Но, вернувшись, он уже не нашёл её. Берег был совсем пуст. Можно было бы, в самом деле, подумать, что это было лишь видение. Но на песке не успели ещё высохнуть следы её ног и, казалось, самая вода в ласковых намёках хранила отблески её красоты и продолжала чуть-чуть шевелиться, взволнованная её движениями.
Тогда он быстро разделся, стремительно бросился в эту воду и поплыл вдаль, рассекая своим сильным телом свежую упругость моря и плавно взмахивая своими мускулистыми руками.
Кажется, захоти — и он мог бы доплыть сейчас до самого горизонта, до тех лёгких парусов, которые вспыхнули, как лепестки цветов, от последних солнечных лучей.
После купанья, успокоенный и освежённый, он взбежал на обрыв и уже хотел повернуть на дорожку, ведущую к даче, закутанной густым пахучим цветом сирени, когда увидел, вытянувшуюся на траве, фигуру в гимназическом платье.
Облокотясь обеими руками на землю и оперев ладонями лицо, она смотрела в даль моря на эти розовые паруса, забыв раскрытую перед ней книгу. Простая соломенная шляпа лежала в стороне.
Он узнал её сразу, хотя платье опять превратило её в обыкновенное существо. Но заметная влажность волос, пушившихся на её, успевшей загореть, шее возвращала её к только что совершившейся сказке.
Его неудержимо потянуло прямо к ней.
Едва она заслышала приближающиеся шаги, насторожилась, повела темными зрачками в его сторону, однако, не изменила позы, только сделала вид, что погружена в учебник и что ей никакого нет дела до проходящих бездельников.
Им овладело дерзкое желание во что бы то ни стало познакомиться с ней сию же минуту и, остановившись в двух шагах от неё, он поклонился ей, как знакомый.
Она чуть-чуть подняла ресницы, но сделала вид, что не заметила поклона.
Он поклонился снова и прибавил к поклону:
— Здравствуйте.
Ресницы поднялись немного больше, но и «здравствуйте» как будто прошло мимо её ушей.
Однако, он не упал духом и уж прямо обратился к ней тоном упрека:
— Что же это такое, я кланяюсь вам и говорю: здравствуйте, а вы мне не отвечаете?!
Она притворно сурово шевельнула бровями и даже с недоумением повела плечами.
— Странно, — ответила она, не удостаивая его взглядом и точно в книге читая то, что произносили её губы. — Я вас не знаю, значит, и отвечать мне незачем.
— Ах, да, в самом деле, может быть и не знаете, хоть мы соседи. Это, действительно, непростительная оплошность с моей стороны. Позвольте представиться.
И он назвал своё имя, отчество и фамилию и даже прибавил, что он студент юридического факультета, вот-вот выдержит государственный экзамен.
— Это все равно, во всяком случае, мы с вами незнакомы.
— Незнакомы? — переспросил он, как бы не веря этому слову. — Вы сказали, незнакомы? Я не ослышался?
Она продолжала как бы читать по книге:
— Нет, не ослышались.
— Так вот и давайте познакомимся.
Она даже поднялась при этой дерзкой настойчивости. Теперь, уже сидя с раскрытой книгой на коленях, она ответила ему с сухим, как ей казалось, пренебрежением:
— Извините, я не привыкла знакомиться таким образом.
Но и это его не испугало.
— Вот как, — сказал он. — Таким образом. Гм... Неужели бы что-нибудь изменилось, если бы мы познакомились где-нибудь в четырех стенах, а не в этом господнем храме, под небесным куполом и я не сам бы назвал вам себя, а меня назвал бы вам какой-нибудь почтенный плешивый олух, или толстая кретинка-дама.
У неё чуть-чуть дрогнули уголки губ, но она не оставляла своей суровости и опять притворилась читающей в книге то, что произносил её язык:
— Странно. Почему же непременно плешивый олух и толстая кретинка?
Он горячо ответил на это:
— Ну, хорошо, я согласен. Пусть не олух и не кретинка, хотя таких господь, хранителей всяких предрассудков, большинство. Ну, пусть будут достойнейшие люди, первый сорт люди, но разве и тогда что-нибудь изменится?
Она опять шевельнула плечами, с неопределённой гримасой поджала губы и потянулась рукой к шляпе.
Тогда он приблизился к ней на шаг и взглянул в книгу, уже как знакомый.
— Что это вы учите? А, Богослужение! И охота вам в такой удивительный час заниматься подобными пустяками.
Молчание. Она поднимается и хочет идти.
— Вы скажете: это не пустяки, а Богослужение, — фамильярно продолжает он за неё. — Но вокруг вас совершается, действительно, настоящее богослужение, а вы не обращаете на него никакого внимания. Взгляните на небо, в котором догорает заря, на траву, которая светится от неё, на эти облака и паруса, которые точно молятся Богу. А то, что вы учите, это риторика, схоластика, догматика...
Он бы, пожалуй, и дальше продолжал эту еретическую характеристику, но она уже была не в силах сдержать улыбку, которая пробивалась у неё сквозь напускную суровость с того самого мгновения, как он упомянул об олухах и кретинках.
— Да, да, довольно уж. Я знаю, что все студенты нигилисты, а вот, если я этой схоластики не выучу, мне влепят на выпускном экзамене кол.
— А, это другое дело, это правда. Мне вот тоже приходится учить много всякой ерунды, чтобы сдать государственный экзамен.
Но она опять как будто испугалась этого товарищеского тона и оглянулась вокруг, не то ища выхода из своего затруднительная положения, не то опасаясь, что могли оказаться какие-нибудь свидетели этой не совсем уместной сцены.
— Странно, — опять сорвалось у неё с языка слово, которое, видимо, выручало её во всех затруднительных случаях. — Не со всеми же вы позволяете себе знакомиться таким образом.
— Нет, не со всеми.
— Ах, так, — обидчиво сказала она и отвернулась.
— А только с теми, кто мне особенно интересен, — пояснил он.
— Как же я вам могу быть интересна, когда вы меня совсем не знаете?!
— Во-первых, интерес возникает не только тогда, когда знают, а, во-вторых, я знаю вас, может быть, больше, чем кто-нибудь другой.
Она выразила на своём лице неподдельное изумление.
— То есть, как?
Тогда он рискнул на отчаянную вещь и рассказал ей, как он её видел менее, чем час тому назад.
Для чего было сделано это признание, он и сам не знал, но едва она поняла его, лицо её загорелось таким стыдом, негодованием и даже злобой против него, что он тотчас же раскаялся в своей болтливости.
— Это подло! Это гадко! Это... это бесчестно! — закричала она, вскочив и топая ногой, при каждом новом определении. — Это... это... это...
Но бранных слов не хватило и, топнув ногой ещё более энергично и закрыв лицо руками, она бросилась от него в сторону, надев по пути шляпу задом наперёд.
Если бы не этот маленький беспорядок, который до смешного резко бросился ему в глаза, он, пожалуй, не посмел бы последовать за ней, но пустяк, не идущий к делу, непонятным образом его о бодрил.
Он побежал за ней, стараясь её успокоить, внушить, что все это вышло неумышленно с его стороны, что он ушел оттуда, как только опомнился, а главное, что в её наготе была такая святая чистота, что он любовался ею без тени дурной мысли, как любовался бы прекрасной статуей.
Но на все его уверения, она только отвечала голосом, дрожащим от слез:
— Убирайтесь прочь! Оставьте меня! Это низко! Это подло!
И старалась убежать, но бежала сама не зная куда, только не домой. Не могла же она явиться домой плачущая, с таким лицом!
Но сил у неё становилось все меньше и меньше и, наконец, когда она прибежала к самому краю высокого обрыва, он испугался, что она в своём безумном порыве может броситься с обрыва вниз.
У ней, правда, мелькнула эта мысль и, пожалуй, если бы эта мысль явилась раньше, она могла бы броситься со стыда и назло ему, но теперь на это не хватило решимости.
В полном отчаянии она остановилась, но уже не заплакала, а зарыдала и в изнеможении опустилась на траву.
Тогда он встал перед ней на колени и с настоящей искренностью, нежностью и раскаянием робко сказал:
— Ну, простите меня, простите. Клянусь вам, что это, это только заставило меня полюбить вас. Полюбить в первый раз в моей жизни, самой хорошей, самой чистой любовью.
И сам не знал тогда, сказал ли он это, чтобы только успокоить её, или так оно и было на самом деле.
Спустя месяц, не только он, но и она уже не сомневались, что так оно и было на самом деле. Что тут действовала рука самой судьбы, которая оторвала его от лекций государственного права и привела в роковой для неё час на обрыв, под которым она купалась.
Что тут было явное благоволение судьбы, ясно было уже потому, что и он и она превосходно выдержали последние экзамены и, таким образом, получили полные права гражданства. Она стала давать уроки, а он записался в помприсповы, как она шутливо сокращала в одно три слова: помощник присяжная поверенного.
Померкли алые и золотистые тона и потускнела сиреневая туча.
Над городом рассыпались сумерки и ожили электрические огни.
— Вера, — обратился он к ней, после того, как они прошли молча несколько шагов.
Она удивленно обернулась на это обращение, но не протестовала против него.
— Если вы никуда не спешите... — нерешительно проговорил он и вопросительно на неё взглянул.
— Мне некуда спешить, особенно нынче, — ответила она печально, давая этим понять, что у неё нет никого из близких.
Он знал, что у неё были и отец, и мать. Если они и не умерли, то она умерла для них. Об этом нетрудно было догадаться по её грустному тону.
— Тогда прошу вас, поедемте туда.
Ей не зачем было спрашивать, куда он зовёт её. Она только знакомо ему шевельнула плечами.
— Зачем?
— Я не знаю, зачем, но вот я увидел вас и мне мучительно захотелось поехать с вами туда.
Она подумала и сделала неопределённое, но тоже знакомое ему движение головой.
— Пожалуй.
Он ужасно почему-то обрадовался и засуетился относительно извозчика.
По счастью, скоро попался лихач. Они сели и помчались за город к морю, где познакомились когда-то и полюбили друг друга.
Мелькали огни электрических фонарей, освещённые окна и предпразднично суетливая толпа.
Но скоро все это миновало, и они очутились за городом.
Было как-то особенно приятно мчаться по пустынному шоссе, где лишь два раза мелькнул электрический трамвай, да прогремели возвращавшиеся из города порожняки.
На заколоченных дачах было глухо и тихо, но уже пахло распускающимися листьями и обмокшей от теплых дождей и солнца землёй.
Электрические фонари вдоль пути попадались здесь изредка, зато звезды светили здесь так ярко и дружно, как они никогда не светят над городом.
Он обнял её, пополневшую за эти годы, талию и был взволнован близостью её тела, которое знал когда-то таким чистым и совершённым.
Теперь это тело было осквернено грязными ласками многих, и это вызывало в нем острое тоскливое чувство, близкое к виноватости.
— Зачем вы меня привезли сюда? — обратилась она к своему спутнику, когда они сошли с экипажа и подошли к обрыву.
Здесь было глухо и пусто. Маленькие дачи, где они жили когда-то, были снесены. Вместо них понастроены большие. Деревья сильно разрослись, остались те же прибрежные холмы да море.
Оно было здесь перед ними темное и необъятное, смутно озарённое одними лишь звёздами, которые отражались в нем кое-где бледными полосами. Слышно было, как море шелестит внизу, как бы влача по берегу свой царственный шлейф, и глубоко и властно дышит прямо на них солоноватой свежестью.
Он не сразу собрался ответить на её вопрос, потому что и сам не знал, какая сила его сюда потянула.
— Мне хотелось вернуться к прошлому, — ответил он, чувствуя, что говорит не совсем то.
Она вздохнула и прошептала:
— Прошлое умерло.
— А мне кажется, что мы зарыли его живым! — вырвалось у него горькое признание.
— Мы?
— Нет, нет, — поспешил он ответить на укор, который слышался в её тоне. — Нет, я не хочу обвинять в этом тебя. Я один виноват во всем.
Она промолчала.
— Не думай, что я так счастлив теперь, — продолжал он, чувствуя потребность высказаться, многое объяснить не только ей, но и самому себе. — Мне как будто не на что жаловаться: у меня семья, дети, но... но вспомни, ведь мы любили друг друга. Я любил тебя и это правда, что я любил в первый раз в моей жизни. Я не сумел воспользоваться нашей любовью, как должен был воспользоваться, как хотел, а ты была слишком горда и стыдлива, чтобы заставить меня сделать тот шаг, который заставила меня сделать другая, которую я никогда так не любил, как тебя.
— Ну, я не думаю, чтобы вы теперь раскаялись в этом.
— Теперь! Теперь! — повторил он слово, которое она произнесла с особенным ударением и горечью. — Именно теперь я раскаиваюсь в этом больше, чем когда бы то ни было. Именно теперь, когда ты... так несчастна... Вера! — он схватил её за руку и старался заглянуть в её лицо, зареянное сумерками. — Вера, неужели это правда?
— Правда, — произнесла она как-то жёстко и мрачно.
Тогда у него вырвался тот вопрос, который колол его с той самой минуты, как он услышал, чем она стала.
— И я, я виноват в этом?
Она резко отняла у него свою руку.
— Зачем ты мучишь меня? Зачем? Тебе хочется снять с себя даже тень, которая падает от меня на твое нынешнее благополучие. Ну, хорошо, ты ни в чем не виноват. Решительно ни в чем. А теперь довольно. Идём.
Но он остановил её.
— Постой. Умоляю тебя, не уходи. Ты мне бросаешь это отпущение, как подачку. Но я не хочу, я не могу так принять его.
— Чего же тебе ещё надо от меня?
— Справедливости. Одной справедливости. Послушай, Вера. Вспомни, ведь я, несмотря на всю мою любовь к тебе, не тронул тебя.
— Ах, ты вот о чем!
Она резко и как-то грубо рассмеялась, и этот грубый смех, как ему показалось, также выдавал её ужасное настоящее.
— Ты вот о чем. Ну, да, конечно. Ты был слишком труслив даже для этого. Ты берег не меня, а себя.
Он хотел протестовать, но она как-то внезапно вспыхнула вся и не дала ему открыть рот.
— Правда, я была стыдлива и горда, но я для тебя, для одного тебя цвела, как цветок, и горела, как пламя. И если бы ты, действительно, любил меня, ты должен был бы поступить, как надо. И может быть, может быть... даже наверно... даже наверно, тогда я не стала бы такой. Но трус не может любить, как мужчина. Труса могло хватить на любовную игру, но на любовь настоящую не хватило. А заставить тебя сделать этот шаг, который ты считаешь таким важным, может быть роковым, — нет, уж это я предоставляю другим.
Он опять хотел ей возразить, но она не желала его слушать.
— И если ты жалеешь о том, что этого не случилось... может быть, жалеешь... Я даже теперь... даже теперь, я... не жалею, нет, нисколько не жалею. Да, нисколько, хотя стала теперь тем, чем стала. Не жалею нисколько, потому что тогда же поняла, что ты не человек, а тряпка. И, как только поняла, швырнула то, что ты не решился взять из трусости, то, что принадлежало по праву тебе, тебе одному, я швырнула первому встречному, а потом десяткам других встречных. Да, да, вот... десяткам! — выкрикивала она с каким-то мстительным злорадством. — Я сделала это из злости на тебя и с отчаяния, что моя первая любовь принадлежала трусу.
Он был задавлен, уничтожен этим потоком унизительных для него слов, но где-то глубоко затаилось чувство, похожее на облегчение.
Пусть у него нет и не было настоящего счастья, зато есть покой. Правда, несколько затхлый и совершенно лишённый поэзии, но он чувствовал себя в нем, как в своём теплом халате. А с такой особой, как эта, вряд ли он мог бы жить спокойно.
— Ты несправедлива ко мне, — растерянно пробормотал он. Но уже не настаивал, чтобы она оказала ему ту справедливость, которой он жаждал раньше. Очевидно, время и ужасная жизнь ожесточили её, и ему нечего было надеяться на её беспристрастие.
— Ну, и хорошо. И пусть несправедлива, — резко ответила она. — Довольно с меня.