Вот нынче все твердят – главная сила в информации, информация – ключ к власти над миром, к победе над врагами. Бесспорно. Согласен. Но я, собственно, о другом. Просто начал что-то издалека. Одним из инструментов информационных являются средства связи, в частности – телефон. Сейчас – конечно же мобильный. Актуальность мобильника непререкаема. Но вот ведь какое дело: я утверждаю, что по- настоящему актуален и практически бесценен был телефон – автомат на пункте междугородней связи в дни моей молодости. Вот он, питающийся пятиалтынными, инструмент, помогавший, порой, решить вопросы жизни и смерти! Боже, сколько времени я провел на подобных пунктах. Как я ждал момента, когда с пригоршней мелочи наберу заветный номер и услышу, наконец- то, твой голос, любимая… единственная в жизни… Это вам почище, чем «Ноль семь» Высоцкого. Владимир Семенович, не в обиду будет сказано, из квартиры Париж набирал. А в наших халупах и намека на телефоны не было. Шутка конечно. Точнее – прямая аналогия.
Вы считаете, что я корчу всегда и во всем правого знатока и мудреца? Бросьте, никого я не корчу. Откорчился. Постыло. Я, возможно, только сейчас в самого себя и превратился. Хорош я или плох? Темен или светел. В обоих случаях скорее второе. Это не кокетство. Это правда. Как я могу быть светлым и хорошим в наши дни? Вот мы недавно с приятелем, два поэта, сидим значит и под рюмку чая вспоминаем светлые страницы жизни. Как ни странно, мой визави только о службе в армии трепался. И как излагал, с юмором, с ностальгией! А по – трезвяни послушаешь его на ту же тему – сплошь проклятия и маты. Серьезно. И он отнюдь не один такой. «Армия – лучшие годы моей жизни!» – вот девиз многих из моего поколения, от Калининграда до Камчатки. Оно вроде бы понятно – ностальгия по времени ушедшему, по молодости. Не по месту присутствия. Но, прах побери, о каком благополучии можно рассуждать, если у людей, на рубеже полувека жизни, именно этой самой жизни, кроме пары – тройки молодых бездумных и безумных лет, не было и нет! Впрочем, и «лучшие годы» хороши прежде всего тем, что уцелел и на нары не попал. Ибо сказано – не зарекайся, никогда не говори никогда. И, да будут насилие и вранье. Да будет угодничество за право получить вознагражденье и жлобский, по данному поводу, кайф. Красота. Не она ли спасет мир. Может, уже спасла? Что? Повторяюсь, говорите? Правильно, повторяюсь. И намеренно. «Понеже, есть на свете каста, иному Богу, не тельцу, творящих жертвоприношенье…». И очень даже хорошо, что в любой правильной и благополучной семье не обходится без подобных уродов. Иначе всему кранты – колёса нарисовались бы.
Два старателя от науки – Чушка и Проня всю ночь «передирали» через стеклограф мой чертеж – фронтальный разрез двухступенчатого планетарного редуктора, благо схема у наших вариантов была одинакова. И сколько я не пытался им втолковать, что схема схемой, а техническое задание на проектирование у каждого свое, они упрямо клянчили «дай срисовать». Да нате, рисуйте. А настроить стеклограф – пара минут. Две табуретки, между ними на полу настольная лампа без абажюра, а на самих табуретках утверждена снятая с петель комнатная оконная рама. Оригинал – на стекло, сверху —
чистый лист ватмана для копии, включаем лампу, устранив все остальные источники света, чертежные инструменты наперевес, и… в общем – правое плечо вперед! И подобным образом можно, даже будучи дубом дубов, решить массу проблем в ходе процесса обучения. Главное – найти на потоке или на курсе подобный, а возможно и абсолютно идентичный твоему, вариант задания на курсовой проект, расчетно – графическую работу, да просто сборку и деталировку по машчерчению. Я знавал уникумов, пользовавшихся этим методом мастерски, успешно и самозабвенно. Однако были и такие, как мои друзья – приятели.. Они трудились до зари, перемежая шорох карандашей с кряхтеньем и возгласами вроде: – Тля, не туда заехал! А ты и туда никогда не заезжал нормально… Это чё за колесико у нас? А сателлит, как у фашистов по истории. Щука такая… Но старания тандема, увы, успехом не увенчались. Копия отличалась от оригинала небольшим, но весьма существенным изъяном. Верьте, не верьте, но в редукторе системы Чушки – Прони была нарушена соосность ступеней. Просто один из мастеров принялся стеклить чертеж не от ведущего колеса, а от водила… Эх, водила грешный! Как они выкручивались, не знаю, но удалялись братья по разуму, стеная велегласно и матерно и наделяя друг друга щедрыми и нелицеприятными сущностными определениями.
Прав, абсолютно прав был доцент Пинигин, заявивший одной студентке – вечернице, сквозь рыдания в три ручья утверждавшей, что не понимает она аналитическую геометрию: – Милая девушка, вы мне даже импонируете своей наивностью. И я вам нисколько не сочувствую Ибо, чтобы закончить любой, я повторяю любой, в том числе и славный наш, вуз нужно иметь только одно качество – крепкую, упорную, настырную, пардон – тес, задницу! И никакой головы! Весьма жизненно. И всеобъемлюще. Вся последующая жизнь лишь укрепляла во мне уверенность в правоте математика.
Даже в такой исключительно маститой, элитарной конторе, как альма – матэр, уникумов хватало. Например лично наблюдал в исполнении одного кекса такой вот шедевр – sinus 2a/2 = sinus a. Слышал, как универсальную газовую постоянную в путают с радиусом земли, благо обе величины обозначены как R. А период колебаний определяют не по формуле Герца, но по формуле Героя, списав название с подружкиной шпоры, не особо разобравшись с чужим почерком и вслух произнеся эту галиматью. В законе смещения Вина доцент Андреев искренне советовал некоторым ставить в конспекте ударение на первый слог. Большой знаток наук из параллельной группы с пеной у рта доказывал всем и каждому, что гипоидной зубчатой передачи в технике нет и быть не может на том основании, что он служил в автобате и знает только гипоидную смазку. А одна симпатичная и кокетливая особа, женского, женского пола, могла мило осведомиться, указав на значок интеграла на доске: – Что – то не помню, как этот крючочек называли? Её подружка вообще обосновала свое присутствие в вузе возможностью ездить из дома до места учебы по одной линии метро без пересадки. Удобно, понимаешь. И точка.
По воскресеньям, во очищение от скверны субботних дискотек и сопутствующих им явлений, а именно – пьянства и прелюбодеяния, мы играли в футбол. Некое подобие стадиончика лежало прямо под окнами жилой нашей башни о полутора десятках этажей. Старина Шынк выходил на поле в квадратных очертаний зимней кепке с опущенными ушами. В таком виде он напоминал пленного немецкого солдата под Сталинградом. Особенно по прошествии некоторого времени, проведенного на морозе, когда его лик уже испытывал приличное воздействие гнилой питерской зимы и щеки становились откровенно лиловыми. Шынк все время пытался повесить свечу, как можно выше, а в какую сторону, для него значения не имело. Выглядело это совершенно по – идиотски, поскольку Музя, носивший постоянные очки, как назло, просто обожал играть головой, и бросался принимать очередную шынковскую свечку, лихорадочно сдергивая с носа свои окуляры. Не мудрено, что частенько Музя и мяч удалялись по расходящимся траекториям, так и не повстречавшись. Купался, к слову, Музя тоже в очках, не фиксируя беспечно дужки вторых глаз резинкой на затылке. Однажды, когда мы были на практике в небольшом дальневосточном городке, он утопил свою оптику в Амуре. Отметился все – таки. «Когда губа у вас не дура, лежат очки на дне Амура!», – изрек я по этому поводу. Бред конечно. Но тем не менее точная, сонетная рифма присутствует.
Нашими с Ныряичем наставницами – напарницами во время второй технологической практики оказались две вполне достойные внимания девчонки, лет двадцати. Работа нам досталась нехитрая, окраска мелких плоских деталей методом окунания, однако наставницы, весьма оригинально и несколько двусмысленно пояснили, что и здесь имеются профессиональные хитрости, озвучив правило: «Не стряхивай, а то и залететь недолго. Брак это преступление». Двусмысленность неприкурыто выпирала в мудрой сентенции, однако нам, собственно, она была до лампочки. На второй практике, уже перейдя на пятый курс, мы могли заводчан с их предложением потрудиться в качестве работяг, с полным правом послать на все три советских, мол, «Положение…» изучили, поэтому определяйте для изучения работы ИТР в соответствующие подразделения. Но, во – первых, на заводе по- человечески попросили помочь, всего пару – тройку недель, больше для страховки, а во – вторых, нам самим в каком-то пыльном конструкторском или технологическом бюро сидеть не особенно хотелось. И мы не стали ломаться. А познакомившись с Лариской и Надюхой, и вовсе приободрились. Да и было от чего: девчонки – стройняшки, на личико – милашки, нахальные конечно, но именно такие нам и нравились об те поры. «Как много девушек хороших, но тянет что – то на плохих». До сей поры, признаться, тянет. Никакие на самом деле они были не плохие, но, что интересно, к нам отнеслись со снисхождением. На первом же перекуре Надежда с видом абсолютного превосходства заявила, что все студиозы – тепличные существа, любой заводской чувак даст им фору и в работе, и в прочей жизни, включая дела альковные, словом мы – слабаки крупноголовые. И вновь проверила нас очередными шутками – прибаутками. Выглядело это приблизительно так:
– Лорка, я тут с парнями закончу, а ты сбегай до буфета, булок или пирожков прихвати. Скоро время чай пить.
Подружка уходит, мы трудимся, перебрасываясь короткими репликами исключительно по делу, потом Надюха смотрит на часы и, расстегнув на халатике две верхних пуговицы, томно так потягиваясь, произносит не глядя на нас:
– Что – то подруга….мать, не идет, ни рефрена, ни туда, ни сюда, наверное застряла накрепко в дыре какой – нибудь. Надо бы сходить за ней, найти, да и продёрнуть прямо на месте, как следует, чтобы пирожки в дороге не стухли. Сходите, парни, кто хочет. А мы тут пока со вторым кавалером стол накроем. Да и жарко стало.
С этими словами она весьма грациозно стягивает платок с головы, ну и конечно, русые густые волосы эффектно рассыпаются по плечам. Ныряич, хитро ухмыльнувшись, уходит искать и продергивать Лору. Мы с Надеждой идем в чайную, готовить плацдарм для чаепития.
– Кстати, приятель, а ты уже дальневосточник? – Надя прикуривает две «Стюардессы» и протягивает одну из них мне, словно я об этом просил.
– Ну, нет наверное. Вот вернусь в Питер, тогда уж, – я сделал первую глубокую затяжку, удивляясь, насколько вовремя моя спутница устроила перекур.
– Фемерню ты несешь, миленький. Одно слово – студент. Запомни, дальневосточник тот, кто с нанайкой переспал. Не приходилось.? Так не теряйся. Мотанись через речку в Вознесенье. Там кралю косенькую снимешь, самогоночки купишь, рыбешки с душком. На берег выползаете и поехали… А то останешься питерцем срамным, курям на смех. А так поперечный секс и в дамки.
– Поперечный? Это как?
– Потом объясню. Короче, крест на крест, ой, да слушай… Чайник пойди налей. Знаешь где?
– Знаю. Сейчас, – я сливаю остатки холодного кипятка из чайника в графин на подоконнике и, выходя из комнаты, спрашиваю: – Слушай, красавица, а ты, часом не нанайка? По- моему так вполне… Может действительно объяснишь?
– А что, может и объясню. Там посмотрим. В смысле – вечером поглядим. Завтра —
суббота. Короче, в восемь вечера на пляже у лодочной. Сыпься за водой, щас пирожки прискачут…
Годом раньше, на проходной механического цеха одного из питерских заводов, совсем молодой еще мастер, наверняка недавний выпускник нашего же вуза, радостно возвестил нам, практикантам: «Итак, коллеги, вы прибыли на самое мерзкое, опасное и старейшее предприятие города трех революций. С чем вас и поздравляю. Но мы вам безгранично рады, ибо кадры решают все. А главное, в стенах этого в свою очередь старейшего на заводе цеха, вы раз и навсегда поймете, что слово интеллигент происходит от слова телега. И как было спето однажды: «Вся жизнь телега, я еду в ней». Я свидетельствую, что наш товарищь мастер не соврал ни в одном слове. Целый месяц мы увлеченно катали технические тележки, нагруженные заготовками, от станка к станку, ложементов для укладки не хватало, скользкие от смазочно – охлаждающей жидкости заготовки норовили то и дело рухнуть на не менее скользкий пол, словом, увлекательная штука – ручная транспортировка. Но самые несчастные из нас именно к станкам и были определены, а это все равно, что на цепь посадить. Шибко не побегаешь. Установил заготовку, снял заготовку. От забора и до обеда. От обеда и до забора. Ноги каменели через час. Невольно думалось, а как же те, кто всю жизнь у станка простоял? А вот так, ребятки. Вот так. Тетеньке тридцати еще нет, а ноги, точно у старухи, такими варикозными узлами обвязаны, любо дорого смотреть. Автора «Демона», «Пана» и «Царевны – лебеди» впору призывать – запечатлел бы лучше любого фото, как раз с его техникой такое рисовать. А ты, будущий инженер, командир производства, забудь индукцию и дедукцию, и выдавай стране готовую продукцию. Все верно. Ничего страшного, доложу я вам. Лишь бы не было войны. И это вполне серьёзно. С подобными вещами шутить не след. У нас – особенно.
За плечами у белобрысого и до черноты загорелого мальчишки лет десяти болтался на проволочных импровизированных лямках пустой корпус пенного огнетушителя без крышки. Держась за проволочные дужки исцарапанными худыми ручонками, пацан выписывал сложные кривые, то спускаясь, то вновь поднимаясь по ступенькам, ведущим к входу в заводское общежитие. При этом ребятенок что – то самозабвенно выкрикивал, но во что именно, мы не разобрали. – Малыш, ты кто? – спросил его Ныряич, когда пацаненок, умаявшись видно, вдруг прервал движение и тут же буквально рухнул на ступеньку, даже не глянув, куда конкретно приземляется. Оглядев нас, паренек радостно и приветливо провозгласил: – Я – космонавт! Мы только вздохнули, как по команде. Космический путешественник был задохлик и оборвыш. – Ладно, космонавт, ты здесь живешь? – Ныряич потрепал мальчишку по головенке, и получив утвердительный ответ, вновь спросил: – А есть-то хочешь? Есть пацан хотел. Кивал он так, будто сидя кланялся. – Тогда давай с нами, показывай сначала дорогу, где тут комендант, а потом пойдем чай пить, – Ныряич и космонавт, наотрез отказавшийся снять свой заплечный аксессуар, держась за руки, зашагали вверх по лестнице. Мы двинулись следом.
Вадик, так звали нашего нового знакомца, оказался ребятёнком общительным, осведомленным и шустрым. Сидя за столом и поглощая с удивительной скоростью выставленные нами на стол припасы: шпроты, хлеб с маслом, остатки колбасы и сыра, кекс с изюмом, он успевал прихлебывать чай и заочно знакомить нас с устройством его родного города и многоэтажного жилища. И довольно быстро растолковал нам, что в общаге кто только не живет: и девчонки холостые, и парни, и семейные, и даже менты. Но в основном люд рабочий плюс довольно приличный контингент постоянно прикомандированных к стройкам монтажников из соседних областей. В городе очень много этих, как их, а, абреков и западных хохлов, приехали сюда на заработки, а местные девки их на себе переженили, вот и шляются теперь джигиты и бандеровцы по улицам, детей в колясках катают. На мой вопрос, а кто такие бандеровцы, Вадик, помолчав несколько секунд, коротко бросил: – Я же говорю, хохлы западные, – и развел руками, удивленный моей непонятливостью. Далее мы узнали, что опасаясь самогонщиков, и в целях усиления борьбы с пьянством и алкоголизмом, местные власти ограничили продажу сахара, и теперь в магазинах отпускают полкило в одни руки. Спиртное в городе продают три раза в неделю, с пяти до семи вечера, но только в одном магазине, менты приезжают, две машины ПМГ, а народу набивается ого-го, со всех окрестностей прут. В стекляхе витрины уже два раза толпа выносила. Но сейчас сварили загородку из толстых труб. Хорошо, что есть автоматы с газировкой, там сиропа много кладут, вода получается с виду, как квас. А еще вкусные булки делают на местном хлебозаводе. Повидла больше чем теста. А мяса, считай, нет, только камбала и палтус. И с картошкой напряженка, макароны и рис народ потребляет. Рыбу можно ловить, да с червями беда, земля каменистая, не накопать хороших, пожирнее. Вадика можно было слушать бесконечно. Мальчишка, видимо почуяв благодарную аудиторию и плотно подзаправившись, был в ударе. Он не скрывал своего огорчения, когда его прервали. Чтобы парень шибко не расстраивался мы отдали ему кулечек с карамельками и, предложив заходить еще, напоследок спросили, а где же его папка – мамка. Оказалось, что отца Вадик не помнит, а мама толком ничего об этом не говорит, только рукой машет, уйди мол. Сама же работает на заводе крановщицей по сменам. Живут они здесь, в семейном крыле. Живут нормально, даже хорошо. А гулять мамка ему дает плохую одежду, а то он, Вадик, и новую быстро состарит. Мама хотела его к бабке на лето спровадить, в Эльвек, поселок такой не очень далеко, да он с тамошней братвой не ладит, дерется все время. За сим наш юный Вергилий удалился, бросив на прощанье, что мы еще увидимся. А никто и не сомневался. Времени было достаточно, а городок, что пятак. И захочешь, не разойдешься, не спрячешься.
Пляжная скамейка была наверное когда – то частью комля довольно крупного дерева. Только сверху, там, куда присаживались отдыхающие, имелся плоский спил на всю ее длину, отполированный седоками явно не за один – два сезона. Примерно до половины своего диаметра бревно уходило в песок. Я сидел на нем с краешку и курил, коротая время до часа рандеву с наставницей Надеждой. Метрах в трех от меня, на покрывале, явно сдернутом с дивана в квартире, в томных позах расположились две подружки, девушки как девушки, обе светленькие, в общем ладные, поскольку молоденькие, не раскисшие еще, в купальниках одинакового кроя, только цветами разных, у одной красный, у другой синий. Девчата лежали, закрыв глаза, пытаясь урвать хоть малую толику уходящего на покой солнышка. Потом одна из них, в красном, приподнялась, села, порылась в холщовой сумке, стоявшей у ее ног, вытащив сигареты и спички. Закурила и вернулась исходное положение. Она глубоко затягивалась и, явно дурачась, шумно выпускала дым. Её подруга, не открывая глаз и не меняя позы, вдруг произнесла ленивым, чуть хриплым, голосом: