– О чем твое горе? – спрашивает Стано Лавра. Он не отвечает.
– О чем твое горе? – повторяет она со слезами. Лавр не отвечает.
– О чем твое горе?.. Лавр! – молится Стано печальному Лавру.
– Не ведаю, – отвечает он. – Мне все постыло, не разлюбил я тебя, не разлюбил я отца твоего; но что-то манит меня туда… Когда взойду на эту высокую гору, меня так и тянет броситься с нее в реку, которая течет в Дон… Я бы взял тебя и отца твоего на плечи свои и бегом, стрелою пустился бы вон по тому пути, который теперь порос густой травою!
Стано заплакала.
– Иди домой, скажи это дедушке, – произнесла она сквозь слезы и повлекла Лавра за собою.
– Отец мой! – вскричала она еще издали, подходя к деду своему. – Слушай, что говорит Лавр; ему грустно, горько в наших краях!
– Знаю, – сказал старик, посадив Лавра подле себя. – И птица помнит небо, под которым оставила скорлупу, и она летит вить гнездо свое там же, где была вскормлена и вспоена отцом и матерью… Иди, Лавр, на родину! Возьми и свою Стано: без тебя ей не жить; а мне недолго смотреть на день; я и без вас прилягу головой к этому пню и усну крепко.
– Нет, отец! – сказал Лавр. – Не пойду! Не шути над моей душой!.. Ты мне дал Стано… да я не отниму ее у тебя!.. я останусь с тобой!
– Иди, Лавр, здесь нет для тебя спасенья от злой болезни, только родной воздух излечит тебя. Иди, не губи ни себя, ни Стано. Ты не видишь побледневшего лица своего и потухших очей; а я вижу их, и Стано видит их.
– Не иду, отец!
– Лавр, и я пойду с тобой; я хочу еще раз взглянуть на светлый мир.
Очи Лавра вспыхнули; он, казалось, ожил.
– Ты хочешь идти на мою родину?.. Она далеко! – произнес он опять печальным голосом. – Нет! мы останемся здесь!
– Лавр! за этой горой есть река: сруби на ней насад[146]; когда будет готов, ты и Стано пособите мне перейти гору; там сядем мы в насад и поедем вниз по реке до Дона, а там до моря и в твою землю.
Лавр обнял отца и Стано.
Чрез несколько дней насад был готов и наполнен припасами.
Старик упал подле дуба на колени, взглянул на небо и залился слезами.
– Прости, юдоль счастливая, моя родная юдоль! прости прах отцов и друзей моих!
– Нет, отец, мы не пойдем отсюда! – вскричал Лавр, тронутый слезами старика. – Я не разлучу тебя с родной землею!
– Идем, – сказал старик решительно, облокотись на Лавра и Стано, – не бойся, я не умру на чужой земле. Лавр! помоги мне идти.
Старик пошел; Лавр должен был исполнять волю его. Они перешли чрез гору молча; спустились с утеса. Приблизились к насаду.
– Постойте, дети, – сказал старик, припав на колени и облобызав землю. – Лавр, возьми с собой моей родной земли, насыпь у кормы.
Лавр исполнил желание его, наносил в ладью земли. Старик, довольный, сел на насыпь. Стано села подле него; Лавр отчалил от берега, и по течению реки ладья потекла догонять волны, которые стремились в Тана[147]. Река извивалась между крутыми берегами в горах Аланской земли.
– Уж во второй раз еду я по этой реке, – сказал старик. – С купцом Венедским Эсафатом ездил я рекою Тана, в озеро Азак, потом чрез гирло Таманское в море Туманное, что Греки зовут Понт-Киммерион, а Татары Олу-Денгис, то есть великое море. Был я и на твоей родине, Лавр; знаю я дорогу на Запад. Прежние отцы мои жили на берегах Дуная, прославленных Царем Аттилою, прадед мой Славий, роду Гуннского, ходил к Латынскому Воеводе Вельзару с Славянами да Антами на помощь против народов, живущих на полночь.
Так рассказывал старик Лавру повесть старых времен.
Чрез несколько дней открылись, в синеве, берега реки Тана и потом Греческий город Танаис, при устье реки. От сего города пустились они восточным берегом озера Азака, или Меотического, который усеян был Торговыми Вежами Греков.
При входе в гирло Таманское открылся им город Синда, а вскоре и Таматархан[148], покоренный Мстиславом, которому за удальство отец не дал наследства на Руси и сказал: «Ты удатный, даю я тебе рать в наследство, иди в Тмутаракань, отними Русское Княжество у Ясов и княжи там!»
Потом ехали они близ берегов Хазарии, коею овладели Венециане. Минули богатую Кафу, Алушту, дивились на гору Шатер[149], проехали Греческие города: Херонез и Помпею. Когда же приблизились они к большому заливу и Тендре, назван ной Греками Ахиллесово поприще, старик сказал: «Здесь отдалимся от берега, здесь в отоке[150], называемом Озу-Кыры, то есть Язское поле, живут еще до сего времени разбойники Печенеги».
Вскоре приехали они к Лиману Дана-Стры, вступили в оный и приблизились к Монкастру[151], Венецейскому купеческому городу, и потом пустились Лиманом вверх по течению реки, проехали город Паланку[152], находившийся при впадении в Лиман Дана-Стры и принадлежавший Генуезцам. Выше города Паланки роскошные берега Дана-Стры были уже во владении Татар. Старик знал Татарский язык, а маститая старость была верной порукой за спокойный проезд повсюду. С трудом рассекая быстрые волны, они проехали под каменными стенами Тигина[153], принадлежавшего Хану Орды Буджаксой, имевшему свое местопребывание в одном переезде от Вежи Тигинской, в городе Каушане[154]. Выше Тигина жило поколение Бассаринов, выходцев из земли Румынской, говоривших испорченным Славянским наречием. Проехав мимо многих селений и мимо бойниц Олхионии, Ушицы[155] и еще одного разоренного города, Лавр заметил издали знакомый ему берег реки Дана-Стры, лежащий против отцов ского селения Студеницы. Сердце его забилось от радости. Нетерпеливо возмутил он реку веслами. Четыре раза луна обновилась на небе со времени отъезда их из Аланской земли; наконец насад ударился о родной берег.
– Стано, вот моя родина, вот дом мой! посмотри на будущий счастливый приют наш!
Лавр обнял Стано, выскочил из насада, подбежал к дому. Незнакомые люди встретили его.
– Где отец мой? – вскричал он.
Толпа дворовых людей окружила его и, удивляясь странной одежде Лавра, сшитой из звериных кож, вдруг захохотала.
– Твой ойтец, сынку? – отвечали ему в один голос несколько человек. – Твой ойтец? Дал-Буг не веми… про то твоя майка знает. Ты, чуем, ловец блудный?
– Мой отец Боярин отчины, Савва Ивич Пута-Зарев, – сказал гордо Лавр.
Толпа еще громче захохотала.
– Дал-Буг не веми! оже чварты рок сидит здесь Пан Погорнин Вельмужный!
Лавр всплеснул руками от ужаса.
– Друзья! – вскричал он. – Скажите, где отец мой?
Прекрасная наружность и печаль, изобразившаяся на его челе, тронули всех. Один старик подошел к нему и сказал:
– В сей дедине юж нима твоего ойтца, Русский Князь Лев, с Галича, побит Крулем Лешкою з Кракова, и ся земе юж належе до Крулевства и Панства. А тутешни господаржи поздвижесе до Киева-града.
Слезы хлынули из глаз юноши, он воротился к ладье своей медленными шагами.
– Отец! Стано! – произнес он. – Я обманул вас, погубил вас, нам нет здесь приюта! Здесь нет моего отца!
– Он умер? – спросил старик, глубоко вздохнув.
– Нет, Ляхи овладели землею, все удалились отсюда бог ведает куда, говорят, к Киеву!
Стано обняла Лавра, отерла слезы его, но слезы катились и из ее глаз.
– Дети, – сказал старик, – не печальтесь, кто живет под небом, у того есть надежный кров!.. Солнце уже село, дети… ему уже не встать с запада… так и жизнь!.. Завтра, Лавр, ты пойдешь с своею Стано в родную землю, не оставаться же вам в чужой земле… моя со мною!.
А ты, отец мой? – вскричала Стано. Я? – отвечал старец. – Мне пора отдохнуть!. Дети, когда я усну, постелите мне ложе вот под этим деревом, на холме, оденьте меня этим покровом…
Старик показал на землю, насыпанную в насаде
– Отец мой! – вскричала Стано, убитая горестным чувством. – Что говоришь ты?
У Лавра из очей брызнули слезы
– Солнце за горою, пора спокоиться, дети пусти, Ста но… дай мне прочитать молитву на сон грядущий.
Старик обратился к востоку, стал на колени и про себя читал молитву: он просил у бога сна… вечного.
Кончив моление, он благословил Лавра и Стано и прилег на землю, настланную на насаде.
Лавр преклонил голову на руку; Стано преклонила голову свою на грудь Лавра и молчали – лаская усыпление старца. Долго сон бежал от них; но утомленные от слез очи смежились… и утреннее солнце осветило их сонных.
Наутро Лавр очнулся, вслед за ним очнулась и Стано. Старик спал еще, против обыкновения. В первый раз еще не встретил он восхода солнечного и не помолился. В первый раз не отвечал он благословением на утренний поцелуй Стано, в первый раз сердце его было холодно ко всему!
На левой стороне реки Дана-Стры, близ Студеницы, на скате берега, есть холм, на этом холме Стано на коленях склонила голову на насыпь свежей земли и обливала ее слезами.
Над ней стоял Лавр, как обессилевший старец, опустив руки и голову.
Казалось, что Стано и Лавр окаменели в этом положении.
На правом берегу реки Дана-Пры, близ Вольного-Прага, на скате, есть высокая могила. На этой могиле стоял иссеченный из дикого камня крест; облокотясь на этот крест, стоял Лавр, один, мрачный, бледный; сердце его было полно слез, очи сухи.
Настал 1320 год. В Галиче сидел на престоле Князь Андрей Юрьевич, во Владимире Волынском Лев, брат его. В Киеве, совершенно разоренном набегами Татар и зависевшем от Князя Галицкого, властвовал Станислав.
Русские князья, бывши в зависимости от Татар, сносили иго их терпеливо; но не равнодушно смотрели на замыслы и на распространявшееся могущество Гедимина Литовского. Во время войны его с Немцами Русские Князья, Андрей и Лев, напали на области Литовские, опустошили берега Вилии. Но Гедимин отмстил; помощь Татарская не помогла. Владимир и Луцк взяты. Позднее время остановило Гедимина. На следующий год он приблизился к Киеву, и Станислав, не участвовавший в восстании Льва и Андрея и подкрепляемый единственно Татарами, вздумал обороняться; но, бессильный, он принужден был бежать и предать Киев Литовцам.
Во время сей войны, несчастной по несогласиям Князей Русских для Южной России, Лавр служил под знаменами Князя Льва Владимирского.
Искупив Княжество свое почти порабощением Гедимину, Лев умер в 1324 году, оставив наследником сына своего, мудрого Георгия, под власть коего поступило и Княжение Галицкое, после дяди его, Князя Андрея Юрьевича, и область Киевская. Он был последнею отраслью власти Русской над Южною Россиею. С ним кончилась и повесть о славе ее.
Устарелый Лавр в награду за службу свою одарен был от Георгия богатою отчиной на берегах Днепра. Погост Облазна с деревнями заменил ему наследственную Днестровскую отчину.
На шестидесятом году от роду, невзлюбив одиночества и желая иметь наследника, Лавр обрек себя в стражи непорочности прекрасной пятнадцатилетней девушки. Принятый им на себя труд вознаградился в скором времени рождением сына Олеля Лавровича.
Олелю Лавровичу было уже двадцать пять лет от роду, когда дряхлый отец его, желая купить чресполосную землю у соседа, никак не сходился с ним в цене и потому женил своего сына на соседской дочери Мине Ольговне с тем, чтоб кусок чресполосной земли поступил в приданое.
После сего важного приобретения Лавр успокоился, а у Олеля Лавровича родился через три года сын Ива Олелькович, названный Ивою в память своего прапрадеда Ивы, совершившего в 40 лет хождение во Иерусалим.
Этот-то Ива Олелькович есть тот барич, о котором мы ведем речь; он-то тот Русский витязь и сильный могучий богатырь, которого подвиги до сего времени гибли в безвестности.
Итак, читатель, верно, помнит, как наш барич Ива Олелькович ехал по селу Облазне верхом на крестьянине Юрке с сукроем медовика в одной руке, с вожжами и бичом в другой.
Все село дивилось ему и кланялось; деревенские ребятишки высыпали на улицу и в подражанье баричу также взнуздывали и седлали друг друга; работники забывали свои костыги, топоры, жигала, струги, скобели; женщины бросали сечки, ухваты, сковороды и горшки; красные девушки свои веретены и прялки; старики и старухи оставляли обыкновенный свой приют: печь, палати и голбец[156]; все торопились смотреть на барича; кокошники и гладенькие головки красных девушек то высовывались, то прятались в волоковых окнах[157], смотря по приближению и отдалению предмета их любопытства и страха.
Для всех весел был поезд Ивы, кроме отцов и матерей коня Юрки и колесницы Ионки: склонив свои головы на ладонь, они стояли пригорюнясь и сквозь слезы голосили:
Читатели не удивятся подобными материнскими чувствами, если узнают, что Ива имел все свойства древних богатырей. Он недаром слышал от Лазаря-конюха сказку про богатыря Усму, который одним ударом палицы губил по сту тысяч душ, ломал руки и ноги всем, кто с ним в бой вступал, бил наповал встречных и поперечных.
Ива был грозным подражателем богатыря Усмы. От него никому не было прохода; с словами: «О о о о о! нечистого духа слыхом не слыхать, видом не видать, вдруг нечистый дух проявился на родной Руси!» – Ива внезапно наскакивал из-за угла на прохожих слуг, на челядь и поселян, на телят, на гусей, на свиней, на овец и, по его выражению, гвоздил здоровым кулаком.
Не было суда на Иву, родная его матушка восставала против жалобников словами: «Позабавиться детищу нельзя! Великое горе – желвак под глазом! Лихая беда – нога свихнулась!..»
Таким образом проходил день за днем, а Ива час от часу становился заносчивее, задорнее, сильнее, вольнее, смелее. Последнюю материнскую власть над собою он сбросил решительностью своею – идти за тридевять земель, в тридесятое? царство, искать себе жену Царевну, у которой во лбу светлый месяц, в косе вплетены ясные звезды, вместо глаз многоцветные камни, на ланитах румяная заря, у которой тело как пух лебединый, душа жемчужная, в жилках переливается разноцветный бисер, а одежда вся из золота. Напрасно уверяла его родительница, что это небылица в лицах; пестуну своему Тиру, и конюху Лазарю-сказочнику, и мамке Иловне верил он больше всех; а они сказали ему, что это правда крещеная.
С трудом удержала матушка стремление его к подвигам богатырским и к славе обещанием не мешать ему вести жизнь богатырскую хоть в своем родном селении. С этих пор Ива стал для всего села как немилость божия: кого за руку – руку выломит, кого за ногу – ногу вывернет, кого за голову – голова на сторону, и стало все село сухоруких, хромоногих, кривошеих думу думать и решили: поведать горе своему честному отцу иерею мниху Симону Афонских гор и просить у него молитвы, помощи и совета: как сбыть с себя лихую беду неминучую.