– Ой, бедный. А Игнат что же?
– Соорудил себе новый дом, накрыл пленкой, приглашает на новоселье.
– Чёртовы власти!
– Да нет, это перегибы на местах. Власти сейчас хорошие. И нравы, несмотря на всё, смягчаются. Был в парикмахерской, даже не просил, – мастер сам мне из ушей специальной машинкой волосы выстриг. А в советские времена, помню, мой дедушка, Петр Кононович, попросил, чтобы выстригли, так был целый скандал. Молодая девчонка-мастер кричала: «Да не стану я вам волосы из ушей выстригать! Идите, жалуйтесь заведующему».
Нинка посмеялась, завела любимые мелодии, с помощью которых пыталась успокоиться, и стала подавать горячее.
– Я на годовщину с собой «оруженосцев» приведу? – спросил разрешения Василий.
– Приводи, – охотно согласилась Начинкина.– Может, раковину в ванной как следует, закрепят. Ты, пьяный, имеешь привычку всем своим весом на неё наваливаться, качается уже. Кто они такие, твои «оруженосцы»? Расскажи о них.
– Ну ты, Нин, даёшь. Два месяца у тебя работали, ремонт делали, так и не узнала?
– Я же с ними бесед не вела.
– Никандра взял от Анны Тихоновны Огоньковой. А Сморкачёва – с Москвы-Товарной-Рязанской. Начали они с ремонта подвала. Сделали там кухню, ванну, туалет. Все помещения привели в порядок. Проводку заменили на новую. Старинную мебель туда перетащили из бывшего комиссионного. А кончилась эпопея тем, что меня с ними оформили в этом подвале сторожем. Это долгая, смешная история. Когда я впервые привёл Никандра к себе в подвал, на нём была лишь разорванная рубашка и желание чего-нибудь украсть. Я накормил его, сказал: «Надень что-нибудь моё». Уздечкин помылся и первое, что напялил на своё чистое, атлетическое цыганское тело была майка, подаренная мне на день рождения Ласкиным. На майке красовалась надпись «Я – ваш следующий президент». Увидев Никандра с такой надпись на груди, я рассмеялся и мгновенно сочинил фильм. «Представляешь. – говорил я, – крупным планом на экране – радиоприемник. Шесть часов утра. Пикает радио, отсчитывает секунды. Сейчас зазвучит гимн и вдруг… Из ретранслятора доносится знакомая мелодия и приятный баритон Дана Спатару поёт: „Я гитару настрою на лирический лад“. Следующий кадр: запотевшее зеркало в ванной, красная распаренная рука в черных волосках скользит по зеркальной поверхности, снимая с неё матовую испарину, и мы видим отражение бородатого лица Никандра, чёрную, как смоль, шевелюру, пористый нос, блестящие светло-карие глаза. Он начинает улыбаться во всю ширину своего рта, и вся ванная комната наполняется солнечными зайчиками. Это сам за себя говорит полный рот золотых зубов президента Никандра. Следующий кадр. Всё тот же чарующий голос Дана Спатару, поющего „От зари до зари, от темна до темна“ и мы видим колонну тяжёлых правительственных лимузинов, медленно въезжающих в Кремль через Боровицкие ворота». Услышав всё это о себе, Уздечкин искренно, так, как может сказать только ребёнок, заявил: «Хочу быть президентом».
– Так откуда он взялся?
– Не торопитесь, прекрасная маркиза. Наберитесь терпения и слушайте. Было это на Покров пресвятой Богородицы. В ночь на четырнадцатое октября в прошлом, девяносто шестом, году. Павел Терентьевич и Анна Тихоновна готовили борщ. Старушка резала морковку, капусту, лук. Терентьич натирал свеклу на тёрке, тушил её в сковородке на маленьком огоньке. И удался у них борщ на славу. Жалко было есть. И сказала жена мужу: «Паша, милый супруг мой, сколько сил, сколько любви в него вложено. Неужели всё это взять и в навоз превратить? Давай, не станем есть его хотя бы до утра. Он для меня – всё одно, что живой». А Никандр к тому времени будучи совершенно пьяным, уже ввалился в незапертую квартиру и подслушивал разговор старухи со стариком. Уздечкин дождался, пока пенсионеры легли спать. Съел борщ, разделся и обмазался его остатками. Свеклой подкрасил себе щёки и разбудил сердечных. «Я, – говорит, – сынок ваш. Зовут меня Борщ, а отчество – Павлович. Зародился я на кухне, у вас в кастрюле, в любви и взаимном согласии. Теперь кормите, одевайте, обувайте меня. Я – ваш законный сын». Павел Терентьевич за молотком потянулся, а у Анны Тихоновны что-то в сердце шевельнулось. Признала в цыгане своего сына. И стали они жить втроём. Время проходит, Уздечкин живёт у стариков, ест, пьёт, горя не знает. Да наскучила Никандру домашняя жизнь. Выпил как-то за ужином лишнего и говорит: «Дай-ка, мама, сыну титьку пососать». Тут его и выгнали. Сам он из цыганского села под Ужгородом. Хороший работник, но только ветер в голове. Ни семьи, ни документов. Смотрю, – старается. Думаю, пусть живёт.
– Нет, не так.
– А как?
– Во-первых, Никандр с Малоярославца. А было всё так. Детей у Павла Терентьевича и Анны Тихоновны не было. Заскучали крепко по этому поводу старики. Павел Терентьевич вернулся с огорода, принёс картошку и свеклу из собственного погреба. У них же в овраге не только приличный огород, но ещё и сарайчик с погребом для хранения инвентаря и овощей. Сварили борщ и стали вслух мечтать: «Он словно живой. Если бы ожил, то стал бы нам вместо сына». Легли спать, а подслушавший разговор Никандр съел целый котёл одним махом, да там же, у плиты, на полу и уснул. Утром дед с бабкой вышли на кухню, а там лежит голый мужик весь в засохшей грязи. Лицо в свекле измазано. Глаза блестят весельем и радостью. Они спросили: «Кто ты?». Голый человек ответил: «Я – сыночек ваш. Я – тот борщ, который вы вчера приготовили». И кинулся лобызать стопы ног родительских. И рассудок у стариков помутился, поверили цыгану. С неделю он у них жил на правах сына, а потом выпил с тобой и со смехом отрекомендовался, как существо, принявшее человеческий образ из сваренного в кастрюле борща. И ты его от стариков забрал.
– Ну вот. Всё знаешь из первых уст.
– Я думала, ты расскажешь интересные подробности.
– Не расскажу. Тебе лучше меня всё известно.
– Лучше. но не всё. Откуда Влад появился? О нём я ничего не знаю. Молчал, как партизан…
– Не партизан, а дезертир твой Влад. Бросил воинскую часть во Владивостоке. На перекладных добрался до Новосибирска, а оттуда в вагоне багажного поезда, если память не изменяет, за номером девятьсот три, приехал в Москву. На станцию Москва-Товарная-Рязанская. И стал в общежитии железнодорожников, где я работал вахтёром, промышлять воровством. Поймал я шустрого парнишку и взял к себе.
– Влад из Владика?
– Да. Хорошая работа у меня была, ни о чём голова не болела. Удивительные люди на железной дороге работают, ни одного подлеца, все – сплошь из чистого золота.
– Чего же ушёл?
– На их светлом фоне узрел свою нравственную нечистоту и счёл невозможным далее там оставаться. А на деле – Лев Львович твой предложил отремонтировать подвал и устроить там ломбард или филиал комиссионного магазина. Поделился я этим планом со Сморкачёвым, тот загорелся, вызвался сделать ремонт, мебель на горбу таскать, так и прижился. Да, чуть не забыл, позвонил мне претендент на целительство. Ну, помнишь, целитель?
– Какой целитель? – растерянно переспросила Нина.
– На вакантную должность в медцентр.
– Я думала, ты остыл, успокоился, – разочарованно произнесла Начинкина.
– Посмотреть-то можно, – виновато оправдывался Василий. – А может, он не шарлатан, а самый что ни на есть настоящий.
История была недельной давности. Нина, как хозяйка медцентра, дала разрешение на замещение действующего целителя Валентина Валентиновича Мартышкина. А произошло это так. Грешнов был в гостях у Начинкиной. Выпивали, танцевали, а в танце разговаривали.
– Эх, Нина, хотел я тоже быть умным. Старался прочитать Достоевского, Толстого, но не смог.
– И не надо.
– Как не надо? Люди же читают, хвалят, а мне не интересно. Получается, я глупее их? А ведь хочется быть не хуже других.
– Ты поэтому так убиваешься?
– Не поэтому. Есть сказка. Пустил заяц в свой дом лису, волка, а они его из собственного дома выгнали. Эта сказка про меня. В детстве не понимал, как это так. А подрос, женился, лису в свой дом пустил, затем устроил её работать к этому волку – Мартышкину. А они снюхались за моей спиной, стали пить-гулять, жизнь моя сделалась невыносимой.
– Фантазёр ты, Вася. Рос с матерью, теткой, бабкой. Они тебя заласкали. Застал, видишь ли, Наташку с Тин Тинычем за столом с бутылкой и сделал из этого трагедию. Узрел измену. Она до медцентра в платном хоре работала, у неё голос хороший. Пусть бы этим и занималась.
– В хоре пела? Прожорливые птицы не поют. А Мартышкин назвался волком, а хвост-то поросячий.
Нина засмеялась.
– Клиника оформлена на меня. Хочешь, выгоним Тин Тиныча и возьмём другого шарлатана?
– Постой, – обрадовался Грешнов. – Так значит, я могу конкурс на замещение вакантной должности объявить?
– Объявляй, – разрешила Начинкина.
Прошла неделя.
– Неудобно, – говорил Василий. – Человеку назначено время. Он придёт, а ему – от ворот поворот. Пусть покажет себя, сдаст экзамен, отказать всегда можно.
– Я думала, Мартышкин – твой друг. – Опять же спиртом бесплатным снабжает, – рассеянно говорила Нина.
– Тин Тиныч – друг, но принципы дороже.
– Я думала, ты успокоился, – твердила Начинкина своё, – и между прочим, Лев Львович давно проследовал к Терентьичу. Не забудь позвать его на годину. Напомни.
Услышав о Ласкине, Василий резко отодвинул тарелку и, не прощаясь, побежал на выход.
Начинкина в окно наблюдала за Грешновым, бежавшим со всех ног к гаражу. Немецкая овчарка по кличке Берта еле поспевала за ним.
Нина не обиделась. Она знала, что её залётка боится упустить зарплату для себя и своих «оруженосцев».
Глава 5
Шпионка и чёрный козёл
В гараже Павла Терентьевича, кроме хозяина и Лёвы Ласкина, был ещё один гость – Петя Истуканов.
Пётр Виленович Истуканов был когда-то секретарём комсомольской организации конструкторского бюро на Московском радиотехническом заводе, а Лев Львович в то благодатное для них время – комсомольским секретарём всего завода. В «последние времена» недолго и тот и другой поработали учителями в школе. После чего Лев Львович перешёл в комиссионный магазин на приёмку товара, и очень скоро стал заведующим этого магазина. А Пётр Виленович подался в охранники автобусного парка. Затем Ласкину предложили должность генерального директора коммерческого банка. Он попросил время подумать. Ему предоставили такую возможность. Шесть месяцев провёл в Бутырской тюрьме, после чего он согласился с предложением. А Истуканов, уйдя из автобусного парка, прочно сел на шею своего младшего товарища по коммунистической партии Гаврилова. Помогал ему ремонтировать квартиры, тем, что сидел рядом на стуле, вёл агитацию и пропаганду. Справедливости ради заметим, что если нужно было что-то придержать, он придерживал. За что получал половину от тех денег, которые платили за ремонт. Ну и «харчевался» у Гаврилова, что было само собой разумеющимся, так как в это время за обедом и ужином просвещал неокрепший ум своего товарища в вопросах борьбы за мировое счастье.
До появления Василия Истуканов жаловался на Грешнова. Говорил, что «Васька» живёт, как собака на сене. Ни себе, ни людям. Обнадёживает молодую вдову, Начинкина на него надеется, строит планы будущей совместной жизни, а он обманывает её, с женой не разведётся и на ней не женится. Вследствие чего обманутая вдова не может принять его, Истуканова, искреннее предложение руки и сердца. Этими жалобами, как Петру Виленовичу казалось, он сумел снискать к себе симпатию у слушавших его. Но вошёл Василий и всё испортил.
Здороваясь со всеми за руку, Грешнов спросил:
– Терентьич, кофейком угостишь?
Воцарилось напряжённое молчание, которое разрядил хозяин.
– Ты же знаешь, у меня только чай, – сказал Огоньков.
– Тогда покрепче, – дал инструкцию вновь пришедший, бесцеремонно усаживаясь за стол.
– Невозможно радио слушать, – выключая приёмник, сказал Павел Терентьевич. – Словно член политбюро умер. С утра только и разговоров, что о принцессе Уэльской.
– Так англичане – теперь наше политбюро, – съязвил Истуканов. – Они и американцы. Поэтому и трубят.
Ожидая обещанный чай, Василий принялся было привычно жаловаться на тёщу, но Огоньков его перебил.
– Василёк, почему ты такси своё бросил? Тебе же нравилась эта работа.
Понимая, что это не праздный вопрос, чувствуя повышенное к себе внимание, Грешнов, как школьник у доски, принялся объясняться и оправдываться.
– Да, работа в такси мне нравилась. А как только мой друг и напарник Юрок Дереза, чью память отмечаем ныне, сгорел в машине заживо, – сразу разонравилась. Нервишки пошаливать стали. Во-первых, пересадили с «Волги» на ржавого «Москвича», а во-вторых и главных, случился со мной нервный срыв.
– Что за срыв такой? – поинтересовался Павел Терентьевич.
– На следующий день после похорон и поминок, вышел я на «линию». Проще говоря, на работу. Везу маму с дочкой. Ну, понятное дело, третье сентября девочка ещё с радостью в школу ходит, полна эмоций.
– Так это же хорошо, – стал поторапливать Огоньков.
– Конечно, хорошо. Слушай дальше. Ученица эта стала вслух читать рассказ Чехова «Страшная ночь». Во! С моей дырявой головой до сих пор название помню.
– И что в рассказе?
– В этом рассказе герой возвращается со спиритического сеанса и находит в своём доме гроб. Стоит домовина в комнате прямо по центру. Он бежит к другу, открывает дверь в его квартиру своим ключом. Друга нет, а в центре комнаты тоже стоит гроб. Он со всех ног мчится к родному брату, – и у того гроб.
– Вспомнил! – засмеялся Пётр Виленович. – Весёленький рассказ.
– Вот и девочка всю дорогу смеялась. Читает маме вслух и хохочет. Стал я им говорить вежливо, по-человечески. У меня, говорю, напарник погиб. Только вчера похоронили. «Соболезнуем» и продолжается чтение вслух. Еле довёз, не знаю, как сдержался.
– Это же твоя работа.
– Только их высадил, тут же села старая карга, у которой из хозяйственной сумки торчал скелет человеческой руки. Стала хвастаться, внук в медицинском учится, и она по случаю купила ему недорогое пособие. Оно и заметно, что ненастоящая кость, но нервы-то пошаливают. Старуха заметила моё неудовольствие и, чтобы как-то загладить вину, стала рассказывать анекдот. Видимо, рассчитывала рассмешить. Старый анекдот, про то, как на сельском кладбище, не имеющем ограды, вырыли свежую могилу у самой дороги, а в неё провалился мужик. Темно, но чувствует, что в могиле он не один. Сначала обрадовался, – появилась надежда выбраться. Стал вопросы задавать, а ему не отвечают. Потрогал. На ощупь – шерсть и рога. Если бы в следующее мгновение блеяние не услышал, то возможно, там бы, в могиле и остался. Но перепугался до смерти. Оказывается, до него чёрный козёл в яму упал. Слышит мужик, по дороге люди идут, разговаривают. Позвал их, те подошли. Веревку могильщики прямо у ямы оставили, чтобы с собой не таскать. Кинули прохожие мужику конец той веревки, говорят: «Обвязывай себя, вытащим». Разумеется, сначала он привязал за рога козла. Вот только предупредить об этом не успел. Те тянут, он его снизу, как может, подсаживает. Козёл, как нарочно, помалкивает. Те как вытащили, как обнаружили того, кто с ними из могилы разговаривал, разразились воплями и в ужасе разбежались. Еле…
Грешнову не дали договорить. Сначала в голос, совершенно развязно, по-молодецки рассмеялся Павел Терентьевич, затем – Лев Львович и даже Пётр Виленович за компанию хохотнул.
– Как? Не слышали? Это старая история, – пытался Вася утихомирить смеющихся.
– Чем закончилось? Инфарктом? – поинтересовался хозяин гаража, вытирая обильные слёзы.
– Все убежали, пришлось мужику в могиле ночевать. Утром доярки шли на ферму коров доить, – достали.
– Не ты ли там сидел? – не унимался Огоньков.
– Да нет же. Это старый анекдот, – подтвердил Истуканов, чувствуя, что теряет поддержку товарищей и развенчанный было негодяй Грешнов снова приобретает в их глазах благосклонность.
– Я тоже не слышал, – признался Ласкин.
– А я слышал сто раз, – продолжал Василий, – и в сто первый с удовольствием бы послушал, но не в тот день. – Рассказываю дальше. На смену старухе сел старик «некрофил». Не шучу. он сам так отрекомендовался и объяснил. «Я», – говорит, – «любитель и знаток кладбищ». Пока его вёз, он меня изустно познакомил со всеми московскими погостами, с каждым захоронением на них.