Лишь один момент я поймал на себе ненавидящий взгляд. Не отвлекаясь, я сконцентрировал внимание и увидел, что на меня злобно смотрит какой-то приземистый уродец лет двадцати пяти. Похожий на турка, но все-таки не турок. Черноволосый, с отвратительной, узко выстриженной бородкой. Я сначала удивился, потом понял причину злобного взгляда: он сидел, обнимая сразу двух девиц. А те, тая от звуков песни, точнее от моего голоса, поскольку вряд ли понимали хоть слово по-русски – испытывая умственный оргазм, если таковой был возможным – восторженно смотрели на меня и прихлопывали в такт руками… И это, конечно, не могло радовать козлобородого недомерка.
Когда я завершил танго, взяв в коде на квинту выше положенного и аккуратно выдержав угасание последней ноты, публика захлебнулась в аплодисментах. Несмотря на то, что хлопали, как я уже трезво отметил, не мне, а прежде всего самому романсу, автору строк и композитору, уложившему все это на музыку – и не стоило ожидать, что вот сейчас наконец какая-то одинокая женщина обратит на меня внимание, и отдых мой взметнется на ожидаемую высоту, и так далее…
Поклонившись на все стороны, я пошел за очередным стаканом бренди.
Но Пиноккио остановил меня и попросил спеть еще. Разумеется, ломаться я не стал и спел пару песен на русском языке, одну на немецком и одну на испанском. Мой репертуар не имел границ, и я мог бы, наверное, с минутными перерывами для заправки спиртным, ублажать публику до утра.
С того момента аниматоры поняли, что от меня – в отличие от прочих туристов, перед которыми нужно было стоять на голове и прыгать через собственную задницу – есть толк. Сеансы караоке были в нашем отеле ежедневными – точнее, ежевечерними. И всякий раз, дав наораться безголосым фанатам, турки выключали аппаратуру и, найдя меня, звали на сцену.
Пока я пел, они отдыхали – я видел, как они сидели в проеме задника, используемого вместо кулис и, пользуясь подаренной передышкой, стаканами хлестали слабую турецкую водку, которую им приносил на подносе один из барменов.
А я, получая моральное удовлетворение от иллюзии востребованности, пусть не теми и не так, с удовольствием исполнял каждый вечер песни. Обычно несколько самых любимых, которых слушатели явно ждали и разражались аплодисментами уже при первых звуках – и несколько новых.
– Хай, Пиноккио, – ответил я.
– Wird du singen ein Bissen Heute Abend? – спросил он.
– Als immer, – сказал я. – Keine Problemen.
Мне в самом деле не это представляло никаких проблем. Тем более, публике это нравилось.
Кроме того, я видел, как Чача – старший и наиболее рассудительный – если такой эпитет применим к придурку аниматору – снимает мое выступление на видео. И догадывался, что запись найденного ими таланта будет приложена хозяину отеля по окончании сезона как аргумент в свою пользу при подсчете жалованья.
В общем, иной человек, видя мою популярность мог бы позавидовать мне как звезде отельного масштаба.
Меня узнавали все, хотя практически никто не знал моей национальности.
Со мной здоровались аниматоры, бармены, постояльцы…
Я чувствовал, что не просто стал достопримечательностью. Я сделался, пусть на короткий срок, неотделимой частью этого отеля. Вроде колонны, поддерживающей крышу ресторана. Или гипсовой фигуры римского воина, что стояла на террасе перед узким фронтоном.
Я пил и пел, пел и пил.
Я каждый вечер общался с голландцами.
Я разговаривал с турками и с немцами. С поляком Кристианом, без которого не обходилось ни одно начало вечера.
И даже с несколькими соотечественниками – в частности, с двумя молодыми хирургами Володей и Артёмом из Челябинска.
Я находился в кипучем водовороте людей.
И в то же время я был абсолютно одинок.
Словно астероид, летящий невесть куда в черном пространстве пустого и равнодушного космоса.
V
Когда я отправился сюда, то был уверен, что оторвусь по полной программе.
Сидя в самолете – гнуснейшем, вонючем «Ту-154», какие только и ходили в Анталью из нашего города, – я сладостно думал о том, что ждет меня впереди.
Едва оборвалась жуткая тряска разбега, едва самолет отделился от полосы и сквозь надсадный грохот двигателей, треск и скрип разболтанного планера я услышал, как закрылись створки носовой опоры шасси, я почувствовал невероятную, распирающую меня свободу.
Я оторвался от земли, я потерял связь с нею – проклятой и сосущей из меня соки. Чтобы через четыре часа, припасть к ней опять.
Но – в другом времени.
В другом месте.
А главное – в совершенно ином качестве.
Все осталось позади.
Позади и внизу.
И удалялось все быстрее и быстрее.
И я верил, что прекрасно проведу время в этом своем выморочном отпуске перед казнью.
Да, со стороны все могло показаться странным, диким и вообще невозможным.
Я был безработным.
Потерявшим все, что имел еще две недели назад: работу, неплохой заработок, положение, служебный кабинет, служебную машину, служебную связь, нескольких достаточно ногастых и грудастых девушек-подчиненных, и так далее.
Безработный, выброшенный за дверь, я летел отдыхать.
Но так сложилось.
Так легли жизненные планы, поскольку работу я потерял одномоментно, и даже неделей раньше ничто не предвещало моего падения.
Мы с женой планировали провести отпуск вместе. Ведь в прошлом году в это время я тоже потерял работу и находился в состоянии прострации, и она ездила отдыхать одна.
Нынче мы все четко спланировали. Правда, не слишком веря и не очень стремясь, но до конца играли игру, положенную для супругов.
Эта игра разрешилась без нашего ведома. Сначала без намеков на грядущую катастрофу: просто жене дали отпуск, а мне – нет. Она собралась и опять улетела одна. В ту же Турцию, только в другой город. А через несколько дней мне позвонили из отдела кадров головного офиса и радостно сообщили, что отпуск все-таки предоставляется.
Я, конечно, сначала возмутился, заявив, что на хрена мне отпуск сейчас, когда сломаны все семейные планы и ни при каких условиях я уже не сумею достать путевку в тот же отель и присоединиться к жене. То есть, конечно, теоретически переиграть можно было все: я мог взять две новых путевки здесь, а по приезде в Турцию забрать жену к себе. Но это означал отказ от путевки с ее стороны. Насколько я знал, в таких случаях турагентство удерживало неустойку в девяносто процентов. И наш совместный отдых получился бы золотым.
Хотя если честно, я уже и не ощущал особого огорчения со стороны жены, что отдыхать придется врозь.
Поэтому, спустив излишек пара, я сказал кадровичке, что отпуск беру, только не со следующего понедельника, а дождусь возвращения жены. Чтобы с одной стороны, по-человечески ее встретить, а с другой, не встать перед проблемой сохранения ее машины на тот срок, когда нас обоих не будет в России: мы имели перед подъездом сделанный на свои деньги – как у многих жильцов нашего дома – собственный парковочный карман на две машины, загороженный столбами и цепями. Пока я оставался дома, я мог без страха хранить красную машину жены на парковке, время от времени выезжая на ней и переставляя в другое положение – чтобы со стороны не возникло подозрение о долгом отсутствии хозяина. Если бы мне пришлось уехать прямо сейчас, то машину стоило поставить на охраняемую стоянку. Что означало дополнительные траты и лишние хлопоты по возвращении.
Начальница отдела кадров легко согласилась переделать приказ на удобную мне дату. Причем дали мне не привычные в наше время две недели, а полных двадцать восемь дней.
Все это по совокупности благоприятных факторов сразу показалось мне крайне подозрительным. Я попробовал навести справки о перспективах своей судьбы в компании, используя разные побочные каналы – и, разумеется, ничего не выяснил.
Поэтому решил отдохнуть, что бы там потом ни случилось. Спланировал отдых, заказал путевку и даже выпросил отпускные в счет внепланового аванса.
И как раз в тот день, когда я получил у финансового директора подтверждение и осталось дождаться завтрашнего утра, чтобы снять с зарплатной карточки деньги, поехать в турагентство и оплатить путевку…
…Как раз в этот день к нам нагрянул президент компании. Точнее, ее владелец.
Молодой москвич – двадцатичетырехлетний прыщ, которому отец дал денег на забаву в виде собственного бизнеса. Он внимательно осмотрел офисное помещение, которое я весной расширил и отремонтировал за смехотворную для нашего города цену. Поговорил по очереди со всеми сотрудниками. А потом, когда мы закрылись в моем кабинете, абсолютно равнодушным голосом сказал – глядя в сторону – что за оставшиеся дни плюс месяц отпуска я, вероятно, сумею найти себе другую работу.
Честно говоря, в этой компании, я ожидал подобного поворота практически каждый день. Как и прочие сотрудники, которые ощущали себя под козырьком лавины. Я ожидал неприятностей; я даже культивировал в себе внутреннюю готовность к худшим из перемен.
Но все-таки на какой-то момент стул качнулся подо мной. Точно самолет провалился в воздушную яму, проходя зону турбулентности.
Отчеканив, эти слова, зачеркивающие мою карьеру и саму жизнь, президент заговорил дальше. Он говорил много, подчеркивая мои заслуги как хозяйственника и организатора, и из перечисления этих заслуг не становилось яснее, за что он меня увольняет.
Хотя я знал, к чему он придрался. В нашей конторе, занимавшейся продажей и доставкой химического сырья, еще весной произошел неприятный случай: пропала фура с грузом. Точнее, попала в аварию и была отогнана на штрафстоянку. Все это было известно всем и давно. Несколько месяцев шли претензионные препирательства с поставщиком, одним из ключевых клиентов. В какой-то момент страсти достигли высшей точки, и я оказался перед альтернативой, которая означала лишь выбор способа смертной казни. Мне предлагалось подписать акт о признании суммы ущерба – за что я подлежал расстрелу. В случае неподписания вручалось официальное уведомление о разрыве отношений с нами, что означало потерю ключевого клиента и каралось повешением. Попросив две минуты, я позвонил президенту – его телефон оказался отключенным. Генеральный директор – наемный полусонный, никогда ни за что не отвечающий тридцатипятилетний пидараст из Подмосковья – до которого я сумел достучаться, велел действовать по обстоятельствам. То есть ушел в сторону, что было как раз в его стиле.
Я подписал акт о признании ущерба, договорился о выгодном для нас погашении путем взаимозачета. Клиент был сохранен, пусть и ценой неимоверных усилий.
Но я чувствовал, что как бы ни легли последующие карты, в этой фирме мне уже не жить.
Как оно и оказалось. Впоследствии президент сказал, что генеральный директор впервые слышит и о подписанном мною акте и о предложенном письме. Руководство подставило меня, бросив выпутываться самостоятельно, заранее зная, что в любом случае я буду уволен. А в наше время московские работодатели относились к наемным работникам периферии примерно как маршал Жуков к солдатам на фронте: дивизией больше, дивизией меньше, Россия велика, а трупами можно врага завалить с головой.
Я не помню, каким образом в тот день доехал из офиса до дома.
Увольнение для меня означало полную катастрофу. Остаться без работы в сорок восемь лет – значит уже нигде не устроиться по-нормальному. В этом заключался весь ужас моего положения.
Прежде, случалось, люди медленно шли ко дну, но у них все же оставался какой-то шанс вынырнуть. Теперь же за каждым увольнением зияла пропасть вечной безработицы.
Я пил всю ночь. Наливал себя водкой методично, до полного остекленения. Довел себя до состояния, которое не позволило бы совершить какой-нибудь неразумный поступок.
Наутро, в отчаянии подойдя к окну и посмотрев на стоящую внизу служебную машину, с которой вот-вот предстояло расстаться, я подумал – а какого черта?
Какого черта уже сегодня рвать на себе одежды и посыпать голову пеплом, если это не изменит ровным счетом ничего?
Деньги, которые должны были прийти ко мне как отпускные, не решали проблем, на них я не прожил бы и пары месяцев. Так может, было разумнее не менять планов? Уехать в Турцию и хоть на две недели оторваться перед тем, как погрузиться в смертную пучину отчаяния?
И злобно махнув на все, я снял деньги и выкупил путевку.
Жене, которая вернулась через несколько дней, о своем увольнении я ничего не сказал.
А она и не слишком интересовалась моими делами.
Отношения наши с женой были сложными. И, возможно, редкими для людей нашего возраста.
Мы сошлись с нею четырнадцать лет назад на базе страстной любви.
Если признаться честно, я и сейчас ее любил.
Любил беспамятно, безумно и остервенело.
Не кладя на руку на сердце, я мог сказать: если бы понадобилось, я бы подставил ради нее свою грудь под пули. Хоть под КПВ, крупнокалиберный пулемет Владимирова, о котором в любом военном наставлении сказано, что попадание одной пули в конечность отрывает ее, и любое ранение смертельно.
Но от меня, к сожалению, никто не требовал защищать жену под дулом КПВ.
Требовалось лишь обеспечить ей безбедное существование.
Чего у меня не получалось.
Я тащил на себе дом, заботясь обо всем: от ремонта холодильника до поддержания запаса туалетной бумаги. Я готовил, мыл, стирал… Оберегал жену от мелочей быта, так уж сложилось у нас с самого начала. Я изо всех сил старался заработать деньги; в прежние времена, когда был моложе и соответственно востребованнее, работал одновременно на четырех, иногда на пяти работах. Но денег все равно не хватало. Жене нужно было больше и больше и больше.
Она постоянно требовала, чтобы я открыл какой-нибудь свой бизнес. Укоряла в неспособности заработать деньги из трусости; осыпала всеми возможными упреками, на какие способна женщина, считающая что мужчина сломал ей жизнь.
А я бился, как рыба об лед.
Понимая, что каждый удар лишь отбирает у меня силы, не отзываясь ничем положительным.
Я не был трусом. Просто трезво рассчитывал все наперед и знал, что у меня нет ни средств, ни поддержки кого-то из близких, чтобы действительно начать бизнес.
Впрочем, судьба однажды дала мне реальный шанс. После смерти мамы освободилась старая квартира, в которой я родился и прожил основную часть жизни. Я спешно продал ее, выручив около пятидесяти тысяч долларов. Сумма была слишком маленькой для открытия своего независимого бизнеса. И я вложил деньги в автомагазин… Точнее, дал их под расписку человеку, которого знал много лет и кому доверял как родному. Что вышло из этого партнерства я уже вспоминал сегодня утром; больше вспоминать не хочется.
Иных шансов ждать не приходилось.
И я судорожно цеплялся за возможность найти хорошую, денежную и постоянную работу.
Что иногда получалось, но никогда не длилось достаточно долго.
Если античный царь Мидас прикосновением превращал предметы в золото, то я все обращал только в прах.
Наверное, наша семейная пара была просто обречена.
Будь у нас большая квартира да еще и ребенок впридачу, наш брак, надо подумать, остался бы вполне благополучным. Но у меня уже имелись сын и дочь от первого брака; я не любил детей и не желал заводить еще. Правда, в первые годы жизни моя нынешняя жена тоже не хотела детей.
Потом вдруг изменила решение, но родить уже не могла.
В итоге она превратилась в истеричку, а я, опасаясь лишиться то одного, то другого места работы, жил в постоянном страхе.
Сейчас моей жене было сорок два года. Она неплохо зарабатывала – для женщины в России – и все, абсолютно все деньги тратила на себя. На тряпки, косметику, фитнесс. Жена панически боялась близящейся старости и в лучшие минуты, когда возвращалась некогда окутывавшая нас душевная близость и я вдруг видел в ней прежнего родного человека, честно говорила мне, что ей осталось на жизнь два, максимум три года.
Я ее понимал. Хотя она выглядела прекрасно, ей давали на десять лет меньше. И с нею до сих пор продолжали знакомиться мужчины и даже молодые парни. Причем не только на улице, но и на дороге, где она великолепно ездила на своем красном «лансере», который я подарил ей на нынешний Новый год.