- Верно, в масштабах церкви не решают ничего, и глупо думать, будто нам позволят провести реформу церковной жизни, но разве в этом дело! Когда поднимаешься так высоко, когда виден таким влиятельным фигурам, как митрополит Питирим, - тебя обязательно заметят, и тогда перед тобой все двери открыты!
- А ты очень хочешь распахнуть эти двери... Что ж, я тебя поздравляю, Гриша. Это важный шаг в твоей церковной карьере, - сказал Артур с долей иронии. ('Поздравляю, но видит Бог, не могу избавиться от ощущения некоторой неестественности твоего дьяконства, которое плохо рифмуется с твоим честолюбием', - прибавил он в уме.)
- То-то же! - его собеседник не расслышал или не желал услышать этой иронии. - Мне пришла в голову глупая идея: может быть, ты хочешь пойти со мной? Ты увидишь, что мы, мы, православные - совсем не такие страшные люди, какими нас принято малевать. В либеральном сознании, например.
- Я не либерал, как тебе известно, а тебе, похоже, просто нужен лишний свидетель твоего торжества, Гриша... Что ж, я не завистлив - и да, я действительно хочу пойти с тобой! - согласился Артур. - Мне, может быть, тоже нужно тебе кое в чём признаться...
Григорий усмехнулся.
- В безверии, наверное! В чём ещё ты мне можешь признаться? Твоё безверие написано на твоём учёном лбу, Артур, увы тебе и всем интеллектуалам, променявшим веру на игры ума. Или в тайных симпатиях католичеству, в 'криптосоловьёвстве' каком-нибудь: чего ещё можно ожидать от тебя?
- Может быть, и так... Надеюсь, криптосоловьёвцам не возбраняется участвовать в заседании приходского совета православного храма?
- Не возбраняется, - позволил Григорий великодушно и с ноткой барственности в голосе, оглядев своего 'незадачливого' товарища.
III
Отец Александр, настоятель Феодоровского собора, жил в Кузнечном переулке, в двух шагах от музея Достоевского, в историческом доме. Впрочем, в центре Петербурга каждый дом - исторический. Дверь приятелям открыла немногословная четырнадцатилетняя поповна, которая лишь пробормотала о том, что они первые, и скрылась в кухне. Григорий, не раз бывавший на квартире протоиерея, уверенно прошёл в 'залу': большую комнату с двумя высокими окнами. Артур поспешил за ним, немного робея. Он, вопреки всему своему любопытству, уже не был уверен, что оказался в правильном месте и в правильное время.
- Так что, коллега: не хочешь ли признаться в твоей страшной тайне? - насмешливо спросил Григорий, закончив изучать бумаги на столе.
- А? - отозвался Артур, опомнившись (он рассматривал большую и древнюю икону в красном углу комнаты). - Признаться... Что же: пора, действительно, признаться, и 'коллега' - это ты очень точно сказал. Ты и сам не представляешь, насколько... Но мне нужно от тебя такое же обещание молчать, которое ты мне дал.
- Христианину как-то зазорно клясться, - неуверенно проговорил дьякон. - Не по-евангельски это.
- Разве я прошу тебя о клятве? - возразил его друг. - Мне нужно только твоё слово порядочного человека.
- Если тебе так хочется, то ладно...
- Спасибо!
Достав телефон из кармана джинсов (Артур был в джинсах и простеньком свитере, в отличие от Григория, который по случаю носил пиджачную пару), он запустил на телефоне интернет-обозреватель, впечатал в строку адреса известные ему буквы и протянул приятелю, смущённо улыбаясь:
- Пожалуйста.
- Что это за чертовщина? - пробормотал дьякон.
В окошке обозревателя открылся сайт буддийского центра 'Еше Кхорло' ('Колесо мудрости'), одного из тех центров, которых в Петербурге, этой колыбели отечественного буддизма, и не сосчитать. Лаконичная информация во вкладке 'О нас' сообщала, что духовным руководителем центра является досточтимый лама Лобсанг Мёнлам (один из тибетских лам, бесчисленных, как песок морской), последний раз обрадовавший общину своим визитом в прошлом году, а председателем центра и инструктором медитации - Артур Симонов. И нет, не однофамилец: фотография не позволяла ошибиться.
У Гриши едва руки не затряслись, когда он увидел эту фотографию.
- Что это, что это вообще такое? - пролепетал он, возвращая телефон владельцу (тот между делом удобно, с комфортом уселся в кресле). - Что такое 'инструктор медитации', ч-чёрт?! Какое 'Колесо мудрости'? Я... слов приличных нет!
- 'Инструктор медитации' - это должность, если хочешь, а то и чин, говоря по-православному, - спокойно пояснил Артур, меж тем доставая из другого кармана чётки и наматывая их на левое запястье. - Это человек, который проводит службы в отсутствие ламы, а так как лама отсутствует почти всегда - и то, не может ведь он прилетать к нам каждые выходные! - почти всегда, говорю я, то инструктор медитации служит практически постоянно. Я... - он улыбнулся немного беспомощно. - Я и сам не могу сказать, как это всё случилось. Ещё четыре года назад, я, веришь ли, не думал и не гадал... Но в первую поездку, в которой мне понадобился заграничный паспорт, я встретил своего Учителя, получил от него наставления, благословения, прошёл короткую учёбу при монастыре, и вот - мы оказались там, где оказались. Когда я говорил о том, что мы - не клирики, и у тебя, и у меня были причины этому улыбнуться в уме. Но кто бы мог вообразить себе, что эти причины есть у каждого из нас! - он рассмеялся негромким смехом. - Смешно, правда?
IV
Гриша вовсе не разделял веселья своего приятеля, но возразить ничего не успел: двустворчатая дверь открылась, и четырнадцатилетняя поповна внесла стул из кухни, как бы обозначая своим появлением, что заседание начнётся через несколько минут.
- Там ещё один, - неприветливо сообщила она. - И четыре табуретки.
'Коллеги', переглянувшись, вышли за стулом и табуретками: не выяснять же было отношения прямо на месте. Едва они успели расставить принесённое из кухни в большой комнате по стенам, повернулся ключ в дверном замке, и прихожая наполнилась голосами. Приходской совет явился весь сразу. Видимо, шли из собора.
- Я ещё раз напоминаю тебе о твоём слове, - проговорил Артур вполголоса.
- Зачем ты вообще к нам явился? - яростно прошептал Гриша. Инструктор медитации безоблачно улыбнулся:
- Меня пригласил мой друг, так как же я мог не прийти? Да и любопытно...
Члены совета, ведомые отцом Александром, очень высоким и тучным мужчиной, вошли в 'залу' и принялись рассаживаться кто где. Среди 'соборян' можно было увидеть два молодых лица, а также двух глубоко пожилых людей, включая сухонького отца Никодима, второго соборного иерея, но всё-таки костяк совета составляли три женщины средних лет. Глядя на их неулыбчивые лица и плотно сжатые губы, можно было не сомневаться, что уж эти-то не дадут православные ценности в обиду и на поругание.
Отец Александр, одышливо дыша, подошёл к нашим приятелям и выдохнул:
- Здравствуйте, молодые люди! Незнаком...
'Незнаком' предназначалось для Артура, но тот проворно сложил руки лодочкой, поймал ладонь протоиерея и быстро коснулся её сухими губами. Лицо настоятеля просветлело.
- Клирик, небось, - одобрительно пробасил он, скользнув взглядом по запястью Артура с чётками. - Гриша, представь.
- Артур Симонов, - хмуро 'представил' Григорий. - Что, клирик? Да, - усмехнулся он. - Тоже 'дьякон', в каком-то роде...
Протоиерей буркнул что-то нечленораздельное, но одобрительное, и только уже собирался спросить молодого дьякона, где тот служит (на что Артур готов был честно произнести название своего центра и пронаблюдать, чем кончится этот конфуз), как секретарь приходского совета, некая Валентина Ивановна, возникла со стороны и прервала знакомство вопросом:
- Батюшка, протокол писать?
V
Протокол, конечно, полагалось писать. Члены совета и гости расселись кто куда: на диван, в кресла, на принесённые из кухни стулья и табуреты. (По уставу заседания совета были открыты для всех прихожан собора, которые получали совещательный голос, да и то, для одних членов совета людей в комнате было многовато.) Заседание, в лучших традициях советских заседаний с подсчётом кворума, оглашением повестки и прочим, началось и потекло своим чередом.
Первым вопросом рассматривалось распределение небольшого непланового излишка средств в приходской кассе, вторым - проблемы воскресной школы при соборе. Артур скучал, украдкой разглядывая интерьер и лица. Он даже успел пожалеть, что явился сюда: церковное делопроизводство почти везде одинаково и никаких запретных тайн не содержит.
Добрались наконец с грехом пополам и до третьего вопроса в повестке дня. Отец Александр, председатель совета, в двух словах рассказал о семинаре православной молодёжи, к участию в котором допускались победители конкурса сочинений, сдержанно поздравил отца дьякона с высоким баллом и предложил принять решение о рекомендации соборного клирика к участию в благом начинании, не откладывая дело в долгий ящик.
- Нет, так нельзя, - возразила Валентина Ивановна, которая в советские годы активно потруждалась в месткоме. - То есть 'рекомендовать', конечно, но Григорий, э-э-э... Сергеевич должен вначале выступить, рассказать нам, за что мы его рекомендуем.
Дьякон кашлянул от неожиданности.
- Что я должен рассказать? - хрипловато спросил он.
- Ну как же! - не сдавалась секретарь совета. - Вот, о теме Вашей работы, какие Вы в ней ценности и мысли защищали, отец Григорий. Тема-то какая была?
- 'Православие и иноверие', - подсказал Артур с места.
- Ну, и чудесно! - обрадовалась женщина. - Так что же Вы думаете про иные веры, отец дьякон?
Боязливо она покосилась на протоиерея: не лишку ли хватила? Тому достаточно было бы нахмуриться, и, конечно, тогда решение легло бы в протокол без всяких вопросов. Но отец Александр, почти засыпающий, утомлённо кивнул: давайте, мол, попытайте паренька, вреда не будет.
Григорий, неуверенно встав с места, заговорил. Он не был готов выступать, да и вообще не отличался красноречием. Кроме прочего, его этот битый час, пока тянулось обсуждение двух первых вопросов, терзала мысль: как же, как он сумел проморгать? Артур, этот душа-человек, этот ласково-ироничный скептик, этот почти тщедушный интеллектуал - оказывается клирик, тоже! И преуспел в своей духовной карьере, в своём тёмном язычестве не меньше его, Гришиного, ведь он-то, Гриша, перед отцом настоятелем по струнке вытягивается каждую неделю, а этот своё духовное начальство по целому году не видит и служит у себя в 'приходе' в одиночку, наподобие целого иерея! Где же справедливость на свете? Впрочем, утешал себя дьякон, лучше быть вторым в городе, чем первым на деревне, и особенно на деревне невежественного восточного многобожия. Или по-другому звучала эта поговорка про деревню и город?
Многобожие-то оно многобожием, но прошли всё-таки времена, когда иноверцев крестили нехристями без всякого разбору. В XXI веке, когда вот даже Святейший Патриарх с разными муллами за руку здоровается и в президентских советах бок о бок с ними восседает, так делать неполитично. Держа это в уме, Гриша произнёс следующую скомканную речь:
- Иноверие - это... то, к чему отношение церкви меняется, оттого что ведь и церковь - живой организм, она не стоит на месте. ('Нет, этого не надо, - тут же мелькнуло в уме. - Тут и в ересь соловьёвства недолго впасть'.) Безусловно, если отбросить всякие кровавые культы, всякое постыдное язычество и идолопоклонство, с которыми православному человеку никогда не было и не может быть по пути, то в целом следует признать, что и другие традиционные религии, особенно перечисленные в нашем российском законе 'О свободе совести', - это наши, в общем, сёстры... Младшие сёстры, конечно. При этом никто из нас не закрывал и не будет закрывать глаза на наши догматические расхождения, на филиокве, например... ('Нет, этого не надо тоже', - с отчаянием сказал докладчик сам себе, оглядев слегка осоловевшие лица членов совета. Даже вот отец Никодим при слове 'филиокве' выставил на дьякона стеклянные глаза.) Но в целом, как бы странно это ни прозвучало, с иными верами нам договориться и понять нам друг друга даже проще, чем наших, м-м-м, заблудших братьев, хотя бы потому, что ни на какого Христа иноверцы не претендуют, на наше влияние в традиционных наших регионах не покушаются, и делить нам с ними, собственно, нечего. Вот... как-то так.
Проговорив всё это, Гриша сел. Речь на членов совета произвела, похоже, лёгкое разочарование своей беззубостью: несколько человек обменялись вопросительными взглядами. Валентина Ивановна откашлялась: она не знала, что сказать. Разумеется, не нужно было ничего придумывать: нужно было просто встать на рельсы бюрократических формул вроде 'Возражения?', 'Вношу предложение...', 'Ставлю на голосование...' и пр. Катясь по этим рельсам, заседание наверняка успешно приехало бы к правильной записи в протоколе и окончилось бы за исчерпанностью повестки дня.
- Возражения и добавления? - спросила секретарь бесцветным голосом.
- У меня есть возражение и добавления, - вдруг произнёс Артур со своего места.
Отец Никодим, склонившись к уху секретаря, пояснил, что молодой человек - тоже, кажется, дьякон, правда, пришлый, из другого храма. Духовенства Валентина Ивановна трепетала и, конечно, произнесла:
- Отец... э-э-э, дьякон, пожалуйста, Вам слово.
Артур вышел к столу, стоящему в середине комнаты, и встал так, чтобы видеть большинство присутствующих, слегка опираясь на столешницу. Он сам не понимал, какое озорство, какой шалый стих на него нашёл. Нет, мысль о том, что он может повредить приятелю, ему и в голову не приходила: просто новая роль православного клирика, за которого его здесь по недоразумению приняли, так его позабавила, что он захотел немедленно в этой роли утвердиться, а заодно лишний раз поупражняться в двух искусствах, актёрском и ораторском.
- Григорий Сергеевич утверждает, что иные веры - наши сёстры, пусть даже младшие, - начал он своим обычным тоном, мягким, но уверенным. - Даже заметив и оценив эту его оговорку про наше старшинство, я - простите меня! - не готов с ним согласиться. Григорий Сергеевич, вероятно, прав с точки зрения закона, он бесспорно прав с точки зрения закона, но ведь закон этот был принят светской властью! Признавая важность светской власти, смиренно склоняя перед ней голову, спросим себя: неужели даже здесь, на заседании приходского совета православного собора, мы обязаны светские власти посаждать себе на макушку? ('Посаждать на макушку', например, 'посаждать на макушку учителя' - это чисто буддийское выражение, но из присутствующих этого никто, кроме докладчика, не знал, и так Артур благополучно перескочил опасный камень, на котором мог споткнуться.) Если здесь мы не можем сказать правды, то где же нам говорить правду? Наши заблудшие братья, например, всяческие баптисты, лютеране и прочие, говорит отец дьякон, от нас более далеки, чем иноверцы. Я придерживаюсь полностью иного мнения и считаю, что человек, даже порочный и даже преступный, для своего брата человека окажется более близким созданием, чем белый медведь, серый волк или полярная сова! (Члены совета весело переглядывались: им нравился этот молодой напор, и слова эти тоже нравились.) На наше влияние в традиционных регионах иноверцы не претендуют, говорит мой друг - а знает ли он, сколько в одном нашем городе разнообразных клубов йоги, обществ восточной мудрости, буддийских центров и прочих непонятных кружков, которых одна только вежливость мешает мне назвать так, как их должен называть христианин? На Христа они не покушаются, сказали нам, - а я процитирую Кешаб Чандер Сена, индусского проповедника, который ещё в позапрошлом веке заявлял, что мудрость буддистов и мужество магометан идёт от Христа! От Христа - как вам понравится это? Помяните моё слово: скоро все эти иноверцы скажут в полный голос, что мы, православные, Христа - узурпировали, что Он нам монопольно не принадлежит, что они лучше нашего знают, как с Христом и Его наследием разобраться. Этого ли мы желаем? Дверь этому ли мы открываем своей беспечностью и благодушием? Моё мнение полностью противоположно и таково: отношение православного человека к иноверцам должно быть - бескомпромиссным. В бескомпромиссности - алмаз нашей веры! В защите веры - истина! В готовности умереть за истину - величие! Я закончил.