Шло время. Ферма звала. Прикрываясь безобидным перекуром, казарма устремилась на зов. После первого захода вернулись все. Второй оказался слаще первого – пошли безвозвратные потери. Третий заход, опустошив помещение, оставил Фатуйму одного.
Встревоженный долгим отсутствием подопечных, лейтенант выбежал наружу. Никого. Он бросился на поиски. Нюх привёл его к ферме.
Едва Фатуйма переступил порог свиного приюта, как оказался в ином измерении. Атмосфера братства, равенства и любви распахнула перед ним свои жаркие объятия. Он попятился было, но об отступлении не могло быть и речи. Отсюда был только один выход – через вход.
Ночь. Захват фермы. Дикий шабош внутри. Командование, проверив посты, прислушивалось. Это было почти что законное сумасшедшее торжество. Со своим началом и концом. Как и во времена грешной молодости самих командиров.
Утро. Холодная роса на траве. Бредущие по прямой друг за другом лунатики. Крестящийся Рыбкин. Босой анархист Фатуйма.
Студентам было велено отсыпаться до обеда. С Фатуймой дело оказалось сложнее. Стоя перед начальником части, беспрестанно улыбаясь и вращая глазами, он пытался объясниться. Но тщётно. Слова были чужие – из чрева какой-то потусторонней пустой бочки – и все, как одно, почему-то начинались на «у». Грозный тучный полковник, отчаявшись разобрать что-либо, покрутил висящую на нитке пуговицу кителя грешника, оторвал её, бросил на землю и с горечью отца, потерявшего сына, произнёс:
– Не пей больше вина, Фатуйма.
Фатуйма хотел было что-то ответить, но слова вдруг кончились. Подхваченный под руки, с приросшим к нёбу языком, он опустил голову и покорно поплёлся вдаль – под замок, туда, где кончалась свобода и начинался трудный путь обратного превращения в ряженые.
После обеда, отоспавшись, весь курс высыпал на плац. Последнее торжественное построение. Гайдук, окружённый однополчанами, смотрел на студентов. Облик его был миролюбив. Хотя помятые и опухшие, местами еле держащиеся на ногах, но перед ним стояли уже плоть от плоти его – взращенные собственными потом и кровью офицеры.
– Ну, что, соколики? – почти ласково произнёс он. – Закончен наш совместный путь. Позади последняя вершина. Мы сделали из вас всё, что могли. Не обессудьте, это случилось. И сейчас я хочу поздравить с этим знаменательным событием каждого лично, от всей души.
Следуя своему желанию, опьянённый чувствами, Гайдук двинулся в обход. Клеймить отцовской милостью родное многоликое детище. Жать руки.
Радостная суета царила вокруг. Праздник созревших на корню плодов. Конвейер живых эмоций.
Боронок стоял в первом ряду, занимая место крайнего. С бесстрастным лицом он ждал приближения своей очереди. Добравшись до него, полковник остановился, нахмурился, но в ту же секунду тряхнул головой и с выражением радеющего благодетеля на лице протянул руку. Кто старое помянет…
Минута жаркого излияния, другая…
Парадный выход полковника прервался. Капкан учуял живую плоть, охотник – жертву, отличник месячного боронования – свой долгожданный звёздный час. Контакт замкнулся.
Полковник дёрнулся. Туда-сюда. Свобода откликнулась пилением воздуха. Конечно, будь на боку шашка, Гайдук немедля пустил бы её в ход. Но шашки не было. И тогда, желая освободиться, полковник взмахнул безоружной рукой. Хрясь!
Контакт остался на месте, невредим.
Сопровождающие офицеры переглянулись.
Боронок надел маску скорбного сочувствия.
Полковник понял: попался, как кур в ощип, пощады не будет, это поединок. Приходя в себя, он снял фуражку и принял вызов.
– Скучать буду по тебе! – заявил он, потрясая захваченной рукой. – Мы ведь с тобой, что ни говори, друзья. Где, когда ещё доведётся свидеться.
Прислушиваясь, Боронок склонил голову.
– И расстаться не в силах, – продолжал Гайдук. – Верите, – повернулся он к офицерам, – со слезами на глазах прощаюсь. Один ведь он у меня такой, честное слово!
Боронок кивнул, улыбаясь.
Гайдук кивнул в ответ и, откинув голову назад, закричал:
– Ох, соколик, прости старика!
Удар лбом пришёлся Боронку в грудь.
– Эх, не держи зла!
Второй удар.
– Ах, ты…
Третьего удара не получилось. Конвульсия сотрясла полковника. Началось разрушение. Извиваясь, непобедимый Гайдук устремился вслед за тающим величием. И этого оказалось достаточно. Капкан открылся.
– Вот чертовщина!
Полковник едва устоял на ногах. Укрощая инерцию и обретая равновесие, с невероятным усилием вернулся в исходный образ железного вояки.
– Как иной раз подводят чувства, – заявил он, пристально смотря на Боронка и потрясая освобождённой ладонью. – Поддашься – и сладу нет, выворачивают прямо наизнанку.
Тишина.
Немота и безучастность царили в строю – Боронок выглядел невиннее младенца.
Полковник утёрся.
Последние мгновения противостояния. Пик.
– Поздравишь от меня остальных, – рявкнул Гайдук, завершая борьбу. – Доверяю.
Отступил несколько шагов назад, развернулся и с видом далёкого от земной суеты полководца устремился прочь.
Растерянные офицеры последовали за ним.
Оставался час до отъезда. Бригада прощалась со свинарями. Мимо, следуя куда-то по своим делам, катил тележку невозмутимый Грош. Боронок окликнул его. Остановившись, Грош отпустил тележку и изменил свой маршрут.
Положив руку на плечо, Боронок проникновенно уставился в глаза сварщику.
– Береги себя. Ты светоч наш. Без тебя мы бы здесь потерялись. Оставайся таким же и впредь. И смотри, – он погрозил пальцем, – ты больше не Грош. Мы узнали твою настоящую цену. У тебя теперь новая фамилия.
– Какая? – спросил Грош, улыбаясь.
– Червонец!
Все засмеялись. Грош тоже. Везапно сквозь смех его глаза увлажнились и он чуть было не заплакал. Выдержка изменила закалённому сварщику. Взыграла неизвестная доселе чувствительная струна его души…
Глава шестая
Илона возвращалась домой. Позади Медицинская Академия, дела и заботы, связанные с переводом. Завтра первый день учёбы – первое сентября.
А сегодня балом правил последний день августа. Отчаянно светило солнце, лето прощалось и она шла по улице, нарядная и красивая, вместе с ним, последним предупреждением для всех – ухожу.
Стайка девчонок промчалась навстречу. За ней ещё одна. Показалась пожилая степенная пара. Без остановки, разминувшись со всеми, она подошла к метро. Заглянула в стоящий по соседству киоск, рассеянно пробежалась глазами по россыпям журналов и газет, увидела своё отражение в стекле, поправляя волосы, улыбнулась ему.
– Девушка!
Илона затаила дыхание.
– Можно я вас нарисую?
Она оглянулась.
Симпатичный кудрявый парень стоял перед ней, всем видом желая подхватить на лету.
Ну, что же, попытка не пытка, подумала она. И вслух сказала:
– Придётся занять очередь.
Скользнув взглядом по парню и объявившемуся рядом приятелю, не торопясь, пошла к входу в метро. Обнажёнными ногами ощутила жар вдогонку. Усмехнулась. Холодно, ищите женскую душу, кавалеры.
Они сели в один вагон. Оба парня заняли места напротив неё. Как всегда в таких случаях, Илона приняла отчуждённый непроницаемый вид. Игра началась. Поехали.
Пересадка. Выйдя из вагона, она прошла по переходу – к перрону, и остановилась на нём в ожидании поезда. Парни подошли и остановились неподалёку. Завели разговор. Интересно было бы послушать – о чём?
Подъехал поезд. На сей раз внутри вагона было людно, пришлось ехать стоя. Она – у дверей, они – в середине вагона. Несмотря на значительные неудобства, буквально сплющенные давкой между собой, парни не теряли свой интерес и продолжали держать её в поле зрения.
«Электросила» – объявил остановку металлический голос. Последняя надежда. Илона поспешила наружу. Подхваченная потоком людей, стараясь быть на виду, прошла перрон, вознеслась на эскалаторе вверх, вышла в вестибюль. Увидев большую корзину цветов, подошла и задержалась возле неё. Невзначай оглянулась. Догнали. Глазеют. Дав им минуту, она засекла время. Когда секундная стрелка минула круг, она повторила забег. Потом ещё раз, ещё… Пятая минута исчерпала терпение. Разочаровавшись, она вынесла безжалостный приговор – парни робкого десятка, не от мира сего, созерцатели. Глянув мельком в зеркальце на себя, она оправилась, приняла бодрый походный вид и устремилась к выходу. Не доходя шага до дверей, внезапно остановившись, развернулась. Ближний контакт.
– Не надо меня провожать, ребята. Идите своей дорогой. А то закричу.
Выйдя наружу и пройдя шагов двадцать, она оглянулась. Пусто. Хвост о двух головах исчез. Вздохнув, гордая и одинокая, продолжила путь. Ну, где же ты, Стёпа?
Финляндский вокзал. Электричка остановилась, живая волна вырвалась из неё, затопила перрон и, оглушая пространство, опознала себя многоголосым ликующим криком:
– Здравствуй, Питер!
Город встречал своих потерявшихся сыновей.
– Наконец-то! – всплеснула руками мать, увидев сына на пороге.
Шагнув в квартиру, Степан обнял её.
– Всё в порядке, мам. Живой.
Словно не веря, мать крепко-накрепко прижалась к нему.
За спиной матери появился отец.
– Привет, сын!
– Здорово, батя!
– Давай на кухню, – потянул за собой отец, – стол накрыт.
– Идите, идите, – сказала мать, отпуская и гладя сына рукой. – А я Вике позвоню. Она у подруги.
Сестра не заставила себя долго ждать. Не прошло и десяти минут, как она вихрем ворвалась в квартиру. Не обращая внимания на родителей, сходу прыгнула на Степана и, обняв, повисла на нём.
– Ух! – выдохнул он, целуя и обнимая её в ответ.
Усадив рядом с собой, дал волю словам.
– Наша декабристка! Была на краю света рядом с братом.
Счастливо улыбаясь и пряча глаза, Виктория зарделась.
Торопясь на условленную встречу, Степан вышел из метро. Прогуливая лекции, Илона ждала его дома. Одна. Мать была на дежурстве.
Его внимание привлекли выставленные на продажу цветы. Он подошёл, пригляделся. Изобилие, но как назло, её любимых гербер нет. Лучащиеся, словно маленькие солнца, говорила она. И цвет – обязательно сиреневый. Хорошо бы объявиться с ними, но где их возьмёшь? Будешь искать – мать вернётся. Остаётся купить то, что есть. Он сунул руку в карман за деньгами. Три роскошные бархатистые красные розы, выделяясь, как и положено своим ярким аристократичным видом, выглядели достойной заменой.
Цветы произвели должное впечатление. Приняв их с особым трепетом и осторожностью, Илона немедля кинулась в ванную, как будто спасать, бросив ему на ходу:
– Проходи.
Следуя приглашению, он прошёл в гостиную, остановился перед окном, посчитал ворон на ветках и, истомившись, отправился на кухню. Илона была уже здесь. Перед ней стояло полное воды ведро, в которую она опускала последнюю розу.
– Пусть напьются, – объяснила она. – Потом уже в вазу.
Наблюдая за ней, он сел на табурет.
Она смахнула обрезки стеблей в руку, выбросила их в урну, критичным взглядом осмотрела плоды своего труда и, переведя дух, уселась рядом с ним.
– Привет!
– Привет! – Он через силу улыбнулся.
– Как дела?
– Нормально. Ещё бы немного и меня тоже можно было бы брать голыми руками, как эти растения.
Она хитро улыбнулась.
– Неужели?
– Да. Уход был очень соблазнительный.
– Так и положено, – сказала она. – Цветы – наше всё. Краса жизни. Их дело – раскрыть лепестки, наше – следить, чтобы не опали раньше времени.
– Цветы цветам рознь.
– Ты это о чём?
– О себе наверно.
– О себе? Интересно. И каким же цветком ты мнишь себя, Стёпа?
Степан задумался на секунду. Море цветов. Многих он не знает даже по имени. Что же выбрать?
Ответ нашёлся сам собой.
– Тот, что всегда над всеми. Эдельвейс. Цветок горных вершин.
– Вот как! Тебе в скромности не откажешь. Высоко забрался – попробуй доберись.
– Высоко, – согласился он. – Но сегодня особый день – я спустился с гор. Встречай.
Он раскрыл было объятия, трепетный и нежный, готовый воссоединиться с ней после тяжёлой и долгой разлуки, но она остановила его.
– Побереги силы. Сначала займёмся делом.
Два полюса сошлись на одной кухне. Дистанция всего ничего – длина вытянутой руки. Но между ними непреодолимая преграда – готовящийся обед: борщ, котлеты, макароны…
Она накормила его досыта. Затем повела за собой в комнату, усадила рядом на тахту, развернула фотоальбом и начала потчевать десертом – знакомством со своими видами в далёком детстве. У сытости свои границы бдения. Незаметно перейдя их и потеряв контроль над собой, он утратил чувство реальности, поддался искушению и уснул.
Его разбудил толчок.
– Подъём. Мама на подходе. Тебе пора.
Придя в себя, он кинул взгляд на часы. Стрелки не обманывали – время и вправду вышло. Настроение мигом покинуло его. Она заметила и уже в дверях, провожая, спросила:
– Что такой хмурый? Разве ты не всё получил, что хотел?
Океан мира, покоя и любви открылся перед ним. Устоять было невозможно. Он зажмурился.
– Свободен, – сказала она, улыбаясь и отпуская его.
Глава седьмая
Боронок рос сиротой. Авиационная катастрофа в одночасье унесла жизни его отца – чемпиона-тяжелоатлета, матери, бабушки и дедушки. Спустя несколько месяцев эхо прерванного полёта откликнулось бедой на земле – взрывом газа в квартире усыновивших ребёнка родителей матери. Оба, дед и бабушка, погибли мгновенно. Он уцелел. Из адского огня и дыма его вынес пожарный – годом от роду, крохотного, синего, еле живого.
Он попал в детдом. Едва научившись разговаривать, начал спрашивать, где его мама. Ему отвечали, что она в отъезде и живёт в далёкой стране. Он загорелся желанием непременно попасть в эту страну, чтобы встретиться с нею. Ему говорили, что для этого надо вставать по утрам, есть кашу и слушаться старших. День за днём. Он вставал по утрам, ел кашу, слушался старших, но время шло, день за днём, год за годом, до страны было по-прежнему далеко, встреча откладывалась и ожидание делало его всё нетерпимее.
Когда ему исполнилось шесть лет, он убежал из детдома, пытаясь найти кратчайший путь в страну. Его поймали при переходе первой дороги.
Через год он сбежал снова. Миновал несколько дорог и очутился один посреди огромного потока машин. Вскоре одна из машин остановилась. Распахнула дверцу. И подвезла – до милиции, а потом – в сопровождении милиционеров – до детдома.
В этот раз детдом встретил его как чужого. Он поклялся себе, что сбежит третий раз и никогда больше не вернётся сюда. Слова клятвы оказались пророческими. Третий побег закончился встречей со специнтернатом. Теперь путь в далёкую страну преграждали грозные воспитатели, крепкие двери с замками, решётки на окнах и строгий отнюдь недетский режим.
Через неделю новые друзья приговорили его к повешению – за то, что он был чужак и ниже их на голову. Казнь не состоялась, но он пережил её почти по-настоящему, задыхаясь в воображаемой петле несколько дней, пока они на его глазах готовились.
Далёкая страна продолжала притягивать и звать его. Он мечтал о встрече с ней, просиживая дни напролёт в тёмном подвале. Его вытаскивали на свет, наказывали, он убегал туда снова.
Однажды ему приснился сон. Дорога. Машины, преследуя, настигают и сбивают его, одна за другой, он падает, плачет, поднимается и бежит дальше, чтобы упасть, сбитым снова. Бег продолжался всю ночь, пока он вдруг не остановился как вкопанный. И тогда движение прервалось – машины начали разбиваться об него, одна за другой, словно о стену, вдребезги.
Всполошившись, он закричал и проснулся. Сон рассеялся. Включился механизм самозащиты. Начался отсчёт нового времени. Память шести близких и родных людей пробудилась и ожила в нём, превращая его – единственного продолжателя рода – в оборотня.
Внезапная перемена ошеломила всех. Пропащий ребёнок, маленький бунтарь и изгой, преобразившись в одно прекрасное мгновение, словно по мановению волшебной палочки, стал смирным и послушным – таким, как все.
Постепенно прошлое забывалось. Интернат обретал облик родного дома, а коллектив – семьи. Чтобы выжить, ему оставалось продолжать слушаться старших, жить в ладу с собой и всеми, и расти.
Несмотря на свою автономность, Интернат находился в самом центре довольно оживлённого квартала. Деление на своих и чужих было неизбежно. И потому при достижении определённого возраста каждый интернатовский мальчишка поневоле становился объектом самоутверждения местного одногодка. Больше всего синяков и ушибов приходилось на субботние вечера, когда интернат лишался большинства своих воспитателей и целиком высыпал на улицу – усидеть в четырёх стенах было невозможно.