– Послѣдній фасонъ, мосье. Парискій фасонъ. Франсускій работъ. Мосье будетъ одетъ лютче всѣхъ въ Петербургъ. Прошу пардонъ, франсускій работъ сейчасъ видно.
– Я знаю, знаю… А вы, вѣроятно, недавно у Плевушина работаете? полюбопытствовалъ Воловановъ.
– Ошень недавно. Козяйнъ меня выписывалъ изъ Парижъ, чтобъ дѣлать франсускій работъ. Рюсскій работъ не будетъ такъ сидѣть на мосье. Я въ Парижъ у первыхъ метръ-тальеръ работалъ. Вотъ счетъ, мосье.
Воловановъ взглянулъ и замѣтилъ, что платье поставлено на десять рублей дороже, чѣмъ онъ платилъ раньше.
– Почему же десять рублей накинули? Я считалъ, что по прежней цѣнѣ сдѣлаютъ, – выразилъ онъ неудовольствіе.
– Франсускій работъ, мосье, – пояснилъ портной. Франсускій работъ никакъ не можетъ на такой цѣна. Когда я буду открывать свой магазинъ, ви мнѣ два раза дороже платилъ.
Иванъ Александровичъ вынулъ деньги, отдалъ, и по уходѣ портнаго простоялъ нѣсколько минутъ въ задумчивости передъ зеркаломъ. Несомнѣнно, платье сидѣло скверно; но онъ пришелъ къ заключенію, что какъ-никакъ, а французская работа все-таки сейчасъ видна.
– Вицъ-мундиръ прикажете подать? – спросилъ Матвѣй.
Но Волованову не хотѣлось разстаться съ новою парой. Онъ рѣшилъ, что можно иногда показаться въ канцеляріи и въ партикулярномъ видѣ, тѣмъ болѣе что сегодня онъ не чувствовалъ расположенія къ серьезнымъ занятіямъ, и предполагалъ посидѣть больше въ курительной комнатѣ.
По дорогѣ онъ заѣхалъ къ Доминику, выпилъ водки, закусилъ двумя парами пирожковъ и просмотрѣлъ новый номеръ «Стрекозы». Потомъ принялъ серьезный видъ и поѣхалъ въ должность.
Столоначальникъ взглянулъ на него косо, но съ любопытствомъ, относившимся къ новой парѣ. Иванъ Александровичъ это замѣтилъ, и нарочно повертѣлся передъ нимъ.
– Немножко опоздалъ, виноватъ; портной задержалъ, – объяснилъ онъ, хотя его объ этомъ не спрашивали. – Такой болтливый французъ попался, все твердитъ: пардонъ, пардонъ, а самъ не уходитъ.
– Вы нынче у француза стали одеваться? – брюзгливымъ тономъ полюбопытствовалъ столоначальникъ.
– Да, я теперь рѣшилъ все у французовъ шить; у нихъ отдѣлка лучше, – отвѣтилъ скромно Иванъ Александровичъ, и черезъ минуту проскользнулъ въ курительную комнату.
Тамъ уже набралось человѣкъ двадцать молодежи. Одни стояли группами и разговаривали; другіе, забравшись на громадные клеенчатые диваны, забавлялись тѣмъ, что расковыривали протертыя въ обивкѣ дырки и вытягивали оттуда конскій волосъ и мочалу. Одинъ чиновникъ извлекалъ ногтями мелодическіе звуки изъ пружины, и такъ ловко, что выходилъ цѣлый мотивъ.
Волованова поздравили съ обновкой, пощупали рукава, заглянули на подкладку. Общее мнѣніе, впрочемъ, склонялось къ тому, что платье скверно сшито.
– Какъ вы мало, господа, понимаете толкъ въ этомъ, возразилъ Воловановъ. – Эту пару французскій закройщикъ дѣлалъ. Плевушинъ изъ Парижа француза выписалъ.
– А этотъ французъ тамъ, вѣроятно, въ колбасной служилъ, – предположилъ одинъ изъ молодыхъ чиновниковъ.
– И научился гарнировать телячьи головы, – замѣтилъ другой.
– Или въ солдатской швальнѣ шилъ капоты для piou-piou, – вставилъ третій.
Иванъ Александровичъ фыркнулъ на это съ недовольнымъ видомъ, бросилъ окурокъ папироски, и ушелъ въ канцелярскую залу.
Смѣшливая веселость молодыхъ чиновниковъ возросла съ его уходомъ.
– Господа, давайте, вышутимъ Волованова, – предложилъ тотъ, который обладалъ искусствомъ извлекать музыкальный мотивъ изъ диванныхъ пружинъ. – Я назначу ему свиданіе отъ неизвѣстной дамы, а мы пойдемъ смотрѣть, какъ онъ будетъ ходить взадъ и впередъ по панели.
Черезъ четверть часа сторожъ подошелъ къ Волованову и шепнулъ ему на ухо:
– Васъ посыльный спрашиваетъ, письмо лично передать долженъ.
Иванъ Александровичъ встрепенулся, вышелъ въ пріемную, и черезъ минуту вернулся съ розовенькимъ пакетикомъ въ рукѣ. Держа его нарочно такъ, чтобы всѣ видѣли, онъ вскрылъ его, и прочелъ заблиставшими глазами:
«Приходите отъ 4 до 6 часовъ въ большую Морскую, буду ждать васъ около памятника. Незнакомка».
За полчаса до назначеннаго времени Воловановъ улизнулъ изъ канцеляріи и скорыми шагами пошелъ въ Морскую. На улицахъ уже блистали огни. Иванъ Александровичъ прошелъ прямо къ памятнику; оглядѣлся, постоялъ, и принялся медленно шагать поперекъ площади. Всѣмъ проходившимъ дамамъ онъ до неприличія заглядывалъ подъ шляпки, но ни одна не обратила на него вниманія.
Такъ прошелъ часъ. Ноги у Волованова начинали слегка ломить, онъ весь иззябъ. Въ пять часовъ его громко окликнули:
– Прогуливаетесь, Иванъ Александровичъ? Это былъ одинъ изъ молодыхъ чиновниковъ. Черезъ минуту прошелъ другой, и тѣми же словами окликнулъ его. Потомъ третій, четвертый, пятый, десятый – чуть не вся канцелярія прошла мимо, и каждый по очереди произнесъ: – Прогуливаетесь, Иванъ Александровичъ?
Затѣмъ началось обратное шествіе. Первый чиновникъ, поровнявшись съ нимъ, сказалъ: – Поджидаете, Иванъ Александровичъ? – и разсмѣялся ему прямо въ лицо. Затѣмъ второй, третій, десятый, всѣ до конца, и каждый произносилъ съ отвратительнымъ, дребезжащимъ смѣхомъ:
– Поджидаете, Иванъ Александровичъ?
Воловановъ наконецъ побагровѣлъ отъ досады, кликнулъ извозчика, и поѣхалъ въ Малоярославецъ обѣдать.
«Удивительно, до чего бываетъ глупо наполненъ петербургскій день», – изумлялся онъ, меланхолически разбирая карту рублеваго обѣда.
III.
Иванъ Александровичъ Воловановъ, обѣдая въ общей залѣ «Малоярославца», успѣлъ уже скушать и супъ бискъ съ отзывавшимися подогрѣтымъ саломъ пирожками, и судака подъ голландскимъ соусомъ, и ломтикъ телятины со шпинатомъ, когда вдругъ надъ нимъ прогремѣлъ, съ жирнымъ хрипомъ, зычный окликъ:
– Ваня! Да ты ли это? Вотъ Богъ посылаетъ! И въ ту же минуту двѣ могучія длани обняли его, и онъ почувствовалъ на самыхъ губахъ тройной, присвистывающій, мокрый поцѣлуй.
Предъ нимъ стоялъ, упершись въ него животомъ, его дядя, родной дядя, Яковъ Порфирьевичъ Воловановъ, мужчина лѣтъ пятидесяти, высокій, толстый, съ смугло-сѣрымъ лицомъ, коротенькимъ носомъ, густыми усами и подстриженной до корня бородой, чуть чуть пробритой посрединѣ. Одѣтъ онъ былъ въ синій пиджачекъ широчайшаго покроя, съ отвислыми карманами.
– Дяденька! какими судьбами? – отозвался Иванъ Александровичъ. – Давно ли въ Петербургѣ? На долго ли?
– Какъ Богъ дастъ, голубчикъ, какъ Богъ дастъ, – отвѣтилъ дядя, и грузно опустился на стулъ, который словно присѣлъ на своихъ буковыхъ ножкахъ подъ его тучной тушей. – А пріѣхалъ я только сегодня. Ты что это, дрянь какую-то обѣдаешь? Брось, сейчасъ брось. Эй, человекъ! Вотъ что, милый ты мой, – обратился онъ къ подбѣжавшему слугѣ, – покорми ты насъ, пожалуйста, хорошенько, по-русски, знаешь? Дай ты намъ что-нибудь такое… этакое. Чтобы утроба возликовала. Я, милый ты мой, человѣкъ пріѣзжій, изъ медвѣжьяго угла пріѣхалъ, такъ хочу утробушку свою потѣшить.
– Уху стерляжью не прикажете-ли, съ растегаемъ? – тотчасъ предложилъ слуга.
– Во, во, во! – одобрительно прогудѣлъ Воловановъ-старшій. – Да чтобы налимьей печенки тоже положили бы. А потомъ дай ты намъ что-нибудь такое… что-нибудь этакое…
– Поросенка подъ хрѣномъ надо подать. Московскіе есть.
– Во, во, во. Вижу, братецъ, что ты человѣкъ съ понятіемъ. А потомъ… потомъ… совсѣмъ что-нибудь этакое…
– Утку можно зажарить, а не то каплунчика, – предложилъ слуга.
– Утку, любезный, дашь намъ, уточку… да съ груздиками, да пожирнѣй. И бутылочку заморозь, знаешь какого-нибудь этакого, новѣйшей марки.
Слуга отошелъ. Воловановъ-дядя грузно повернулся на подгибавшемся подъ нимъ стулѣ, и поставивъ локти на столъ, воззрился на племянника.
– Ну, какъ же ты тутъ, въ Петербургѣ вашемъ? служишь? – спросилъ онъ.
– Да, дядюшка, служу. Только, по правдѣ сказать, невыгодная у насъ совсѣмъ служба: ходу никакого нѣтъ. И товарищи пренепріятный народъ: насмѣшники все какіе-то.
– А ты къ намъ въ провинцію просись! Въ провинціи теперь хорошо служить, почетно. Чиновнику теперь всѣ кланяются. Обыватель смирный сталъ, уважаетъ. Форсу-то этого нѣтъ больше. Прежде, бывало, станового въ контору отошлешь, а теперь самъ на крыльцѣ встрѣчаешь: съ чѣмъ, молъ, пожаловали. Такъ-то.
– Не хочется, дяденька, въ провинцію: привыкъ уже, знаете, къ развлеченіямъ. Театры тутъ, рестораны; образованность вездѣ замѣчается. – А вы какъ же сюда, по дѣламъ?
– По дѣламъ, голубчикъ, по дѣламъ. Перво-на-перво, въ дворянскій банкъ.
– Объ отсрочкѣ недоимочки?
– Во, во. Петля на шеѣ, я тебѣ скажу.
– Да, плохія времена для помѣщиковъ. А впрочемъ, сколько слышно, на дворянскій вопросъ обращено большое вниманіе. Какъ хотите, а вѣдь первое сословіе въ имперіи.
– Ш-ш, ш-ш, миленькій, брось. Политику эту брось. Мы политикой не занимаемся. Какой тамъ вопросъ? Не наше дѣло. Мы, вотъ, пріѣхали, прошеньице подадимъ… а можетъ быть, что-нибудь и очистится.
– Душевно желаю вамъ успѣха.
– Спасибо, миленькій. А у меня, кромѣ того, и еще есть дѣло, большое, крупное дѣло. И вышло оно, надо тебѣ сказать, совершенно случайно. Артельщикъ научилъ.
– Какой артельщикь?
– А у меня въ деревнѣ мужикъ живетъ, Акимъ – тотъ самый, котораго графъ Толстой въ своей пьесѣ вывелъ. Такъ вотъ, у него младшій братъ у васъ въ Петербургѣ въ артельщикахъ состоитъ, въ банкѣ какомъ-то служитъ. Умный, шельма, мужикъ, министерская голова. Отъ него Акимъ и про банки все узналъ. Ну, пріѣзжалъ онъ нынѣшнимъ лѣтомъ въ деревню, въ побывку. Разговорился я съ нимъ разъ, другой – вижу, оборотливаго ума человѣкъ. Въ Ясную Поляну съ братомъ ходилъ, только не понравился графу: газетчикъ, говорить, какой-то, а не народный человѣкъ. Зашла у насъ съ нимъ рѣчь и о хозяйствѣ. У меня, Ваня, ты знаешь, не родится ничего, хоть брось. Десятый годъ неурожаи идутъ. А артельщикъ – Маремьяномъ его зовутъ – и говоритъ: вамъ другаго средства нѣтъ, кромѣ какъ искусственное удобреніе и паровые плуги. Понимаешь, куда хватилъ! У насъ и не слыхалъ никто, какіе такіе паровые плуги. Это точно, говорю, хорошо было-бы къ искусственному удобренію обратиться, да вѣдь какихъ денегъ надо для этого. У меня не клинъ какой нибудь, а безъ малаго три тысячи десятинъ. А Маремьянъ мнѣ и говорить: пустое самое дѣло деньги достать, я это могу вамъ пальцемъ оборудовать.
– Что-жъ онъ, украсть въ банкѣ хочетъ, что-ли? – изумился Иванъ Александровичъ.
– Нѣтъ, зачѣмъ украсть, – возразилъ дядюшка. – Онъ, я тебѣ скажу, почище штучку придумалъ. Я затѣмъ, собственно, и пріѣхалъ. Акціонерное общество мы учреждаемъ. Уставъ теперь разсматривается. Такъ и называется: «первое акціонерное общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія». Какова шельма, а? словечко-то какое подпустилъ: эксплуатація.
– Н-да, – задумчиво и нѣсколько завистливо протянулъ Иванъ Александровичъ. – Этакъ вы, скоро, при большихъ деньгахъ будете.
– Никто какъ Богъ, голубчикъ Ваня; – можетъ быть, и будемъ.
– Тогда и объ отсрочкѣ въ дворянскомъ банкѣ кланяться не станете.
– Ну, нѣтъ, почему-же? На милость отказа нѣтъ. А кланяться мы всегда готовы. Ласковый теленокъ, Ваня, двухъ матокъ сосетъ.
На столъ поставили посеребренную кастрюльку съ ухой. Воловановъ-старшій принялся ѣсть съ жадностью, причмокивая и присвистывая.
– Кушай, Ваня, кушай побольше; это вѣдь наша родная ушица, не разсупе какой-нибудь нѣмецкій. – А что, кстати – вдругъ неожиданно спросилъ онъ – нѣмочекъ этихъ разныхъ гдѣ-бы У васъ посмотрѣть? Пѣвичекъ, или плясуній какихъ-нибудь? Вѣдь я, милочка моя, изъ медвѣжьяго угла пріѣхалъ, мнѣ встряхнуться надо. Я, какъ ѣхалъ, именно даже на тебя и расчитывалъ. Ты вѣдь всѣхъ тутъ, поди, знаешь? Э? Шельмецъ ты этакій петербургскій, сусликъ столичный!
Лакей хлопнулъ пробкой и разлилъ въ стаканы. Воловановъ-дядя чокнулся съ племянникомъ и хлебнулъ одинъ разъ, но такъ, что на днѣ стакана только брызги отъ пѣны остались.
– У насъ, душа моя, въ медвѣжьемъ углу-то нашемъ, женщины въ мужскихъ сапогахъ ходятъ, вотъ что я тебѣ скажу, – продолжалъ Яковъ Порфирьевичъ, подставляя свой опорожненный стаканъ. – Развлеченій никакихъ. Въ уѣздномъ городѣ ярмарка бываетъ по осени, такъ прежде помѣщики съѣзжались, циркъ пріѣзжалъ, купцы изъ Москвы разный дворянскій товаръ привозили; можешь себѣ представить, я тамъ разъ даже подзорную трубу себѣ купилъ, чтобъ съ бельведера, въ усадьбѣ, виды обозрѣвать. А теперь, кромѣ жестянокъ съ сардинками, да бормановскаго шоколаду, ничего нѣтъ для нашего брата дворянина. Носовыхъ платковъ бѣлыхъ искалъ, такъ и тѣхъ нѣтъ, а все синіе, съ видомъ французской эскадры подъ Кронштадтомъ; хоть не сморкайся, право. Ну, и одичаешь. Вотъ, черезъ нашъ губернскій городъ проѣзжалъ лѣтомъ, тамъ въ саду Шато-де-Флеръ устроили, нѣмецъ силу показываетъ, вызываетъ на борьбу, и женскій хоръ поетъ. Только рожи всѣ на подборъ, и хозяйка имъ вмѣсто фартучковъ вышитыя полотенца повѣсила. Онѣ потомъ у нея за буфетомъ прислуживаютъ, и этими самыми полотенцами посуду перетираютъ.
– И въ сапогахъ? – усмѣхнулся Иванъ Александровичъ.
– Само-собою: хоръ-то венгерскимъ называется, а венгеркамъ непремѣнно полагаются сапоги. Такъ понимаешь, душа моя, какое я послѣ всего этого стремленіе чувствую… Эхъ, и завидовалъ-же я тебѣ, Ваня, каналья этакая! Вотъ, думаю себѣ тухнешь тутъ среди мужичья, дворянскаго обличья своего лишаешься, а онъ, подлецъ этакій, по театрамъ да по ресторанамъ шляется, за актрисами да за пѣвичками волочится, разсупе всякія жретъ, которыя поваръ-французъ, каналья этакая, душистымъ перцемъ приправляетъ… Ну, Ваня, твое здоровье! Ужъ хочешь, не хочешь, а ты теперь мой чичероне: всѣ злачныя мѣста долженъ мнѣ показать. Я тебя сегодня – ни-ни! Куда ты, туда и я. Пей, дрянь ты этакая!
И Воловановъ-старшій налилъ себѣ стаканъ, выхлебнулъ однимъ глоткомъ, налилъ еще, тоже выхлебнулъ, и потребовалъ новую бутылку.
– Я, дяденька, никогда столько не пью, – протестовалъ Иванъ Александровичъ. – Да и вамъ не хорошо: ни въ какой театръ нельзя будетъ поѣхать.
– Врешь, врешь, я свою мѣру знаю. Пей, когда налито, сусликъ ты петербургскій! – настаивалъ Воловановъ-старшій. – Какъ это такъ нельзя въ театры? развѣ пить воспрещается? Пить во всякомъ состояніи дозволено. Развѣ я не такъ говорю? Вѣдь мужикъ пьетъ? Ты мнѣ скажи: пьетъ мужикъ, или нѣтъ?
– Бываетъ, что пьетъ, дяденька.
– А если мужикъ пьетъ, то какъ же это можно, чтобъ нашъ братъ, дворянинъ, не могъ пить?
И въ доказательство твердаго сознанія своихъ гражданскихъ правъ, Яковъ Порфирьевичъ опять налилъ стаканъ и выхлебнулъ.
– Готовь еще; морозь, тверская морда! крикнулъ онъ слугѣ.
Иванъ Александровичъ начиналъ смущаться. Дяденька, очевидно, легко пьянѣлъ. Возиться съ нимъ было непріятно. Но и уклониться невозможно: вѣдь пожалуй, въ самомъ дѣлѣ у человѣка большія деньги будутъ.
– Если въ театръ хотите, такъ и пора уже, – сказалъ онъ.
– Погоди, я время знаю. Вѣдь я, пойми ты, изъ медвѣжьяго угла пріѣхалъ, мнѣ встряхнуться надо, – возразилъ дядя. – У насъ наливка, ты почувствуй это; отъ наливки слеза прошибаетъ, грусть-тоска беретъ, а вотъ эта штучка веселитъ. Пузыришки-то эти видишь въ стаканѣ? Ты хлебнешь, а они все кверху, да кверху, да въ мозгу и играютъ. Эй, вы, холуи! – крикнулъ онъ во все горло, вращая головой.
– Полноте, дяденька, здѣсь никогда такъ къ прислугѣ не обращаются, – замѣтилъ Иванъ Александровичъ.
– Что? прислуга? А на какого чорта я буду съ ней стѣсняться? Что она – казенная, что ли? отъ начальства здѣсь поставлена? – Тащи еще двѣ бутылки, пока живъ!
Съ сосѣднихъ столиковъ стали обращать на нихъ вниманіе. Старшій буфетчикъ вышелъ изъ за стойки и медленно прошелъ мимо нихъ, оглядывая обоихъ подозрительно и недоброжелательно. Иванъ Александровичъ сидѣлъ какъ на иголкахъ.
– Право, дяденька, намъ пора въ театръ, – проговорилъ онъ. – Я васъ съ пѣвичками познакомлю; прехорошенькіе есть, честное слово.
– Ладно, не уйдутъ твои пѣвички. Мнѣ Маремьянъ обѣщалъ всѣхъ ихъ какъ на ладони подать. Маремьянъ… ты знаешь, что такое Маремьянъ? Это во-какая силища. Онъ со мной въ долю вошелъ. «Первое общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія»… слово-то какое ввернулъ! Артельщикъ, сѣрый человѣкъ, а вотъ дворянина на ноги поставитъ. А Акимъ, хоть и родной братъ, единоутробный, а дуракъ. Чортъ знаетъ чѣмъ, съ позволенія сказать, занимается. Эхъ, Ваня, несправедливо судьба распоряжается. Вотъ и мы съ тобой, хоть и родня, кровная родня, а что у насъ общаго? Я большой человѣкъ, душа у меня безпредѣльная, а ты что такое? Сусликъ, куликъ болотный, дрянь самая послѣдняя. Ты не обижайся, Ваня, я не въ укоръ тебѣ говорю. Въ тебѣ, Ваня, кровь есть, воловановская кровь. Воловановы еще гремѣть будутъ… погоди, дай срокъ!