В той же Турции, правда - былых времён, до ожесточившей народ мировой бойни, - принято было устраивать на улице поильни и кормушки для четырехлапых бродяжек, навесы для тех, кто собирается родить потомство. Их вера не позволяет им держать пса в доме (такой запрет, шокирующий кое-кого из христиан перестроечного замеса, действует и в православии), и оттого они с таким пониманием относятся к его нуждам.
Наверное, это извечная приспособленность ловца: думая о своём, не шарь глазами по сторонам - привлечёшь не то внимание.
Вот некто в актуальном верхнем платье - пальто с "перьевыми" аппликациями и кепка в виде бровастой птичьей головы с козырьком-клювом, из-под которой глядят седые локончики - дремлет на скамье, когда тебя заносит на станцию метро, а потом, когда ты садишься в поезд и по ошибке выходишь не на своей остановке - ба! Дамочка возникает почти рядом!
Пренебреги. Слишком всё напоказ и аляписто. Делай то и так, что и как тебе нужно, бей в незримый барабан и не бойся беды. Вон та девочка лет семнадцати как раз пробирается сквозь толпу с раскрашенным африканским тамтамом под локтем.
Смотри чётко перед собой. Обычные люди ничего не знают ни о той, ни - тем более - другой стороне. Догхантеры с кэтхантерами догадываются, но их гнев и их подлость, обходя виновных, неизбежно поражают одних невинных. Впрочем, речь идёт не об этих сомнительных категориях, поправляет себя Та-Циан. Лишь о предречённых генами свободе и несвободе.
Сторожевой механизм, самой природой встроенный в мозг, весьма чуток к раздражителям нужного тебе рода. Оттого Та-Циан, двигаясь к своему жилью буквально на полуавтомате, буквально упёрлась в умилительную парочку, что свернулась в клубок рядом с мусорной загородкой из профнастила. Похоже, этих детей никто не успел обучить, что кошка с собакой - извечные враги, и они обоюдно грели друг друга телом. Чёрный котик с белоснежной салфеточкой на груди и перчатками на передних лапках - и годовалый щенок-метис, грязно-серый с жёлтой мордой и такими же пятнами по всему телу. Щенок трясся словно от чумки.
"Кажется, коты от собак параличом не заражаются, - подумала женщина. - Люди-то нет, во всяком случае. Что же, зверьков не грех и спасти, в отличие от людей".
Не думая о том, видят ли её другие, пригнулась, сгребла зверёнышей в конец широченного шарфа и понесла в охапке. Те, по всей видимости, изнемогли настолько, что не шелохнулись и даже не раскрыли глазок.
Уже в лифте Та-Циан выпростала из кармана ключ и, подойдя к нужной двери на своём седьмом этаже, прикоснулась его бородкой к замочной скважине. Дверь ушла в стену.
На кухне чуть подумала, огляделась. Понесла ношу в гостевую комнату. Вытряхнула прямо на дряхлое покрывало матраса и укрыла тем же шарфом. Принесла в пиале воды, в другую накрошила говядины пополам с сухарями. Сказала вслух, обозрев полученный натюрморт:
- Обогреетесь, наедитесь и захотите уйти - скажете на своём наречии. Ну там помявкать - погавкать, в дверь коготками поскрестись... Надумаете остаться - дайте мне знак, какой поняла бы одна я.
Дверь в комнату закрыла, но неплотно. Ушла в спальню - здесь было устроено так, чтобы при случае пересидеть нештатную ситуацию...
И снились ей всю ночь подробные, необыкновенно праздничные сны.
Как говорил Керм, эти существа специально навевают приятную дрёму ради своих целей. Цели далеко не идут: поесть-попить, учинить примитивный розыск, набраться благой ауры - и удрать в форточку. Невольный даритель пару дней будет держаться за виски, но не свяжет это со своей сердобольностью.
"Да пускай, хоть попробую, какая она на вкус, мигрень, - подумала Та-Циан, мягко проваливаясь в раннее детство. - Стоило бы кстати пересмотреть мою официальную биографию. Ведь сама себе вкручиваю... Типа Сокровенного... а-ахх... Сказания".
Она любила рассказывать товарищам по оружию: Ною Ланки, Каорену, да и тому же Керму, - как отец, самородок из дальней эркской деревни (на выбор - Зент-Антран, Зент-Ирден и Селета, можете убедиться, до сих пор все три на карте рядом), поступил в Академию Воинских Искусств. Там случались благотворительные наборы для низкородных: хотя, если покопаться, низкий и высокий род в дореволюционном Динане - понятия весьма относительные. Вот славный в противовес безвестному - эта дефиниция куда как точнее. Род её отца славился тем, что века три назад укрепился на гиблых землях посреди лесов: провинция Эрк заросла последними настолько, что в те времена и дворцы с богатыми усадьбами только из выстоявшейся на корню или морёной древесины возводили, не говоря уж о лачугах и хижинах. Морёной - оттого что кругом дремучие болота, тихое черноречье и непролазные пущи. А кто по доброй воле сунется в самую чащобу стволы рубить, чистить от веток и топи гатить? Да вытаскивать из гнилой воды давние топляки, чтобы заволочь в глубины новый сухостой?
И ведь такое дерево - вечное, сродни кованой стали. Только работать с ним куда трудней, потому что сухим она его не берёт: что пила, что топор бессильны. Вот и владели прадеды тем, что из проток и гатей добыли. К тому же не один секрет знали, как управиться. И шёл к ним разносословный народ с просьбами: натуральная монополия, притом на века. А для самих себя красного зверя добывали, обихаживали дикий манник ради зерна и пряли лесную шерсть из долгих сосновых иголок.
Такое в Динане отродясь понимали - ценили, иначе говоря: когда ты взваливаешь на себя то, что иным-другим не нужно, и тянешь на себе воз всю твою жизнь, передавая по наследству. А если и когда лишнее скопишь - выдумывай и исполняй личную царственную прихоть.
Учение потомка набольшей матери рода Сидны (Александры) ба-Эле в столице лесных земель был такой насущной прихотью: не сидеть же даровитому баловню в печном углу, за бабкину юбку держась. Тем паче разновидными талантами Хесу ба-Иоше нимало не обделил.
Заново сплетая в полусне семейное предание, Та-Циан явственно слышала голос прабабки, хрипловатый, с лёгкой горечью и густой, как мёд из борти. Во взрослости ей такого пробовать не доводилось.
А взрослой она стала, еле достигнув пяти лет.
Но сначала они поженились "убёгом", её отец и мама. В этой истории причудливо соединились новое и старое время, как заключили бы в Европе: талантливый и богатый простолюдин, бедная, но гордая профессорская дочка, родня, которая восстала против союза.
Всё было так, но совсем иначе. Благотворение всегда лишь отчасти благо: и лоб, как говорится, под бритву подставляй (какой-то замшелый армейский обычай), и бесплатно лишь слушание курсов, а за столичную квартиру в городе Эрк-Тамир плати, если не желаешь для себя вонючей казармы с загонами на двадцать голов. Да, с другой стороны, и военное профессорство, если ты прирождённая штатская кость, немногого стоит. Титулами высокий род Стуре прирастал негусто, самый первый был получен родоначальником за способ высокой печати, позволяющий делать оттиски на некрепкой "болотной бумаге", из камыша и осоки. Так называемый заслуженный дворянин - одержал крупную победу над невежеством. Его потомки пополняли фамильную библиотеку, числились в "библиотечных" и "университетских" дворянах, уже потомственных, учили и учились сами.
Лишней монеты у них никогда и ни с какой стороны не водилось: оттого семья и пускала на квартиру, благо обширна, - постояльцев из числа учеников. Те, кто платил регулярно по календарю, считались благодетелями.
Молодой Эно (по-библейски Энох) был, в таком случае, благодетелем из благодетелей. Платил новенькими ассигнациями прямо со станка, будто казначейство ограбил. Соблюдал не только день, но и час, когда вручал очередную тугую пачку в руки младшей дочери, Иды, Идены - руки их на мгновение соприкасались, и пробегала некая жгучая искра. Так позже делилась впечатлениями матушка - тривиально, да что взять с сельской учительницы, кем она заделалась от скуки.
"Он и в самом деле был красавец из красавцев, младенческая память в том тебя не обманула, - продолжала инья Идена. - Не чета мне, пепельно-серой утице славяно-скандинавских корней, каких, думаю, только на давней родине и считают приглядными. Сияющий блондин, волос чуть вьётся, глаза синеют грозовой тучей, губы алые, словно покусывает их всё время для пущей красы, как одни лишь девицы делают. Подбородок узкий, с ямочкой; нос прям, с небольшой горбинкой; брови вразлёт и почти сходятся на переносице - персидская миниатюра, и только! И кожа у него тогда, до Степи, была цветом как топлёные сливки. А самое главное - талантлив как бес! Отец меня за долгие годы работы выучил, как отделять золото от слюды и пустой породы. На красивую вывеску я была приучена не смотреть, разве что краем глаза. Но ведь отец, испытанный в учебных боях, тоже был очарован. Что его романо-германские языки, что арабский, фарси и бенгали, что прикладная математика у других военспецов... Твоего отца, как позже и тебя, для проформы готовили в военные переводчики. База была вначале у всех будущих офицеров одна, оттого ко всем тамошним наукам имели касательство. Да тебе, полагаю, неинтересно".
Нет, отчего же, вот именно что интересно. До ужаса...
Так хотела сказать Та-Циан, правда, минуя последнее определение. Но не сказала и первого. Ибо мать тотчас продолжила накатанную колею:
"Так тянулось ровно шесть лет. Вот смешно: я и сама не успела понять, влюблена ли, а если влюблена, то по уши или глубже, - как батюшка вызывает меня к себе и говорит:
- Нынешний выпуск лейтенантов далеко не отправят: в эркские предгорья земли Лэн, там степи влажные и погода стоит круглый год тёплая. Что в самом Лэне тревожно, отчего и засылают регулярные войска, так это в горах всегда. Вроде землетрясения, только особого рода. Но учти: выскочишь за старлейта Эноха - никакого тебе приданого, потому как в нашем хозяйстве ни копья, ни всадника с копьём не отыщется. Пусто, словно в кошеле неисправного должника. И широкий свадебный стол снарядить не на что по той же причине. Хорошо, мама-покойница такому уж не огорчится.
А означало это в переводе на привычный ему язык, примерно вот что: "Скажи ему, чтобы взял и увёз в свой полк, а повенчаться можете по дороге, без тройного оглашения".
Сам Эно, я думаю, и не сговариваясь с моим отцом обо всём догадался. Победительный был человек, от природы знающий свою силу. Явился в последний раз на нашу половину - а я была одна. И говорит:
- Сэнья Идена. Не с руки было мне с бойкими девицами под ручку гулять, уж простите меня за такую безгрешность. Встали вы на моём пути прямо, со всех сторон и наперекрёст. А теперь ни слов, вас достойных, не найду, ни времени: кончились. Но если вот сейчас согласитесь стать моей женой - в этом будет вся моя жизнь.
Что делать? Отдала я Эно свою руку - прямо в его широкую ладонь вложила. А сердце и без того было его и ничьё более.
Так и начали кочевать вместе".
На этом мать обыкновенно переставала говорить, но Та-Циан и без того помнила.
Жили они в гарнизонах, полуоседло, хотя полк был летучий, кавалерийский: куда в горах без коня, да и в холмистой многоозёрной степи - тоже. Каждый год появлялись дети, росли под кровом, хоть и без дома: двое сыновей, которым радовались умеренно, и третьей - она сама. Дочь, про которую Эно в первый же день сказал:
- Вот о ней с первого дня мечтал. Истинная кровь: моя лесная. Истинная плоть: от гранитных гор да мягкотравных полей. И глаза мои, иссиня-переливчатые: самую малость только в них здешние бездонные озёра отразились.
Умел он чеканить афоризмы, думала Та-Циан в полусне. Не хуже звонкой монеты. А откуда он её брал, кстати? Малая тайна - тоже тайна. Говорил, что платные переводы со всех на все наречия. Стихов тоже: перса Омара Хайяма, англичанина Тома Чаттертона, мексиканки Хуаны де ла Крус.
Мельком выскальзывала из материнских уст извилистая байка о том, что-де наездник был муж так себе: лошади хоть подчинялись, хотя послушно ходили под седлом, да с одного страха. Не было единения, как телесного, так и духовного, какое весьма ценят в Динане, - кстати, поголовно помешанном на кровных скакунах и верховой езде. Сам муж и отец отшучивался: мол, в наших лесах коня в карьер не пустишь, да и кормить корми хоть осокой, хоть хвощом, а шелковых трав не имеем.
С того и отчудил штуку через месяц - никак не больше - после рождения чаемой дочери. Поднёс, туго запелёнутую, прямо к сосцам недавно ожеребившейся кобылы, и та дала человечьему младенцу пососать. А если бы лягнула, как упрямая корова лягает подойник?
- Так смирная же, - возразил тогда Эно.
- И что? Отцедить было нельзя?
Обижалась, говоря такое, мам-Идена и того пуще. Потому что отцеживать приходилось ей самой, дитя сосало плохо. И вот этой-то бледноватой жижицей, слив в рожок для выпаивания сосунков, супруг напоил жеребёнка той конской мамаши. В утешение или чтобы, как он оправдывался, детки стали молочными братом и сестрой.
- Я тогда за ним по всему плацу с его же парадным ремнём гонялась, - улыбалась Идена. - Где такая пряжка чеканная в ладонь шириной. А он знай смеётся и даже не особо уворачивается...
Только в чём была главная обида, если всё обошлось, думала про себя повзрослевшая Та-Циан. В седло её усадили, когда им обоим было по три: и ей, сущей крохотуле, и недавно заезженному "под верх" жеребчику. И ведь мигом и без страха, хоть шагом да тронулись с места! Ножки коротки: ни стремян, ни шенкелей, пятками управляла и голосом. Голос был уж тогда не по-детски звучный и не по летам низковат.
Ещё малышка Тати вмиг выучилась "регулярной" латинице, стоило отцу показать, в чём там главный смысл. И "узорчатой", любимой поэтами. И "гранитной" словно вырезанной на камне или отчеканенной в металле, применяемой для памятных досок и официального письма. А что такого? Та же Инес в три года подсмотрела за старшей сестрой, а к четырём уже крепко вгрызлась в дедову библиотеку.
Годам к четырём сама Тати бесстрашна стала до того, что пролазила в денники прямо к конским копытам, шугала змей в туго шелестящей весенней траве, шастала в гости к местным обитателям лачуг и во всё горло распевала озорные песенки перед парадным кавалерийским строем. А коли так - и никто на всём белом свете за неё не боялся.
И ведь в этих местах тогда начался очередной непокой, обмолвилась позже Идена. Лэн, особенно южный, да и наш северный, неохотно шёл под руку главной динанской власти.
Но ведь дети в Динане, во всех трёх больших землях - Эрк, Эдин, Динан - и даже в земле Эро, отделённой крутыми горами - святое и неприкасаемое, думала Та-Циан, так сказать, в порядке возражения отсутствующей собеседнице. Их сама природа сторожит. Зачем делать вид, что за них переживаешь?
Отец и не делал. Только вот когда Тати кое-как вскарабкалась на его золотисто-гнедого любимца (сама, всегда сама, и не пробуй всаживать меня в седло, как луковицу на грядку!) и пустила его вскачь, погнался пешком, перенял болтающийся повод, стянул милую доченьку вниз и раза два хлестнул тем самым поводом. Да ещё разок плетью добавил, что кстати была заткнута за пояс. И сказал не очень понятно:
- Только реветь мне не вздумай. Жеребец полудикий, мои все таковы. Убилась бы оземь - то-то разговоров было бы, коли не до смерти. А теперь запоминай: слушать ты всегда умела, не слушаться - вполне выучилась только сейчас. Иди дальше: всё выдержишь, всё одолеешь. Будет совсем трудно - езжай поговори с корневой роднёй. Моя работа здесь кончилась.
А вскорости ввязался в мятеж "со все братья и товарищи", как говорится, да к тому же "с неправильной стороны" и сгинул. Начальство говорило - расстрелян по приговору суда, кое-кто втихомолку добавлял, что малый флигель централа вспыхнул острым голубовато-белым пламенем - даже камня на камне потом не осталось вплоть до брандмауэра, зола одна. Во что уж там было палить.
Часто вспоминалось позже совсем неподходящее. В одной из старых книжек была притча о чудесном морском мальчике со светящимися руками, которые поджигали тех и то, что он любил, когда они предавали его хоть в малом.
Мама Идена, едва распознав ситуацию, схватила детей в охапку и на перекладных кое-как добралась до густо населённых мест, а там ей, видимо, помогли - вдова народного героя, как-никак, к таким и жандармерия без великой охоты подступается. А от иных людей широкая дорога скатертью расстелена.
И был лес. Непостижимо громадный для маленькой девочки, но стиснутый в окоёмах - вдаль не смотри, гляди лучше под ноги, чтобы веткой не хрупнуть. И за стволы краем глаза пошныривай: сегодня мир меж людьми, перемирие меж людьми и зверем, но кто ж его знает, что приключится завтра, учил проводник из дальнеродственных, который встретил их на опушке. Опять же багна и топи границ не соблюдают, как разлив ручьёв - и те, и другие к самой что ни на есть тропе выбегают. Учитесь - вам тут не знай сколько жить.
Тати училась: ей такое не было внове. Сравнивала. В степях день был светлее, ночи - громадней. В предгорьях лес вырастал пышный, но редкий и не вытягивался перед горами и небом в стоячий аршин. И сами горы так не давили на душу, как здешние древесные стволы. Скопище изб и амбаров вообще ошеломило её и пришибло к месту: те же стволы, но кое-как ошкуренные, уложенные в два высоченных этажа и поросшие бородой - где блёкло-серебристой, где ржаво-зелёной и бархатной. Отличить мох от лишайника девочка пока не умела.