– Заболел, что ли? Или съел чего?
– Ты меня, Прокопьич, не доставай, – сам не ведая, отчего, злился Михаил. – Я по делу пришел.
– Что, на солонец едем? Так это в пятницу надо, а сегодня вторник. Рано еще.
Михаил бросил взгляд на свой дом. Баллон стоял посреди ограды, кажется, ещё ярче сверкая голубизной. Не видит или придуривается?
– Ну, так что? Едем или ты уже передумал? – Прокопьич поставил лейку возле бочки с водой и сел напротив Михаила.
Понятно, не о солонце лихорадочно думал сейчас Михаил. Если сосед принесет сейчас свой чайничек, прощай баллон. Валька не простит. И, набравшись духу, показывая пальцем на баллон, выдавил из себя:
– На что он тебе сдался?
– Этот-то? Да вот выбросить хотел. Да больно уж тяжелый. Прошлым летом сварщики теплицу варили да и бросили в сарае. Я его до схода дотащил, чуть не надорвался.
Михаил оторопел и, хлопая глазами, смотрел то на баллон, то на соседа.
– Да, Георгич, – вдруг обратился Прокопьич с просьбой, – подсоби вытащить за ворота, одному тут не управиться. Зинку просил, а у нее радикулит.
Михаил посмотрел на Валентину, слышавшую весь разговор, хотел было что-то сказать. Потом махнул рукой и встал.
– Ну, так что, подсобишь?
Подняв с двух концов железину, мужики потащили её за ограду, на улицу.
– Пионеры заберут на металлолом, – сказал Прокопьич, отряхивая руки от ржавчины. – У тебя, я видел, тоже стоит такой. Может, помочь?
– Не надо, я сам справлюсь. А вообще – это не мой, – отозвался Михаил, направляясь к своему дому.
Михаил шёл и чувствовал, как по спине растекается холодный липкий пот, будто в это самое время, сейчас он занят какой-то необычайно трудной, тяжёлой работой и никак нельзя её оставить. Он чувствовал, как с каждым шагом ему всё более хочется остановиться, повернуть назад, к соседу, чтобы сказать что-то извинительное, за что-то попросить прощения, хотя в то же время понимал, что ни в чём не виноват перед Прокопьичем, и Прокопьич ни в чём не виноват перед ним, Михаилом. Просто такая у них жизнь – у каждого своя. Просто у них свои собственные в этой жизни дороги, свои линии поведения, свои представления о ценностях, как свои собственные дома, обстановка в них, свои одежёнка, обувка, свои привычки, привязанности, свои лад и строй. И не надо им ничего менять в своих жизнях, не надо пытаться заскочить вперёд, в чём-то обойти или превзойти. И ему, Михаилу, не нужен был тот треклятый баллон, как вовсе не требуется ограде его усадьбы асфальт, потому что он сам более любит в ней летнее разнотравье, по которому день-деньской слоняются куры, на которой подле будки разлёживается пёс Антар, да и сам он любит пройтись по мягкому ковру сочной июльской травы босиком.
Раздумывая в таком вот направлении, дошёл-таки до стоявшей у крыльца супруги, взглянул ей в лицо и прочёл в глазах то ли иронию, то ли насмешку над ним, над Михаилом, хотя, может статься, ничего такого с её стороны и не было, но Михаил, видать, разглядел то, что желал разглядеть. И сказать Валентина хотела, видать, что-нибудь утешительное, да ему почудилось, что вот-вот скользнёт с губ её нечто унижающее его, мужика, достоинство, потому, неожиданно для себя, резко без всякой на то причины, бросил в лицо Валентины обидное:
– Цыц! Всё тебе мало: то баллон тащи, то асфальт ложи, а того не поймёшь, дура, что надо просто жить. По-человечески жить, а не как кошка с собакой.
И уже повернувшись к ней спиной, махнул рукой неопределённо:
– А ну тебя!..
И подался к другу Прокопьевичу, к его чайничку, за которым и время проходит незаметно в душевном разговоре, и не думается ни о чём таком, за что потом было бы стыдно.
Конокрады
Алексею было двадцать три года. Невысокий, худой, немного суетливый в движениях. Одевался всегда аккуратно.
После школы учился в мореходке в Находке, потом бросил это дело, тем более, что мореходку засчитали как службу в армии.
Вернулся домой. Потянуло в родные места, к матери.
Любил выпить, но не злоупотреблял этим.
Влюбился в Наталью, что жила недалеко от его матери. Через полгода поженились.
Если посмотреть на него повнимательнее, то характер понятен не будет. Такие люди непредсказуемы, живут воображением.
Вот и жену часто раздражали его фантазии. Наверное, это молодость, с годами это проходит, но тогда жен начинает раздражать другое: реализм, проблемы бытия и тому подобное. На то они и жены.
Генка внешне – полная противоположность. Маленький, толстенький, в двадцать два года уже обозначилась лысина на голове. Одевался просто, даже порой неряшливо – брюки, свитер, туфли не всегда чистые. Костюмы не признавал и не носил их никогда, да и поводов к этому особых не было.
Учился в Иркутске в сельхозинституте на экономиста. На первом курсе женился на студентке из параллельного потока. Красивая и талантливая девушка, иркутянка.
Родилась девочка, радости и счастью не было границ.
Через год студенческой жизни в общежитии от неустроенности быта и безденежья разбилось счастье словно о камень. От частых ссор он стал выпивать, чем и усугубил взаимоотношения в семье.
Бросил институт. Спокойно поговорил с женой, а когда разошлись, уехал в Тулун, к родителям, где и остался со своими воспоминаниями о дочке и о жене и бессонными ночами, долгими, как осенняя дорога.
Дружили Алексей с Генкой с детства. Потом расстались. И вот снова встретились в родном городе. Обрадовались, разговорились. Объединяли их общие воспоминания о молодости.
На радостях пошли к Генке. Обосновались в бане на широкой лавке. Соорудили хорошую закуску, выпивку. И уже через час здорово напоздравляли друг друга.
Сидели на полу в накуренном и душном предбаннике, по пояс голые, пьяные и с красными лицами.
– А ты помнишь, как мы с тобой вечерами зимними сидели, думали, где что украсть? – рассмеялся Генка.
– Конечно – это целая история. Молодыми были, погулять охота с девчонками, повеселиться, одеться по моде, а денег-то не было.
– Помнишь, как в магазин пытались залезть? Сигнализацию изучили.
– Место даже определили, – перебил его Алексей.
– Во-во. Через кочегарку. Надо было три бруса выпилить. Вот дураки были. Ночью выпили и пошли магазин брать. Замок сломали на двери котельной. «Дружбу» завели. Шум на весь район. Так и не допилили.
– Это ты – дуралей. «Дружбу» не мог проверить. В самый ответственный момент бензин закончился.
– Да я откуда знал, что батя накануне дрова ей пилил и почти весь бачок сжег?
– Если бы не пили тогда, подготовились хорошо, магазин взяли бы, что тут говорить.
– Слушай, Леха, а может, и к лучшему, что не получилось, а то сидели бы сейчас на нарах. Лучше уж в бане на полу, чем там.
– Это тоже верно. Ладно, нашел, что вспомнить.
Весь следующий день моросил дождь, дул резкий порывистый ветер.
Алексей сидел дома. На улицу выходить не хотелось, сыро и неуютно.
Злобно залаяла собака. Алексей натянул на плечи рабочую куртку и вышел наружу.
Крыльцо мокрое, дорожка до калитки раскисла от грязи. В подворотне – ветер.
Щуря глаза, Алексей вгляделся в мглисто-серый проем ворот. Кто-то стоит.
– Кто там? – крикнула из-за спины вышедшая вслед за ним Наталья.
– Это я!
– А-а, Генка. Подожди, собаку прикрою, – Алексей соскочил с крыльца.
– Куда в тапочках побежал, калоши ведь стоят, – заворчала Наталья.
– Заходи, Генка, заходи, – рассыпался в любезностях Алексей.
Наталья, глядя на подвыпившего гостя, особых восторгов не проявляла.
– Холодно. Ветер так и шатает, – глядя на печку, поежился Генка, – Новости тут есть кой-какие.
Алексей понимающе кивнул. Они ушли в спальню.
– Слушай! Такое дело, – быстро, но тихо заговорил Генка. – Я вчера из деревни вернулся от тетки, ну помнишь, которая в Куйтунском районе живет, материна сестра?
– Помню, – кивнул Алексей.
– Так вот, на выпасах лошадей колхозных тьма пасется. Коров в коровники закрыли, а лошади все в лесу возле деревни. Есть хорошая возможность заработать. Угоним пару лошадей и загоним их цыганам. Им лошади зачем-то нужны и деньги, главное, сразу отдают. Два дня потратим, ну три. И зиму можно сидеть, не работать.
– Не влетим?
– Да нет. Кто их там считает? Пока хватятся, мы уже здесь будем.
Как ни пыталась Наталья услышать, о чем там мужики шепчутся, так ничего и не удалось узнать.
– Ну что, чайку попьем? – спросил гостя Алексей.
– Да нет, некогда, домой пойду, а то мать потеряет. Ну ладно. До свидания. Подскакивай завтра, еще поговорим поподробнее.
– О чем это вы шептались? – обиделась Наталья. – Секреты какие-то от жены.
– Дело есть одно. Провернем, деньги будут, и жизнь другая пойдет.
– Ну-ну, держи карман шире.
Весь следующий день ушел на подготовку. Собирали харчи в дорогу, одежду. Самым кропотливым делом было плетение уздечек. Ведь коня не только поймать, на него узду надеть надо и без седла ехать или вести его в поводу.
С уздечками провозились до темна, плели из тонких капроновых многослойных ниток, чтобы крепче были.
– Слушай, Генка! Давай через день мотанем, а то мне капусту рубить надо. Наталья ругается, заморозки поджимают.
– Ты пойми, дурья твоя башка, время упустим, – возмутился приятель.
– Ладно, я к тестю сбегаю. Его попрошу.
По улице залаяли собаки, и по мере того, как они лаяли, можно было определить, куда движется человек.
Сейчас он шел в сторону дома Михаила. Кажется, прошел дальше. Нет, завернул.
Шаги все ближе. Вот уже у ворот. Степенный стук в калитку.
Михаил помедлил, не желая отворять. Но вот шаги удалились. Послышался легкий стук в окно. И до слуха донесся голос Алексея:
– Дядь Миш, отвори!
«Леха заявился, с чего это на ночь глядя», – подумал Михаил.
– Заходи. Случилось что?
– Да нет. Поговорить пришел.
– Пошли в дом.
– Нет, папа, лучше здесь, чтоб теща не слышала. Короче, я завтра утром с Генкой на электричку и через два дня обратно.
– Этот Генка тебя до добра не доведет. Уголовщину какую-нибудь задумали?
– Ну, куда тебя понесло? Тише, не шуми. Наташка дома тоже ругается. Сейчас вот сделаю дело, и зиму никуда, дома буду сидеть, с тобой на охоту ездить. У меня просьба есть, что я пришел. Ты помоги завтра Наташке капусту срубить. Я-то не смогу, уеду рано.
– Ох, не нравятся мне твои дела. Ну, да уж ладно, что теперь. Срублю, там капусты кот наплакал.
– Я ей то же самое говорю, а она кипишь поднимает.
– Ну ладно, дуй домой, а то завтра рано на электричку.
Оставшись один, Михаил задумался:
«Зять вроде ничего, непьющий попался. Только мечется из стороны в сторону, никак с делом своим не определится. А забота у нас одна – как прокормиться, сберечь свой дом, сохранить детей, внуков, одеть-обуть их на скудную зарплату. Да о себе не забывать. И еще не дай Бог почувствовать свою заброшенность, свое осиротелое одиночество, тогда все, кранты, сопьешься и не остановишься».
Алексей сидел у окна электрички, держа на коленях небольшой потертый рюкзак и задумчиво глядел на мелькающие полустанки, голые деревья, черную, разбухшую от грязи пашню. Темно-серые стволы лиственниц поднимались в небо кудрявыми вершинами. Березы, как белые пятна на серо-рыжем фоне, подчеркивали пустоту и неприветливость природы.
Генка сидел напротив. Народу было много, и почти все места были заняты.
«Куда едут люди? – думал Алексей. – Ладно, мы на дело. А они? Грибов нет, ягоды отошли, картошку выкопали. Сиди себе дома, грейся у печки. Так нет, надо все рано куда-то ехать. В гости? До праздников далеко еще. А может все, как мы, киселя хлебать за семь верст отправились?»
Остался позади мир забот, остались близкие ему люди: мать, жена, сын, тесть, теща. Остались и ждут его, когда он вернется из своей командировки. Они такие разные со своими привычками и эмоциями, но в какой-то момент ставшие родными и так необходимыми ему.
Кто-то осторожно коснулся его плеча. Он повернул голову влево, поднял глаза и увидел перед собой напряженный взгляд контролера.
– Билетики.
Алексей стукнул ногой по ботинку дремавшего Генки.
Глаза его открылись и быстро забегали по вагону, пока не встретились с глазами Алексея.
– Билеты покажи.
– А-а! Сейчас.
Поднимаясь, он уронил свой мешок на Алексея, но не обращал на это никакого внимания, судорожно шаря по карманам брюк. Наконец успокоился. Достал билеты и отдал контролеру. Прежде чем пробить билеты, контролер – немолодая высокая женщина – пристально посмотрела на обоих, как бы изучая их.
Алексей содрогнулся: «Вот тетка смотрит, как в душу глядит, как будто знает, куда и зачем едем».
Но тетка, щелкнув компостером, вернула билеты, безразлично бросив:
– Билетики, приготовим, билетики.
От полустанка, где они вышли из электрички, пришлось около трех километров добираться пешком по раскисшей от грязи полевой дороге. Вокруг, по всему пространству лежали убранные, но не вспаханные желтые поля с многочисленными кучами соломы, оставшейся, после комбайнов.
– Убрать-то убрали, – заметил Генка, – а вспахать сил не хватило.
– Может, времени, – возразил Алексей.
– Да почему времени? Сейчас что, пахать нельзя? Сколько угодно, земля не стылая. Горючки нет в колхозах. Ни солярки, ни бензина. Цены взвинтили такие, что колхозникам, чтобы рассчитаться за топливо, надо весь урожай отдать. Да о чем я говорю, и этого не хватит, в долги опять весной залезать придется. Я в институте когда учился, картошку каждую осень копали и на практике не раз бывал. Тяжело сейчас в деревне, очень тяжело. Если так будет продолжаться, то годика через два рухнут последние хозяйства.
– В частные руки перейдет колхозная собственность. По мелким подворьям. Частники будут страну кормить, – возразил Алексей.
– Да, да, – захохотал во весь рот Генка. – Фермеры уже накормили, теперь и частники накормят. У тетки, когда был, ну та, к которой идем, вернее, не к ней, а в ее деревню. Так что там делается! Пьют, сволочи. Убирать надо, уборка один месяц в году. Хоть бы потерпели, нет, пьют, комбайны стоят. Управляющий бегал, кричал, матерился. Не понимают. К вечеру, видимо, чтобы с ума не сойти, сам напился. Вот так и убирали, а ты хотел, чтобы еще вспахать успели.
– Да я не про то, – оправдывался Алексей, – Все равно нужно жить с надеждой. Россия жила и будет жить на вере и правде. На патриотизме, в конце концов.
– Тихо ты, не ори, – одернул его Генка, – Патриотизм для наших правителей, которых мы, к несчастью, сами и выбрали, это слово из числа матерных. А ты материшься на всю округу без стыда и совести. Я понимаю, что православие, самодержавие и, не помню, по-моему, народность – все стояло на вере, верой и держалось. От того, в каком состоянии пребывает сегодня наша вера, зависит и состояние, в котором пребывает наше дорогое отечество.
Уже зима наступает, а у наших селян, живущих вон в той, показавшейся вдали замечательной деревушки, в некоторых домах и полена дров не заготовлено. Чем прикажете топиться? Заборами, полами, у соседей дрова приватизировать? Вот уж действительно в лесу и без дров. Парадокс!
– На наше счастье история России сплошь состоит из парадоксов, – задумчиво сказал Алексей, – и даже в том, что мы, красиво рассуждая о любви к земле и людям, идем воровать лошадей, тем самым, внося маленькую долю в разорение хозяйства – есть самый настоящий парадокс.
Их беседа на этом прервалась, и дальше они шли молча, каждый со своими мыслями.
До темноты в неприятном ожидании отсидели в воловне за деревней. Пахучее свежее сено пьянило голову, хотелось есть, но курить еще больше.
Не торопясь, перекусили, но курить не отважились. Любая маленькая искорка могла наделать большую беду.
– Слышь, – толкнув приятеля в бок, прошептал Алексей, – быки пасутся, а коней не видно.
– Бык – это хорошо, но его далеко не угонишь, – отвечал Генка. – Лошадь – совсем другое дело. Нас еще увезет. Там они, за тем леском.
В сумерках подошли к лошадям, огляделись. Вокруг было тихо, только лошади хрупали пожухлую траву.
Подойдя к молодой кобыле, Генка быстро накинул узду и зашипел на рядом стоящего в нерешительности Алексея: