Отповедь
Ни света, ни отблеска, ни тишины
на плясках тепла и покоя.
Последней крапивою обожжены
остатки любви и левкоя.
Труба задохнулась в победном глотке
фальшивящего оркестра.
Уходим с оглядкой, бежим налегке
как будто украли невесту.
Нет гордости плача и нет палача,
с невыплаканными слезами.
И некого в фарш порубить сгоряча,
столкнувшись в проулке глазами.
Октябрь-забияка нам хлещет в лицо
тоскливой дождливою плетью.
Мы молча покинем чужое крыльцо,
мы просто чужие оплетья.
Никто не задержит, никто не вернёт,
никто никого не осудит.
А ветер тревожную песню поёт,
которая точно погубит.
Мы все умираем в чужой глубине…
Читатель, а ты не тупица?
Ты ищешь в бессмысленной этой хуйне
от Бродского, что ли, крупицы?
Да ты, я гляжу, ценишь гения труд,
не чужд ты изяществу слова.
Я эту херню написал в пять минут, —
не Вера я, чай, Полозкова.
В фейсбуке поэт каждый третий, считай,
тут много искусников слога.
Иди, вон, Прилепина, что ль, почитай,
а лучше – любого Толстого.
Предзимнее
Пустое неяркое солнце —
примета осенних хлопот,
когда на зиму поворот.
И хочется выпить до донца
тебя. Чтоб осталось внутри
спокойствие мёртвого снега,
застывшего в глупости бега,
налипшего на фонари.
Он стает, конечно, слезами
ноябрьских бешеных дней,
проложив пунктиром огней,
отверстия под образами.
Закончился святости срок,
не выдержав тяжести ноши.
Ты больше не будешь хорошей,
ты просто последний урок,
невыученный, неповторённый,
незаданный даже. И вот
никто никуда не придёт.
И снегом приговорённый
декабрь стоит у ворот.
Жанна
Весь прошлый год, сходящий на исход,
я прожил нездоровым человеком —
таким полуконтуженным калекой,
хоть выглядел совсем наоборот.
Смеялся, пил, вертепствовал посильно,
все грани года пробуя на вкус.
А жизнь, как рубль, всё меняла курс
с устойчивого вновь на нестабильный.
Какой бы курс ни проложил куда,
мозг возвращался в заданную точку.
И эта точка била очень точно,
как Костя Цзю в известные года.
Счёт рефери отсчитывал не раз
(его ж не бьют, он только наблюдает
оттуда, где про нас всю правду знают).
Нокаут не случался. Свет не гас,
не отключалось тусклое сознанье.
Оно терпело хук и апперкот,
и новый напряжённый поворот
взбесившегося напрочь мирозданья.
И вытерпев всё, сесть бы в самолет,
чтоб улететь от постоянных стрессов,
не позабыв заметить стюардессе:
«Ну что же, здравствуй, Жанна. Новый год».
Календарное
Восемнадцатого, под вечер,
во дворе шелестели листья.
Ты сжимала себя за плечи,
напряжённая, словно выстрел.
Девятнадцатого, наутро
в спальне свет находил детали.
Речка Кама текла, как сутра,
бодхисаттвы ее читали.
Двадцать пятого было хмуро,
дождь то шпарил, то просто капал.
Скучной нравственности цензура
сутки губы не мяла кляпом.
А тридцатого время встало
мёртвым штилем в тени акаций.
Не моргали часы вокзала.
Тебе ехать. Мне оставаться.
К Башлачёву
«Вы все между ложкой и ложью», —
пел СашБаш когда-то тревожно.
Ложечки нашлись под кроватью,
ложь оделась в бальное платье.
Но осадок чёрный остался,
палачи в нём кружатся в вальсе,
в нём живут и грезят войною,
выпадают сыпью чумною.
Озверевший мир нараспашку,
карта повернулась рубашкой.
Там, где дама пик рисовалась,
лишь шестёрки самая малость
олицетворяет свободу.
Козыри в чужую колоду
прифартили. Вот и попёрло
так, что хрип вбивается в горло
сапогом смазным да державным.
Ты хотел быть с ними на равных?
Распишись за грошик в жестянку
да ступай в родную землянку.
Обернись у входа на стадо,
марширующее к вратам ада
да под лай пастушьих овчарок.
И опять к себе, брат, на нары.
Черпай ложкой полную меру
лжи, которой счастливо верил.
Ложечкой согнись на кровати.
Некому берёзу заломати.
Карниз
Весь город у меня как на ладони.
Снимаю шляпу – больше нет помех.
Карниз – моё спасенье от погони.
Отталкиваюсь и шагаю вверх.
Внизу мелькают улицы и крыши,
внизу провалы удивлённых ртов.
А я лечу всё выше, выше, выше
и выхожу из мокрых облаков.
Над низенькими серыми полями,
над бесконечной серой пеленой,
над горизонтом сереньких желаний
хрусталик солнца тёплый и живой.
Здесь воздух полон синего простора
и огненные блики на руках.
Здесь выше облаков немые горы.
И звёзды ближе, и неведом страх.
Но не хватает краски на палитре,
и не закончен затяжной прыжок.
Убогими словами злой молитвы
встречаю розовеющий восток.
Мне встречный ветер поломает крылья,
плеснёт предсмертным холодом в душе.
Захлёбываясь душной чёрной пылью,
пробью асфальт в последнем вираже…
Нет правды на земле, но нет и выше.
Солидный горожанин всё поймёт:
опять здесь сумасшедший прыгнул с крыши.
Уже четвёртый за последний год.
Вопросник
Был бы клоуном, было бы проще
получать каждый раз по носу.
Тут же водку пьёшь еженощно,
задавая себе вопросы.
Ты какого, простите, хера
ждёшь, что всё обернётся прошлым?
Ври себе, но и знай же меру:
ничего уже нет хорошего.
Вот зачем ты опять повёлся
на намёк, что не всё потеряно?
Сколько было таких же вёсен —
тех, расстреливающих доверие?
Там, напротив, живётся скушно,
там всегда и бездонно правы.
Ты не понял, что ты игрушка?
Мальчик для битья и забавы.
Это с Крымом всё очень просто:
раз – и радость у всех с лихвою.
У тебя ещё есть вопросы?
Зря. Мы можем прийти с конвоем.
А зачем же? За что? Не важно.
Там не спрашивают, там всё просто.
Ты пустая деталь пейзажа,
аппендектовидный отросток.
Ты в расчёт не берёшься вовсе,
зря не тешь себя искушеньем.
У тебя ещё есть вопросы?
Нет. Но нет уже и спасенья.
# # #
Когда зелёным и тревожным
покроется весенний лес,
ты выйдешь в двери осторожно,
чтоб достучаться до небес.
Ты станешь бить во все пределы,
звенеть ключами и вопить.
А никому не будет дела.
И пить. Осталось только пить.
Папироска
Угости, братишка, папиросой сладкой —
мой кисет пустой уже давно.
В госпитале, помню, бился в лихорадке,
а курить хотелось всё равно.
Вот спасибо. Чиркни – мне-то несподручно.
А богатый у тебя «Казбек».
Я был раньше тоже как пила – двуручный,
а теперь из гвардии калек.
Ничего, прорвёмся. Не в окопах, верно?
Сам-то где, летёха, воевал?
Третий Украинский, в роте инженерной?
То редуктор, то, блядь, коленвал?
Ладно, слава богу, третий год мы дома,
третий год, как кончилась война.
Расскажу тебе, товарищ незнакомый,
как приснилась мне моя страна.
Будущее, в общем, год какой, не знаю,
но лет тридцать вроде как прошло.
Веришь, до сих пор там наш товарищ Сталин
истребляет мировое зло.
Сам его не видел, только на портретах
как живой и даже не старик.
Музыка в квартирах – чисто оперетта.
Как сказал однажды мой комбриг…
Ладно, это после. Слышь-ко, а машины!
«Студебеккер» рядом не стоял.
Если бы ты видел, что там в магазинах,
то на раз и пить бы завязал.
Все кругом гвардейцы, даже пионеры —
как так это вышло, не скажу.
Пусть теперь завидуют псы-миллионеры
Запада такому виражу
Родины советской, что сумела сказкой
стать, негнущимся гвоздём.
И там, веришь, новый молодец кавказский,
как я понял, быть готов вождём.
Ну, американцы нам враги, хоть тресни,
те ещё союзнички, ага.
В будущем, ты знаешь, вновь они воскресли
в образе привычного врага.
Давят на Россию, прямо как сегодня,
прямо как и не прошли года.
И Европа эта, мировая сводня,
шурудит, не ведая стыда.
Люди, как и нынче, в том далёком годе
сталинским традициям верны.
Правда, вот не понял: с Украиной вроде
мы там в состоянии войны.
Как-то непонятно, будто с перепою —
век такому в жизни не бывать…
Мало ль что приснится, дело-то такое —
сон же ведь, едрёну твою мать.
В общем, не напрасно мы три года с лишком
защищали родную страну.
Что, уже выходишь? Будь здоров, братишка.
Папироску дай еще одну.
Эпитафное
Вы сдохнете. Ах, вы оскорблены?
Ну хорошо, не сдохнете – помрёте.
В постели, под печальный свет луны,
или на встречной, врезавшись в «тойоту».
Не важно. Мне до вас и дела нет.
Я это к слову – в общем, беспричинно.
Презрев сегодня промискуитет,
задумался случайно о кончине.
Своей, конечно, хрена ль ваша мне?
Так вот, я сдохну рано или поздно.
(Тут надо бы о порванной струне,
о том, что захлебнутся криком звёзды
и прочую фальшивую фигню,
но лень, и скучно, и бесперспективно).
И лишь последних несколько минут
заставят обернуться объективно.
Ну, что? Да ничего, такую жизнь
не принято описывать в романах.
Ага, давай ширей карман держи,
что вдруг найдётся хроникёр гуманный,
биограф твой, посмертный милый друг,
исследователь бытия поэта.
Который понапишет много букв
о том, как приключалось то и это.
Как ты пришёл к вершинам мастерства,
как жил, любил и тяжело работал…
Увы, судьба жестока и черства,
ей похую твои гомозиготы.
Уж лучше сам, покуда полон сил,
покуда не лежу на смертном ложе.
Ну да, я, в общем, милым в детстве был,
что о себе сказать здесь всякий может.
Потом, конечно, стало похужей,
но и не так чтоб стал исчадьем ада.
(Тут запросилась рифма «Фаберже»,
а вслед за ней к чему-то и «помада»).
Умел любить, умел и предавать.
Был на войне не шибко знаменитой.
Залазил к разным женщинам в кровать,
мог в одного приговорить пол-литра.
Чего-то там придумывал в башке,
чего-то даже где-то воплощалось.
Бывало, что и нос был в табаке,
бывало, и рубля не оставалось.
Тщеславием излишним не страдал,
зато страдал излишне по химерам.
Когда за мной приедет катафалк,
то в воздухе слегка запахнет серой.
Не оттого, что близок к сатане —
с «Техуглерода» ветерок повеет…
Страна не пожалеет обо мне.
Лишь графоманы строй сомкнут теснее.