Следующим днем была суббота. Владимир проснулся, не радовало яркое весеннее солнышко. Голова гудела, виски ломило от тупой боли, к горлу подступала тошнота.
Встал осторожно, чтобы не потревожить рядом спящего сына. Одеваясь, слышал, как сестра гремит посудой на кухне.
– Доброе утро, Любовь Васильевна.
– Доброе, доброе, братик. Ну вы даете, вчера аж три бутылки выпили.
– Как три? – оторопел Владимир. – Я уходил спать, третья бутылка нетронутая была.
– А пустых-то три.
– Это получается, – Владимир почесал затылок. – Ну Анатолий Николаевич, ну силен!
В комнате повисла неловкая томительная тишина.
– Да, видно основательно и серьезно взялся за изучение методической литературы, – спокойно произнесла хозяйка.
– Он же раньше так не пил, – удивился Владимир.
– Так раньше и зарплату водкой не давали, – возмутилась сестра и, немного помолчав, спросила:
– А ты тоже раньше вроде так не пил. И от родителей как бы трезвым пришел.
– Да там как-то неудобно было, – виновато прятал глаза Владимир, – а здесь с Николаичем под настроение и набулдырились. К родителям когда пойдем?
– К двенадцати мама приглашала. Еще ведь помочь надо приготовить. Чай будешь?
– Да что ты! Пока не могу. Пойду умоюсь, разомнусь, там видно будет.
Любовь Васильевна пошла в спальню будить мужа.
– Подожди, подожди, – бормотал Анатолий, не открывая глаз. – Можно я у вас посплю? Домой не пойду, не могу идти.
Жена сначала не могла понять в чем дело, потом захохотала и бесцеремонно скинула на пол одеяло:
– Вот так напился! Родной дом не признал!
Анатолий медленно открыл глаза и не смог сразу понять: где он и почему так холодно? Но услышав раздраженный голос жены, пришел в себя:
– А что, я нормальный. Хорошо себя чувствую, – с трудом выдавил из своего нутра, усевшись на кровати, отрешенно уставился похмельно опухшими глазами в побеленную стену.
Потом вдруг нахмурился, встал на ноги и не спеша направился в ванную:
– Щас умоюсь, и через полчасика – как огурчик.
К двенадцати часам, как и договаривались, собрались в родительском доме. Василий Петрович в праздничном темно-коричневом пиджаке при всех медалях и орденах. Одни тусклые, с почерневшими от времени краями и потертыми лентами, – это с войны, другие – блестящие, новенькие – это юбилейные. Светло-голубая рубашка придавала особую красоту и торжественность. Это был его день. День его рождения. И не беда, что пришли только старшая дочь с мужем да младший сын с внуком. Остальные дети не смогли приехать по разным причинам.
Это на пятидесятилетие, да на шестьдесят, когда еще полон сил, собирается много друзей, родственников, как на свадьбу. А на восемьдесят и друзей мало осталось в живых, да и родственников поубавилось. Остался только близкий семейный круг – жена, дети, внуки.
Нина Васильевна в новом темно-красном байковом халате уже накрыла стол. Посередине стояла, сверкая в дневном свете белой фольгой, бутылка шампанского. Рядом – бутылка пшеничной самогонки.
– Ты сегодня прямо как жених, – обнимая деда, похлопал по плечу Саша.
– А ты как думал, внучек!
– Он еще молодой и бодрый, – улыбался Владимир, помня недавний разговор с матерью.
– Ты знаешь, сынок, у меня молодость была убита войной, а старость – перестройкой.
– Это точно, – простонал Анатолий, почти падая на диван от усталости.
– Вот так всю жизнь. Работал не покладая рук, а теперь на пенсии. Правда, на пенсию не обижаюсь. Хорошая пенсия, хватает нам с бабкой. Да еще детям немного помогаем. А ты что-то, Анатолий Николаевич, сегодня тяжелый.
– Я? – удивился Анатолий. – Да вроде бы ничего, с утра было маленько.
– Это он, дед, с «Господами офицерами» засиделся до полуночи, – усмехнулся Саша.
– А что делать, – хмельно язвил зять. – Я что виноват, что зарплату жене водкой да рубероидом дали. Рубероид, его ни выпить, ни съесть нельзя. Только пропить можно. Ну а водку, ясное дело…
– Да… Что творится, – покачал лысой головой Василий Петрович. – Я этих демократов не пойму, партий каких-то навыдумывали: «Яблоки», «Любители пива», а я смотрю, ничего не понимаю, по-моему они все на одно лицо. И все что-то ругаются и ругаются между собой. Выборы что ли скоро, сынок?
– Да вроде бы в ближайшее время не намечается, – пожал плечами Владимир.
– Значит, что-то не поделили, кто-то, видно, больше украл, чем остальные.
– Вот это правильно, наконец о деньгах заговорили, а то все о политике. Кому она теперь нужна? – тяжело дыша, проговорил зять.
– Прошу за стол, – перебила Любовь Васильевна, – а то разговорились что-то.
– Ты смотри, сильно не увлекайся, – наставляла Анатолия жена. – Домой еще надо идти.
– Ну что ты, я меру знаю… Так, ради приличия немного.
Владимир первым произнес тост за здоровье отца, пожелал ему всех благ, счастья и, конечно же, за родительский дом, который всегда светился желанными окнами и где рады тебя видеть в любое время. Мать слушала и не сводила с сына усталых, ослепленных счастьем глаз.
– Спасибо, сынок! – душу старика распирала гордость. Посидел немного, тяжело вздохнул.
– Вот такая жизнь пошла. Я понимаю так: партия – это должно быть солидно, как наша КПСС была, где порядок, дисциплина во всем, ответственность перед народом за свои дела и поступки.
– Это так, – поддержал Анатолий, лицо его раскраснелось, самогон вступил в голову, – но и сейчас жить можно, были бы деньги.
– Нет! – резко ответил Василий Петрович. – Что ты все в деньги упираешь, раньше человека ценили, личность уважали, а теперь… Даже в больницу без этого не суйся, ну а помирать и говорить нечего.
– Это раньше-то ценили? – усмехнулся Анатолий. – А как насчет Сталина и тех миллионов невинных.
– Ты Сталина не тронь! На себя посмотри.
– А чего смотреть, где же тогда ваша партия была?
– А ты где счас? Забился в свою конуру, то бишь магазин, и пьешь, а на остальное – наплевать.
– При чем здесь я?
– А при том, что мы всю жизнь строили, а такие, как вы, страну развалили, – жестко сказал старик и, немного помолчав, добавил:
– Своим равнодушием.
Он глядел на него в упор таким взглядом, что Анатолий не выдержал и, пытаясь разрядить ситуацию, растерянно проговорил:
– Ну что мы сидим, – и тут же встретился с суровым взглядом жены.
– Наливай! – заключил Василий Петрович.
Любовь Васильевна, имея огромный педагогический опыт, переливающимся тонким голосом говорила тихо, нараспев, выделяя каждое слово. Старик всегда удивлялся, как она, нежная, хрупкая женщина, ладит с нынешними учениками, как не озлобилась, не огрубела за тридцать лет работы ее душа и как тяжело ей порой приходится с Анатолием. Тут он не выдержал, шмыгнул носом.
– Спасибо, спасибо, деточки, дай Бог вам здоровья, счастья.
– Ну ты нюни не распускай, – укорила его жена, – праздник ведь у нас.
Дочь, улыбаясь, глядела на постаревшее, но все еще мужественное лицо отца. Из его глаз исходила до удивления ясная и спокойная сила. И она вдруг подумала, что вот такие глыбистые мужики не на страх, а на совесть, себя не жалеючи, тянули на своих плечах все тяготы и беды, свалившиеся на русскую землю.
Не желая продолжения разговора, встрепенулся Анатолий, заегозил:
– Ну что, дед, еще по одной?
– Нет, мне хватит. Сегодня надо быть в форме, вдруг кто в гости придет.
– Толя, да ты хоть слово скажи, – одернула жена, но Анатолий не унимался:
– А! Давай, Вовка, с тобой еще по одной опрокинем, раз дед не хочет.
– Да я тоже воздержусь, тем более, вчера перебрали изрядно.
– Скажи-ка, какие все правильные сегодня. Ну тогда, дед, я один выпью за твое здоровье.
Он оттопырил пухлые губы и, сморщив лицо, полузакрыл глаза, вливая в свое нутро содержимое стопки. Но что-то забулькало в горле, и водка не пошла. Организм всеми силами сопротивлялся.
Но Анатолий, проявив недюжую силу характера, залил ее обратно.
Владимир молча смотрел на него. Он помнил, как зять бегал по утрам с потертым кожаным портфелем в школу, любил говорить об учениках, увлеченно рассуждал об истории государства, Карамзина, Соловьева цитировал. С ним было интересно говорить. И сегодня он, не помня вчерашнего, вновь надеялся пообщаться, почерпнуть чего-нибудь новенького. Но перед ним сидел совсем другой человек.
Анатолий встал со стула, буркнул что-то невнятное и, шатаясь, вышел.
– Водка, она ведь любого молодца свалит, – вздохнул Владимир, – с ней бороться – только время терять да здоровье.
– Это точно, сынок, золотые слова.
Ткнув лениво вилкой в тарелку с капустой, Василий Петрович поднял глаза, обвел всех взглядом:
– Ладно, Сталина сейчас осуждают, но мы войну выстрадали. А эти, нынешние, что делают – народ спаивают. Погляди, что делается. Вот зять, демократ хренов, напился и все, больше ему ничего не надо. А соседи, трезвые люди, она – врач, он – фельдшер, на «скорой» работает, сахар получили под зарплату по запредельной цене и, опять же, водки три ящика. А у них сын в мединституте учится, по стопам родителей пошел, как говорится. Помимо того, что за учебу надо доплачивать, так ведь и жить где-то необходимо, и поесть тоже. Теперь что им делать? Глядеть на эту водку или торговать? Ладно, я на пенсии, свое отработал, детей пятерых выучил, заметьте, при коммунистах, а теперь, при демократах, и одного невозможно. Я этот ящик за неделю выпью, ежели не осилю, то передохну и допью. Но дело-то не во мне. А соседям, им каково, хоть бы маслом сливочным дали или макаронами.
Помолчав, добавил:
– Вообще-то, человек он хороший и мне, бывает, помогает, только характером слабоват.
– Слушай, Вовка, – перебила его Нина Васильевна. – Я помню, в войну и то зарплату вовремя давали, хоть крохи, но регулярно.
– Правильно, а сейчас же не война. Сил нет смотреть на эти безобразия, – заключил Василий Петрович.
– Отец! А ты с зятем все же поговори, – вдруг повысил голос Владимир.
– Да тыщу раз уже говорил, а сегодня вот не успел, раздурелся ешш твою… – и, качнув головой в сторону спальни, нахмурил брови.
Оттуда донесся глухой грохот. Задрожали половицы.
– Что такое? – удивился хозяин.
– Дядя Толя с дивана упал, – заливаясь хохотом, сообщил внук.
– Фу, – облегченно выдохнул дед. – Я думал, взорвалось чего.
И тяжело поднявшись со стула, пошел с дочкой к зятю.
Оставшись вдвоем с матерью, Владимир внимательно посмотрел на нее и с хрипотцой в голосе полушепотом сказал:
– Дед-то у нас сегодня молодец.
В глазах у матери блеснула гордость за мужа. Вздохнула глубоко, сдвинула рукой платок за голову, произнесла со вздохом, отвечая своим мыслям:
– А ты что думал, я ведь знала, за кого замуж выходила. Вот уже больше полувека вместе живем. Он хоть и пил, но дом никогда не забывал. Дом-то, сынок, всегда на отце держался. Правду говорят, муж – всему голова.
На следующий день Владимир с сыном уезжали. Там, далеко, за много верст, ждал их свой дом, свои заботы, своя семья, где был он сам уже не сыном, а отцом и мужем. До остановки шли молча. День был пасмурный, ветреный.
– Ты, Вовка, смотри, детей береги, жену не обижай, она у тебя хорошая, – наказывала мать, прощаясь. – Да за собой смотри, на рожон не лезь.
Отец поправлял потертую кроличью шапку, глядел в сторону и тоже бормотал:
– Ну, что, сынки, до свидания, если что не так, извиняйте уж. В гости приезжайте почаще, не забывайте.
Владимир смотрел на удаляющиеся, сгорбленные временем и заботами фигуры стариков, одиноко стоящих на сером асфальте, и ему вдруг подумалось, что каждый раз, уезжая из родных мест, он восхищается их жизненной стойкостью, умением выживать в любое, даже самое трудное время. Но где-то далеко внутри его самого всегда оставалось тревожное чувство тоски от чего-то утраченного, что уже не вернешь никогда, как и детство, которое прошло на этой земле.
Вдали, в лучах поднимающегося солнца, зеленовато-серебристым светом горели горы, ослепляя заснеженными склонами.
Осветилась долина реки и засияла тем же серебристым светом.
Зависть
Соседи никогда не ссорились.
– Георгич, заходи! – кричал со своего крыльца Прокопьич. – Чайку попьём из моего чайничка.
– Не пью и не тянет, – вяло отзывался Михаил, копаясь со старым мотоциклом.
Техника со временем изрядно проржавела и износилась.
Выступившие капли пота на лбу затекали в глаза. Часто фыркая, он сбивал их воздухом с ресниц и заодно поправлял свой редкий чуб. Грязными от мазута руками пытался выправить обильно смазанную солидолом цепь. В прошлую поездку на рыбалку какая-то торчавшая из кустов коряга попала между цепью и «звездочкой» и изрядно их покорежила.
Со «звездочкой» разобрался относительно быстро: снял колесо, большим молотком обстучал по кругу, стрельнул взглядом на вытянутую руку и отложил в сторону.
С цепью было сложнее. Звенья поизносились, в некоторых местах погнулись и не было никакого толка от правки. Делать нечего, надеясь на чудо, примерил, но чудес, видно, не бывает: цепь соскочила после трёх оборотов колеса.
«Черт с ней, – подумал Михаил, выпрямляя занемевшую спину, – новую покупать надо».
За работой хозяина с интересом наблюдала лайка по кличке Антар. Белый с черными подпалинами пес-трехлетка лежал возле обветшавшей от времени будки. Доски рассохлись, и в многочисленных щелях свободно гулял ветер, зимой – залетал снег.
Антар часто ездил с хозяином в лес на мотоцикле, и ему были хорошо знакомы все беды, какие незаслуженно терпел хозяин от своей техники.
Пес любил кататься на мотоцикле, только сильный вонючий запах сгоревшего бензина иногда раздражал его. Сейчас, глядя на хозяина, с удовольствием помог бы ему, если бы вместо лап были руки.
Михаил иногда поглядывал на собаку и, казалось, не реагировал на призывы соседа.
– Ну что, идешь? – не унимался тот.
Михаил развел в стороны грязные руки, дескать, ничего с тобой не поделаешь и уже спросил самого себя:
– А что, может, действительно чайку принять?
– Чайку-чайку, – обрадовался Прокопьич, – давай поторапливайся – простынет чаёк-то…
– Ты куда? – услышал сзади голос жены Михаил.
– Да вот, до Прокопьича надо сходить.
За двадцать с лишним лет совместной жизни Валентина научилась довольно хорошо понимать своего мужа. Вот и сейчас было ясно видно, что он серьезно озабочен, да вот не тем, чем нужно бы и, значит, может напиться – душёнка слабовата, отказаться не может.
– Ну, сходи, только смотри мне, – пригрозила вслед уходящему мужу.
Сосед в шлепанцах и широких спортивных штанах, в которые была заправлена, изрядно оттопыренная на животе, белая майка, стоял на крыльце и суетливо кланялся желанному гостю.
– Проходи, Георгич, чайку попьем. По-о-пьё-ом…
В огороде, надалеко от дома, стоял сколоченный из строганных досок небольшой стол, возле него две вкопанные в землю лавочки.
На столе красовался зеленый эмалированный чайник, какие были в ходу лет эдак пятьдесят назад, в голубой чашке лежало несколько свежих огурцов.
Михаил хорошо знал, что в этом чайнике первоклассный, пахнущий сивухой, самогон. Сам Прокопьич перестал пить водку лет десять назад после того, как отравился поддельной самокатной. С тех пор гнал свою, неподдельную, наливая в этот самый чайник, к которому, видно пылал особой любовью.
Пробовал гнать хлебный из муки проросших пшеничных зерен, пробовал сахарный, и даже из томатной пасты.
– Вся самогонка хороша, но хлебная, эта – особенная, – после третьей стопки обычно хвастался Михаилу.
Чайник обычно стоял у него наготове, всегда полно налитый и спрятанный в кухне на окошке за занавеской.
Немного посидев, мужики разговорились.
– А что, Георгич, – закусывая огурчиком, толковал разомлевший Прокопьич, – может, на солонец сгоняем? Техника твоя на ходу?