-- Вы, может быть... извините, глупо спрашивать, но Вы, наверное, хотели мой номер телефона взять, а теперь стесняетесь?
-- Не то чтобы стесняюсь, но буду рад, -- дипломатично ответил я. -- Только вот мне странно, что... То есть я хочу спросить...
-- ...Нет ли у меня кого? -- догадалась девушка. -- Н-нет... То есть, конечно, нет, конечно.
-- А почему засомневались?
-- А ухаживал за мной один дурачок, только давно это было, во-первых... и неправда, во-вторых! Мне вообще, Володя, сверстники не очень нравятся. (Она уже называла меня просто Володей.) Беспомощные они какие-то. Согласны?
-- Откуда же мне знать? -- ответил я. -- Я девчонкой не был.
-- Смешно! -- расхохоталась Оля. -- Правда!
Мы, конечно, обменялись телефонами. Домой я ехал в смешанных чувствах. Как-то с этой Олей (Александрова была её фамилия, замечу в скобках) всё налаживалось быстро и без усилий. Как будто даже и без особой моей воли? Но симпатичная девица! В её безапелляционности наверняка скрывались и вульгарные нотки, которые сейчас были почти не заметны, но к зрелости наверняка должны были обнаружиться; да и вообще к вопросу о вульгарности: говорила Оля правильно, грамотно, но в речи её нет-нет да и проскальзывали какие-то очень просторечные словечки, а произношение нет-нет да и сбивалось на провинциальное, с подчёркнутым "аканьем", для уха жителя большого города просто карикатурным. Но мне-то какое дело до её "аканья", я разве филолог? А простота её после слишком уж большой осторожности и сдержанности моей другой знакомицы действовала освежающе. Наконец, большая ли случилась беда? Номер телефона -- это ведь просто номер телефона, звонить по нему совсем не обязательно...
Но телефон не всегда оказывается просто телефоном: я начал встречаться с обеими девушками.
Не могу сказать, что "начал" -- подходящее слово: с Леной мы виделись раз в неделю по моей инициативе, а Оля мне первая позвонила сама, и я увидеть ее не отказался, просто поддался течению обстоятельств. Тревожили меня тогда мысли о дурности, недолжности такого поведения? Беспокоили, да, но, признАюсь, не так уж сильно. Ах, как низко пал бывший аскет и последователь Вивекананды! Что ж, я ведь и не оправдываю себя (такого уже далёкого от себя нынешнего), а попросту веду методичный "журнал грехов", подобно Печорину, скажем. А тогда я подыскивал себе разные оправдания вроде того, что прекратить отношения или с одной, или с другой всегда ещё успею. С какой, кстати? Обе девушки были мне симпатичны, каждая на свой лад, первая -- интеллектуально (с Еленой Алексеевной мы вели долгие разговоры, она оказалась очень неглупой девочкой), вторая -- скорее чувственно, и в смысле чувств, но и в старом смысле, которым наделяли это слово пару веков назад. Правда, неземной красавицей, такой красавицей, при взгляде на которую останавливается дыхание, не была ни та, ни другая. На этом месте скажу, между прочим, несколько слов в защиту ценности девичьей красоты. Вновь и вновь появляются прагматики или кухонные мудрецы, не знаю как уж и назвать их, которые сообщают, что красота -- не самое главное в девушке. Разумеется, не главное, в том случае, если Вы ищете для себя спутницу жизни лишь для того, чтобы она была полезна в хозяйстве, как если бы подыскивали трактор. Красота, продолжают доморощенные философы, -- не мерило нравственности и добродетелей. Но чтС вообще в отношении совсем юной девушки есть показатель её добродетелей? Совершённые поступки, принятые решения? Так к девятнадцати-двадцати годам никаких важных поступков она не совершила, важных решений принять не успела. Убеждения, высказанные вслух? Но эти убеждения легко произносятся с чужого голоса, в случае молодой девушки -- особенно. Девичья честь? Вот, пожалуй, кое-что определённое, но не всегда ведь её сбережение -- девичья заслуга, иногда в юности сохраняют честь просто из лени к авантюрам или в силу случайностей, чтобы потом уронить позже. Вот и остаётся нам, мужчинам, в случае молодых девиц почти только одно: изучать их красоту, и не о красоте трофея я говорю, а о красоте, в которой находит отпечаток духовное. Вглядываясь в девичье лицо, стараемся мы разгадать след прошлых жизней, прошлых решений, в прошлом благообретённых, но сохранившихся добродетелей. Всегда ли успешно такое гадание? Известно всем, что не всегда, но если бы нам даже вместо лица некто предъявлял подробный письменный отчёт обо всех совершённых женским созданием в прошлых жизнях добрых и дурных поступках, добрых и дурных помышлениях, верно, и тогда нашлись бы желающие обманываться.
Но я отвлёкся. Сильными угрызениями совести я не терзался просто потому, что верил, будто заслуживаю компенсации за годы своего аскетизма. Вот и всё объяснение. Свою фантазию я не очень утруждал: ведя в какое-то новое кафе Лену, я через неделю с Олей оказывался в том же самом кафе. Я заметил, что в графике встреч Оля Лену стала опережать, хотя и познакомился я с ней позже. Вот, например, уже в середине ноября мы с Олей начали целоваться: дело нехитрое, но с молодой девицей сладкое, конечно. Подозреваю, что будь я понастойчивей, и гораздо дальше я бы продвинулся. Но особенно настойчивым я как раз быть не хотел: понимал каким-то задним умом (или остатками совести, как кому больше нравится), что, перейдя последнюю черту, уже не смогу так легко прекратить с Олей, если в итоге выберу Лену. "Знаешь, у нас ничего не получится, мы просто не сходимся характерами" уж вовсе некрасиво говорить кому-то, с кем лёг в постель. Или современные стандарты морали проще на это смотрят? Но если проще, то, значит, оставалась во мне чуть бСльшая моральная щепетильность, чем ожидается от "современного мужчины", и, значит, не полностью я даже тогда деградировал?
III
Мои записки ведутся в некотором беспорядке, который, наверное, отражает известный беспорядок моих мыслей. Разговоры с Леной я упомянул и хотел было уже привести для примера один, да вот, отвлёкся на разъяснение своих мотивов. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Лена была поклонницей старых сентиментальных фильмов, как русских, так и зарубежных, и, помнится, один из разговоров у нас начался с того, что она меня спросила, нравится ли мне американская актриса Одри Хепбёрн.
-- Ни одного фильма с ней не помню! -- признался я.
Лена принялась перечислять. Из длинного списка мне оказался знакСм только "Как украсть миллион", виденный лет десять назад.
-- Актриса там правда симпатичная была, -- согласился я.
-- Что там просто "симпатичная", Владимир Николаевич! Красавица! Неужели Вы как мужчина не оценили?
-- Я же говорю Вам: я десять лет назад этот фильм видел!
Лена вздохнула:
-- А я такой, как она, никогда не буду...
-- Что так? -- улыбнулся я. -- Такой, как она, не будете, потому что будете собой. Зачем Вам кем-то другим становиться? Вы -- красивая девушка...
-- Ай, Владимир Николаевич! -- откликнулась Лена с досадой. -- Зачем Вы это?
-- Что, не верите мне?
-- Не верю.
-- Если Вы в это не верите, то и другие не поверят.
-- А зачем? Я про... Вас-то удивляюсь, как так случилось, что Вы мной... увлеклись, если Вас это слово, конечно, не обижает. Вы, наверное, просто... просто из жалости поначалу на меня поглядели.
-- Н-неправда.
-- А почему Вы запнулись?
-- Потому что... да откуда же мне знать! Зря Вы гонитесь за голливудскими идеалами, Лена!
-- Разве я гонюсь? Кажется, я всё делаю, чтобы показать, что за ними не гонюсь! А Одри Хепбёрн -- совсем не образец голливудских идеалов, если Вы её имели в виду. И всё же мужчины, которые её знали, её любили всю жизнь. Вот Грегори Пэк, например. На её похоронах он читал стихотворение Тагора. Говорят, нельзя было без слёз это слушать...
-- Вы так рассказываете, будто сами там были!
-- Смешно, да? У меня тусклая жизнь, Владимир Николаевич. Вот и пытаюсь чем-нибудь расцветить. Ищу всякие бантики, ленточки цветные, вроде таких душещипательных историй. Сама при том знаю, что пошлость...
-- Ну, Тагор -- не пошлость, положим. А Вы любите Тагора? И поэзию вообще?
-- Нет! Разочаровала Вас, да? Но не люблю. Я не люблю, когда красивости больше, чем смысла. Да и вообще, если бы любила, то любила бы только очень избирательно. Если бы, например, Пастернака любила, то только одно стихотворение из него. Про февраль...
-- "...Достать чернил и плакать"?
-- Да, именно. Потому что это моё состояние, иногда. Хочется просто плакать, плакать! Без всяких чернил. И без всяких стихов. Не бойтесь, это всё проходит. И вообще в этом ничего особенного нет: я себя просто жалею. Сейчас, конечно, когда Вы появились, уже меньше...
-- Я вот думаю: можно Вас поцеловать?
-- А я думаю: может быть, пока не стСит? Вдруг Вы во мне разочаруетесь? И окажется, что я у Вас этот поцелуй украла. А я ничего не собираюсь красть. Я учительница, а не воровка.
Заодно уж припомню, что разговоров на политические темы, волновавшие меня, да и, наверное, всякого мужчину, Лена не любила: при таких разговорах она пугалась, смолкала.
-- Я ничего не понимаю в политике, -- говорила она виновато-испуганно. -- Это такое сложное дело, что как ни поверни, никогда не будешь прав. А учительница не должна ошибаться, особенно начальных классов, Владимир Николаевич! И разве от меня в политике что-то зависит? А если нет -- зачем об этом даже думать?
IV
В начале декабря моя мама отмечала День рождения. Оля, услышав про событие, загорелась желанием поехать вместе со мной; у неё, мол, уже и идеи подарка есть. Да и вообще, что я имею против того, чтобы она, Оля, познакомилась с моей мамой? А я и впрямь против ничего не имел, кроме... ну, Вы понимаете. Но озвучить этого было нельзя, оттого на День рождения мы приехали вместе.
Оля вручила свой подарок, принялась хлопотать, нарезая салаты и стряпая на стол. Да, пожалуй, хорошо, что я её с собой взял: кроме нас двоих, никто и не явился. Дядя Николай, мамин брат, обещался приехать, но, как на беду, его сына, маминого племянника, задержали на службе, у самого же дяди Николая машины не было, а без машины до маминого коттеджного посёлка зимой было вовсе никак не добраться. Без Оли мама совсем бы заскучала! Да и я, признаться, тоже. Хотя, если уж говорить про избегание скуки, про занятие для ума, то с Леной я бы охотнее беседовал...
В какой-то момент Оля убежала в ванную комнату.
-- Как она тебе? -- осторожно спросил я маму. Та пожала плечами, продолжая резать кубиками колбасу для "Оливье".
-- Хорошая, -- ответила она, подумав. -- Только очень уж обычная. На меня чем-то похожая, я в её возрасте такая же была. Смотри сам, тебе ведь жить с ней, не мне. Только об одном тебя прошу: в квартире её не прописывай! Хотя бы годика три-четыре...
-- Ты, значит, об имуществе печёшься, -- усмехнулся я.
-- Да! -- ответила мать без тени улыбки, почти обиженно. -- И не надо видеть во мне меркантильную дуру! Об имуществе, правильно, об имуществе единственного сына, между прочим!
-- Что ты, мама, Бог с тобой, никто тебя не упрекает! Тут, видишь, другая беда...
-- Какая беда?
-- У меня ещё одна девушка есть, -- сказал я вполголоса.
Глаза у мамы весело расширились:
-- Герой! -- иронично-восхищённо прокомментировала она. -- Мастер, одно слово! И кто ж она, позволь тебя спросить?
-- Учительница начальных классов у меня в школе
-- А! Всё понятно. Только уточню: девушка или "сексуальный провиант"?
-- Девушка, мама, девушка: я до неё и не дотронулся ни разу.
-- Так, и чего ты от меня хочешь? Аплодисментов?
-- Аплодисментов не хочу, но вот как-то я запутался, надо бы решаться...
-- Да уж, да уж, -- ухмыльнулась мама: никакого особого осуждения в её голосе я не заметил. -- Ну, впрочем, привози как-нибудь твою учительницу тоже, поглядим на неё...
Договорить мы не успели: Оля вернулась из ванной комнаты и продолжила своё весёлое щебетание.
V
Тридцатое декабря (понедельник) 2013 года было в том календарном году последним рабочим днём. Строго говоря, работали мы и утром вторника, но всем же прекрасно известно, что тридцать первого декабря не работа, а видимость одна, так что вторник можно было и не считать. В понедельник в четыре часа в школьной столовой за сдвинутыми столами собрался трудовой коллектив: традиция, как известно, давняя, советская. Умеренно выпивали, закусывали; "тамада", в качестве которого трудилась новый завуч по воспитательной работе, разбитная тётка средних лет, объявляла подготовленные педагогами "номера", всё непритязательное, самодеятельное, конечно: сценки, или шутливые песенки, или частушки какие-нибудь. Я тоже выступил с номером, а именно прочитал юмореску -- образчик армейского юмора, предсказуемо начинающуюся со всем известного "Здесь вам не тут, здесь вас быстро отвыкнут водку пьянствовать и безобразия нарушать", доходящую до сюрреализма в своём абсурде, встреченную одобрительным смехом. Смех смехом, но, надеюсь, факт того, что "здесь вам не тут", все сотрудники ещё раз себе уяснили. Затем включили магнитофон и танцевали. Наша дворничиха в новом откровенном платье, подсев ко мне поближе, откровенно ко мне клеилась: она к середине вечера уже была "хорошей", дошла, иначе говоря, до нужной кондиции. Наконец, всё закончилось, к моему тайному облегчению: утомительны такие сабантуи, а для руководителя -- больше всего. Я окликнул свою знакомицу, уже собиравшуюся уходить вместе со всеми:
-- Елена Алексеевна! Просьба до Вас будет...
От всех сотрудников мы всё скрывали, и скрывали по Лениному желанию: ей казалось, что наши "отношения" (слово, впрочем, слишком торжественное) для других педагогов станут предметом зависти. Кто знает, может быть, и не вовсе она была неправа... Дождавшись, пока все разойдутся, мы молча вышли из школы, сели в мой автомобиль. Я захлопнул двери, но зажигание не включил, а спросил напрямую:
-- Вы где проводите Новый год?
-- С родителями...
-- А не хотите со мной?
-- Я почему-то думала, что Вы предлСжите, -- призналась девушка. -- Спасибо, Владимир Николаевич! Но не знаю, насколько прилично... И кроме того...
-- И кроме того, Вы меня побаиваетесь до сих пор, -- закончил я.
-- Нет! То есть...
-- Я не предлагаю Вам оставаться наедине со мной, -- поспешил я пояснить. -- Я сам собирался поехать к маме: у неё будут другие родственники...
Лена слегка посветлела лицом. Вот снова вернула себе озабоченно-жалобное выражение:
-- Но ведь она... меня не приглашала?
-- Нет, отчего! Она Вас будет рада увидеть. Я об этом специально спрашивал.
-- Мне неловко, Владимир Николаевич, но если Вы считаете, что это можно...
-- Считаю. Только если Вам самой не хочется...
-- Хочется, -- тихо сказала Лена. -- А я вот ещё о чём подумала: не покажется Вашей маме странно, что Ваша... девушка (она это слово выговорила с трудом и тут же покраснела), если, конечно, это слово уместно, Вас называет по имени-отчеству и на "Вы"?
-- Мне и самому это кажется странным.
-- Да, Вы говорили... Но как же по-другому! Это ведь будет фамильярно очень...
Она так забавна была в своей серьёзности, что я наклонился и быстро чмокнул её в щёку. Лена подняла на меня глаза.
-- Это тоже было фамильярно, -- сказала девушка, но не с упрёком, а почти с нежностью. -- Хорошо, я попробую Вас... тебя называть по имени. Я ещё потренируюсь...