Вышла я в поле. Гляжу, а впереди меня еще какой-то гуляльщик справляется. Да плохо энтак идет. Все больше на четвереньках. Ну, в голове у меня одна гармонь. Догоню думаю попутчика, пособлю ему приямо-то итить.
Тут луна вышла. Светло, что днем. Я пошибче пошла. И только хотела окликнуть:
– Погодь мол, мил человек! Я те пособлю прямо-то итить, с Божьей помощью!
Как вдруг, будто кто мне по башке «хрясь». И умолкла гармонь-то. Словно очнулася я. Гляжу – гдей-то я?
Поле… Луна светит. Что-то впереди чернеет. И на снегу передо мною – следы. Все пять пальчиков видать. Неровно это «что-то» – гуляльщик со свадьбы справляется, токмо босый. Жарко ему, как и мне, вот он обувку-то и скинул. И тут это «что-то» стало во весь рост… И вижу я, что не человек это вовсе, а медведь.
Вот уж тут я испужалась. Кажись вжисть у меня такого страху не бывало. И до того мне враз холодно стало, что зубы застучали.
Как я назад бегла, не помню. Деревню на ноги подняла:
– Шатун, мол, объявился!
Мужики медведя у пасеки завалили. В деревню на санях привезли. Ох, и велик был! Ох и страшён!
А я-то. Ну и дурна баба!
Как тетка Дарья малину собирала
Кажно лето, как приспевала пора малине, сбиралиса к Дарье товарки ейныя на пироги с малиною. Ну, Дарьины пироги справные. И печь ейная с секретом. К Дарье на ейную печь поглядеть даже мастера из самого Нижнего приезжали. Печь ейную всю, как она есть зафотографировали. Обмерили и описали.
За пирогами, да за чаем Дарья-то и разохотилась:
– А вы пирог-то с малиной ешьте, ешьте! Ее нынче у болота – страсть. Эта малина у меня особа, памятна. У меня по энтой малине долго памятка будет. Во – на щеке след. Что? Хорош? А это все – дурь моя. В лесу живу, а ума не наживу.
Брала я эту малину на гарях перед топью. Крупна малина, сладка. И травы круг не много. Вдруг, слышу, шипит ктой-то. Ну, думаю, не иначе – змейку потревожила. Они, быват, в самой куст малиновой заберутся. Тоже, поди, ягодку сосут.
Ан, нет, не похоже на змейку-то. Огляделася… Фу-ты, ну-ты! Медвежонок! Высунул язычок и шипит на меня, ровно змейка. И этакой ладной, да малюхотной. Ну – игрушка плюшева. Я медвежонка в полушалок завернула, к себе прижала, словно робеночка. А он робеет. Сердечко-то – тук-тук, ровно у зайца. А я начала его тискать, да приговаривать:
– Эвона, красотенок мой лопоухонькой! Пойдешь ко мне жить?
А этот «красотенок» как жвахнет меня лапой по щеке, будто пчелка сжалила. Я по щеке рукой провела. Гляжу – кровь. И тут мне будто кто со стороны-то и говорит:
– А ведь медведица-то рядом ходит!
Сняла я тут быстренько с медвежонка свой полушалок, посадила его на пенек. А сама – деру! Бегу, да ругаю себя:
– У, стара холера! Надумала с кем в игрушки играть, в дочки – матери!
А щеку меня научили куриным пометом смазать. Говорят, быстрее заживет. Но я так и не мазала. А, ну их. И так заживет. Где мне помету-то етого взять? Нету курей-то у мя. Хотела обзавестися, да видно не к рукам.
Как тетка Дарья хотела кур завести
Купила я как-то с десяток цыплят в Сокольском. Специально ездила. Привезла – посадила в решето. А они квелые энтаки – примерзли в дороге-то. Растопила я печь, а цыпленков в решете и поставила на шесток. Пусть погреются чуток. Огонь не жарок. А сама приняла для сугреву, поди тоже иззябла, и прилегла на минутку. Ноги-то гудют. Но видно с лекарством-то передозировочка вышла, я и уснула с дороги-то. Вскочила, а печь-то уж прогорает. Цыпленки мои спеклиса. Кверху лапками в решете лежат и этак припахивает паленым-то.
Эх, и разозлиласа я. Всех цыпленков по одному в печь и покидала. Кидаю, да приговариваю:
– Первый цыпленок по-шел, второй цыпленок по-шел. Третий – по-шел…
А потом села и завыла. И цыплят жалко и себя непутную.
А и то не часто я слезу пускаю, не перед кем мне нюни-то распускать. Вот, разве что третьего дня я четверть самогону грохнула. Вот поревела. И ведь первача. Чиста слеза.
У меня одно лекарство от всех болезней – самогон. Хошь внутрь, хоть растирать. Дохтора-то – где они? Да и кому старуха-то нужна?
Уж мне как жалко было. И как из рук выскользнула? У, холера стара! (Бабка Дарья сделала вид, что бьет себя кулаком по лбу.) Села я тодысь на порог и завыла, ровно по покойничку.
А потом тятю вспомнила, как он мне говаривал: «Нет худа без добра!» И утешилася.
Нет зверя страшнее кошки
А тятя у меня веселой был, особливо, как выпимши. Други робятишки, если отец выпьет, домой глаз не кажут. А то их матки ихни на Троицу в годовой праздник по чуланам расховают, чтоб не попали под горячу отцовску руку.
Ну мой тятя не таков. На коленки меня усадит, все выспросит. Сахару даст. А то примется к потолку кидать. А я хохочу и не робею.
Но была у мово тяти чудинка одна. Непременно с праздника он приведет в дом гостя – человека пришлого. И ну его пытать. Как де в их стороне простому человеку живется, что произрастат, кака живность в лесах, рыба в прудах. И пренепременно он гостя за стол усадит, свое почтение окажет, да все по-простому, по-деревенскому.
Мамке нашей прикажет самовар раздуть и все, что ни есть на стол подать. И до того он гостя разохотит, что человек этот пришлый станет ровно дома у себя. И всю душу тяте изольет. Быват, что тятя и прогонит нас, чтобы уши не грели. А то заберемся мы с Варькой на полати. Затащим туды тулуп тятин. Тихо лежим. Все, как ни есть нам слышно и видно. И каких токмо побывальщин мы не наслушались. Что те кино. Да и то верно. И кина тодысь не было, и радива не слыхали. Все пели больше. А тятя мой любил петь. Особливо бродягу.
Тихо так зачнет, посля надбавит и рукой этак подмахиват:
– По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах…
Да и то сказать, что тятя наш с молоду не газговорчив был. Его так и звали Молчун, да Молчун. А вот красивый сказ уважал. Особливо побывальщину.
Захаживал к тяте и дед Культя. Но мы с Варькой от его прятались. Он нас с Варькой пугал. Изображал из обрубленных своих пальцев козу.
Так вот привел один раз тятя мужика бородатого. Глаз черной, как смоль. А голос ласковой. Мужик ентот вынул из-за пазухи тряпицу, а в ей пряник печатной. И одарил он нас с Варькой ентим пряником. А на прянике кот изображенной. И говорит это он тяте, как бы промежду прочим:
– Нет зверя страшнее кошки.
А потом этак помолчал для степенности, равно с мыслями собираясь, и тихо так начал свой сказ.
– Случай у нас оден был в артели. Артельщики, что семья. Общиной живут. И чтоб доверие полное, иначе в тайгу не ходи.
И прибился к нам парень один рыжий – Федотко. И не то, чтоб до денег охоч, или кусок украдкой съесть. Чего нет, того нет. Но было в ем како-то ехидство, шутейство. Спроси его, пошто он эту пакость сотворил, он и сам не знат. А еще курил он, поди один изо всей артели.
Так вот шли мы с прииска. Занепогодило, и пустил нас на ночь мельник с женой. Ну, поели мы картошки в мундирах, кипятком запили. Отогрелись, повеселели. Мельник нас воблой угостил. На рыбу к нам с печи ихней кот слез. У ног трется, мурлычет. Хозяин и похвались, что де кот особый, из самой сибири привезенный, крысолов.
Ну, Федюня наш, неровно его бес в бок толкнул, и ткни коту в нос цыгаркой. Ну, кот тут взвился. Уж и кричал, ровно баба на сносях. А потом куды-то зашкерился.
Мельник сперва смолчал, токмо заркнул на Федюню. А потом сказал как-то нехорошо: «А вот это ты зря паря сделал».
Ну, стали спать укладаться. Федюне мельник на сундуке послал. А перед тем, как лампу задуть, к ему подошел и тихо этак сказал: «Ты счас на сундук ложись. А как я лампу задую, перебирайся в сенцы, токмо котомку свою с собой не бери».
Ну, Федюня спорить не стал. И, как хозяин лампу задул – в сенцы выскользнул. А токмо не успели артельщики уснуть, как что-то грохнуло. Потом сделался шум и ровно стон, как мужик охнул. И все стихло. Вбежал хозяин с лампой. Все принялись кричать Федюню. Федюня из сенцов прибежал. Все к сундуку. А на сундуке, как ни ест, вся подушка в клочья располосана и Федюнин мешок рваной. А на ем, на мешке Федюнином хозяйской кот лежит бездыханно.
Федюня тогда надолго присмирел. К мужикам со своим шутейством боле не приставал и ровно совеститься стал.
А и то поговорка у его сделалася, что де «нет зверя страшнее кошки».
Как тетка Дарья о чужой тайне узнала
Деревня наша «Чистопрудно» зовется. Это значит – чисты пруды. А прудов у нас три. А и то, все камышом заросли. А один (пожарной) посреди деревни и вовсе пересох, так его всяким хламом и засыпали. А есть один пруд дальней, так вот в ем караси с ладонь. И хошь тиной припахивают, но в муке обжаришь – за уши не отташишь.
И наладил дед Культя по субботам в ентом пруду карасей промышлять. Изготовил он для етакой цели устройство из капроновых колготков. Колготки энти дед Культя в райповском магазине у Верки рыжей на рыбу выменял. Верка деда заверила, что колготки импортные для четырех Ден водостойкие. Дед, конечно, не понял, зачем четырем Денам колготки, да еще водостойкие, но Веерке наслово поверил. Дома в колготки пружины от старого дивана всунул, хлебных корок натолкал и енто устройство на середку пруда забросил, но прежде веревку привязал и у берега закрепил.
На ту пору сгодиласа у пруда Дарья с серпом. Череды нарезать, да мяты для запарки бочек под соленье. Идет у кромки воды и серпом-то вжик, вжик… И за одно и веревку-то Культину «вжик». Ну, Культя взакрик:
– И откуда тя принесло, вражина, со своим орудием.
Ну, Дарья ни при каких обстояниях присутствия духу не терят:
– А че, – говорит.
– А то, – говорит ей Культя, – что у меня тодысь устройство для четырех Ден водостойкое.
– Че, у тебя дэд одын?
– Тьфу тя! Да морда у меня под окуня, опробовал, новье. А ты тут, своим серпом, мне веревку обрезала. Как я ее теперь из воды выташу? Поди рыбы набилось недуром.
– А ты сплавай.
– Ишь, сплавай. Ты набедила – ты и сплавай. Не сплавной я. Не умею я плавать-то. Тут поди до дна метра два будет. Тьфу, вредная баба! И принесла тебя нелегкая.
– А чей-то ты плавать-то не умеешь? Все в тельняшках, в тельняшках… Сказывал – моряк. Моряк с печки бряк?
– А не твово ума дело. Тут главного тренера по плаванию мирового уровня, все чемпионы, коих он обучил собрались, венков ему на шею понавешали и в бассейн кинули. Это у них так заведено. Лучшего тренера – в воду кидать. Так этот мирового уровня тренер во всех венках ровнехонько на дно бассейна лег и ручки сложил. Ну, ученики его думают, шуткует. Минуту ждут, две – не всплывает. Тут они в бассейн за им и попрыгали. Вместе с венками выташили. Еле отходили. А ты – «моряк». А может у меня – воля железная, хватка стальная. Вот и не держит меня вода-то.
– Голова чугунна, – дополнила Дарья и вытянула из воды Культеву веревку, запутавшуюся в камышах.
Обрадовался дед Культя:
– Ну, слава Богу, не придется порты сымать, в воду лазить. Счас, мы спытам, каков улов.
А улов-то оказалса завидной. Восемь Окунев. И все один к одному. Дед Культя в азарте аж прискочил. Руки потирает, глаза горят:
– А что, Дарья? Подставляй передник. Я те окунев ссыплю. Первой улов – твой. Меня и тятя, упокой Господи его душу, учил первой зачаток людям раздать, али в ближню церкву снесть. Тятя у меня был завидной пчеловод. Но пренепременно первой сбор по соседям раздавал. А робятишкам большуще блюдо меду в заулок выставлял. Робятишки задорются. Круг блюда толкутся. Кто за ложкой побег, кто мед пальцом добыват, кто щепицею. А мед свежой, как слеза, сплошной ниткой идет, не прервется. А духняной! А по то робятишки, когда по огородам озоровали, то тятин сад завсегда обходили. Да и что озоровать-то. Яблоками их тятя и так завсегда одаривал, репой обносил, морквой.
Так что забирай, Дарья, улов тяте на поминание. Хоша не плохо было бы опосля рыбалки-то и рюмочку чаю пропустить (от простуды перво-наперво).
Дарья передник с рыбой к груди прижала, глаза прищурила, словно примериваясь. Культю с ног до головы взором обвела, и с энтаким притворным сокрушением отвечат:
– На чай заходь, у мово самовару кажной вечер посиделки. А вот рюмочку – уволь. Нету-ти рюмочки.
– Ну да обойдемся и без рюмочки. Ты токмо бабам не сказывай, что я плавать-то не умею. А то, неровен час, на смех подымут, проходу не дадут. Перед мужиками совестно. Морской волк и такой конфуз.
– Не скажу. Могила!
– Ну то-то же.
И довольный Культя забросил свое водостойкое устройство от четырех Ден на самую середку пруда.
Как Дарья самое важное в жизни поняла
Никто Дарью не спрашивал, сколь ей годов. А она и не грустила. Сколь есть, все ейныя. А вот к дню рождения – на Ивана Купалу кажной раз ей грустилоса. А ещо ей пренепременно сон являлся знаковой – для задумок. И делалася Дарья опосля этого сна тихая и не весёлая. Соседки ейныя давно за ней это свойство приметили и с расспросами не приставали. А токмо старалиса одну ее не оставлять и к себе по поводу и без повода зазывать. А сама Дарья при такой грусти самовар не раздувала, пирогов не пекла. А еще от ентой тоски уходила Дарья в лес, на цельной день уходила. Да корзины с собой не брала, грибов и ягод не сбирала.
Конец ознакомительного фрагмента.