребята отлучались из дома погулять по своей улице. По ней выходили на большую улицу к аптеке, тут было недалеко, и народу всегда было много.
Внизу дома жил дядя Ваня, брат дяди Андрюши, у него была большая семья. В одной половине дома жила семья, в другой была сапожная мастерская. Дядя Ваня был хорошим мастером, шил кожаную модную дамскую обувь и красивые дамские боты. У него всегда работали двое-трое мальчиков учениками. За обучение брал с них определённую плату. Они часто по вечерам спускались вниз и просиживали в мастерской. Дядя Ваня любитель был рассказывать всевозможные рассказы, небылицы, а они сидели и слушали.
Дядя Ваня был не только специалистом сапожного дела, но и хорошим пекарем. Они с женой Клавдией пекли пироги с мясом, рыбой, рисом, пекли баранки. В базарный день они всегда вывозили ящик с разными пирогами. Пироги поздней выпечки разогревали в печи, заворачивали в тёплое одеяло и продавали горячими. Тётя Клавдия торговала печеньем, а сам дядя Ваня торговал обувью. Модельную же обувь они шили только по заказу. Мальчишки часто помогали им относить на базар и обувь, и на противнях пироги. Впоследствии дядя Ваня сапожную работу прекратил, а занялся пекарским делом.
Среди школьников хорошим юмористом был Коля Садков. Его рассказы сопровождались смехом, а это часто происходило во время завтрака или обеда или ночью, когда залезали на полати спать. Полати были на кухне над печкой. Во время завтрака он обязательно вызовет смех несуществующей «масляной сковородкой». Будет тереть картошиной по сковороде, якобы она обливается маслом. Лёжа на полатях тоже что-нибудь скажет, не обойдется без смеха.
Тётя Маруся сидела в комнате за шитьём и сердилась на ребят. При дяде Андрюше они себя вели спокойно, с ним было весело. В комнату, где занималась тётя Маруся, они не заходили, стеснялись её. Она вообще была неприветливая. Другое дело – дядя Андрюша, когда он бывал вечерами дома, то с ним ребята заходили в её рабочую комнату. Всегда он разговаривал, играл, а они слушали.
– Слух у меня, знаете ли, неважный, – скромно сказал дядя Андрей. – Я по слуху хорошо играю. Услышу на пианино или баяне играют, или хором поют, я все на магдалину перевожу. И получается похоже. А по печатному мне некогда было учиться.
Дядя Андрей улыбнулся, крякнул и доверительно наклонился к Васе: «Другой раз сядешь зимой у печки. За окном вьюга метет. Станешь разбирать ноту, потом вторую, и все как будто без толку. И вдруг у тебя проясняется песня, какую ты отродясь и не слыхал. А она вся тут, эта песня. И до того прекрасные мотивы попадаются. Другой раз вьюга шумит, а ты все равно как в саду среди цветов на лавочке сидишь и птичек слушаешь. Ах, Васька, Васька, учился бы, пока я во здравии да при уме. Пригодится в жизни».
Как ни хотел Вася научиться играть на мандолине, у него ничего не получалось.
Учился Вася хорошо, по всем предметам имел хорошие оценки. Вместе с ним в классе училась Настя Бинцева из деревни Копылово, что в семи километрах от Воскресенского. Стал замечать Вася, что он часто обращает на нее внимание. Настя ходила в полосатой кофточке с открытым воротом, густые волосы заплетены в две косы. И этот ее вид казался ему необыкновенно трогательным и милым. От остальных учеников она отличалась скромностью и особой набожностью, к которой с детства приучили ее родители.
Настя все время смотрела Коле Садкову в рот в ожидании, что он скажет что-нибудь смешное, готовясь тихонько засмеяться. Васе это не очень нравилось. Он пытался привлечь ее внимание к себе, но у него не получалось. Не сумев придумать ничего лучшего, он предложил ей пойти вечером погулять. И тут все разом кончилось. Девушка посмотрела на него удивленно, насмешливо и ответила:
– Гулять я не хочу.
– Может, все-таки пойдем? – оробел Василий.
– И не подумаю даже идти, – закапризничала Анастасия.
На выходные дни ученики уходили домой. Осенью, в ненастную погоду, их встречали на лошади на перевозе через реку. Зимой в морозы тоже встречали. Во время ходьбы Василий ходил здорово, Лёнька с Колей не успевали за ним, они за это сердились на него. Выходной день они проводили на лыжах, ходили в лес, проверяли поставленные на зайцев петли, а то просто катались с горы, бывало, бездельничали. Уроки готовили в субботу вечером. В понедельник рано собирались в школу. Если кто-нибудь ехал на базар в Вознесенское, то с ними на повозке уезжали и ученики. Иногда на первый урок опаздывали, за что попадало от учителей. Да и это отражалось на учёбе.
После выходных Вася снова встретился с Настей. Они перебрасывались разными шуточками, и через несколько дней он решил, что отношения у них наладились. Он опять пригласил ее вместе погулять. Едва он успел сказать про эту злосчастную прогулку, как понял, что снова сделал глупейший промах. Девушка сразу перестала смеяться и посмотрела на него каким-то сострадательным взглядом, как смотрят на человека, сказавшего что-нибудь скучное и давно надоевшее.
Кровь ударила ему в голову. Еще минуту до того, как у него невзначай сорвалось с языка это приглашение, он думал только о том, как приятно будет провести вместе вечер. Но как только она отказалась, он вдруг понял, что теперь никогда, ни за что не поставит себя в такое смешное положение перед этой девчонкой.
В школе проучились до «святок», то есть до каникул. Все ребята с поселка договорились, что больше в школу учиться не пойдут. Если бы школа была поближе, а то приходилось шагать 12 километров. На лошади не всегда удавалось приехать или уехать. Книжки свои забросили, остаток зимы проболтались кто где.
Вася об одном жалел, что не сможет видеться с Настей.
Первое время коммунары жили единой дружной семьёй. Во всём был достаток. Урожаи собирали хорошие, крестьяне окружающих деревень во время интервенции и гражданской войны сдавали весь хлеб государству, оставляя себе только на питание и семена, а коммунаров это не касалось.
На третий год хозяйство коммуны пошатнулось. Частая смена руководства коммуны отразилось на экономике. За четыре года сменилось пять председателей. И все они были родственниками и близкими самого организатора коммуны. Из бедных тружеников на пост председателя людей не находилось, потому что грамотных не было.
«Пережитки частной собственности имели большой перевес по сравнению с общественной. Каждый с тремился удовлетворить свои потребности в первую очередь, а потом, что останется, внести в общественный фонд. Например, доярки молоко крали. Председатель спросит:
– Что мало надоила?
Она ответит:
– Лягнула корова, молоко разлилось.
На сливотделении тоже крали. Сливки себе, а рабочему снятое молоко. Начнут возмущаться, работница скажет, что попала в ведро то мышь, то крыса, и пришлось отдать скоту.
Фураж на фермах тоже присваивался, на птичнике была такая же картина.
На мельнице работали 4 человека: мастер и 3 рабочих. Один из них – старший – взвешивал зерно, отпускал муку и получал за размол деньги. Установлена была очередь. Неделю работает одна группа, другую неделю другая. Учёта настоящего не было, часть денег присваивали себе.
Кроме того, для крестьянина на мельнице был установлен контроль, т. е. чтобы смолоть 5-10 мешков зерна, комитет бедноты давал специальное удостоверение установленной формы, которое предъявлял мельнику. Крестьянин привозил обычно зерна в два раза больше, чем указано в документе, и плата за лишнее зерно шла в карман рабочим.
Для покупки одежды или обуви на стороне обычно выделялся специальный человек. Отпускали ему определённое количество муки, гороха и других продуктов, и он ехал по деревням. Там тоже покупал подешевле, отчитывался подороже, тем и наживался.
Хозяйство коммуны перестало развиваться и пошло работать на убыток. Старые запасы кончались, новых не создавали. Некоторые члены коммуны стали выходить и уезжать в свои деревни. Как, например, уехали семьи Дубова, Шипицина, через некоторое время уехали братья Сауковы, уехал Большеков».
Васе в ту пору шел четырнадцатый год. Они с отцом заготавливали сено. С утра прохлада, к обеду солнце жгло землю. Жаворонки высоко в небе разливались звонким пением. Скошенная трава начинала томить сенным духом. Казалось, вот-вот надо браться за грабли. Но вот из-за леса выкатилась тучка, задул, закрутил ветер, и вот уже зашумели, закачались березы. Издерганный ненастьем Терентий только что не запускал в небо матом. Трава была скошена, и влажное сено уже начинало гнить.
Они ходили по скошенному лугу. Васе запомнился разговор отца с соседкой Акулиной. Они с мужем Николаем Хохловым приехали из деревни Андреевка с тремя детьми, вступили в коммуну, работали не покладая рук, а месяц назад вышли, стали жить единолично.
Николая на пожне не было, а Акулина со старшим сыном ставили зарод.
Отец удивился и сказал сыну:
– Только пролил дождь, сено не просохло, пропадет же добро.
Терентий подошел к ним, поздоровался и спросил:
– Что, соседушка дорогая, первый раз на пожне? Зачем мокрое сено валишь в зарод? Еще на коммуну грешишь, что, плохо жилось.
– С вашей коммуной ноги протянешь.
– Не кипятись, – сдерживал отец.
– А чего кипятиться? Где она, коммуна-то? – Акулина поглядела на пожню, в глазах ее была обида. – Что, нельзя метать?
– Да пусть ветром обдует, сгниет же.
– Нехай горит. Одна телка осталась. А корову тока мечтаем еще купить.
И снова завелась:
– Где, говорю, коммуна-то? Людей сбивали-сбивали с толку, сколько денег-то государство свалило, сколько народу-то разорили. Мы ведь выкупали дом-то, вот! Да, свой дом выкупали, две тысячи платили. А теперь, что? Стоп, поворачивай оглобли. Больно вперед забежали. Не туда заехали. Не туда шаг сделали.
– Всяко в жизни бывает, – согласился Терентий.
– Хороший хозяин об чем первым делом думает? Как бы мне скотину под крышу подвести, да как бы себе како жилье схлопотать. А у них скотина без крыши, под небом, сами кто где – кто с коровой вместях, кто в бараке. Красный уголок давай заводить. Да! Чтобы речи где говорить было. Ох и говорили! Ох и говорили. Я уж век в речах живу, век у нас дома люди да народ, а столько за всю жизнь не слыхала. До утра карасин жгут, до утра надрываются. Тимофей Муратов в кой раз больше не выдержал: «Товарищи коммунары, которые люди днем работают, те по ночам спят. И нам бы спать надо…» Заклевали, затюкали мужика: «Темный… Неграмотный… Сознательности нету… На старину тянешь…»
– Да, не наговаривай ты, – возмутился Терентий.
– А я не вру. Я в эту коммуну зашла – короба, лукошки, одежды, а оттуда вышла в одной рубахе. И та рвана. Все поделила, все отдала.
Тимофей Муратов был последним председателем коммуны. После одной из командировок в район его нашли убитым в лесу за деревней Евдокимово. Убийц не нашли, но поговаривали, что это дело рук обиженных коммунаров. Семья его также уехала из коммуны. Остались в коммуне три семьи, в том числе семья Замысловых и агроном.