Ну, чего он так раздражается, она безобидная…
Снова актер выговаривал объемные слова, будто к его нёбу прилип кошачий волосок, а я сидел и чувствовал ту девушку.
— Но я очки не ношу, — прошептала она. — Они мне не идут, а линзы противно, хотя прикольно, когда разные цвета…
— Я-а-сно, — сказал я, чувствуя боком его дрожь.
Волна ужаса прошла по телу Суходолова, он вскочил, и ушел далеко, к батареям отопления.
Вот чудак… Может быть, пригласить ее в кафе, деньги есть как раз? А как же он? Он не пойдет с ней, а она с ним не захочет сидеть. Почему со мной знакомятся такие «пацанки»? Что ему сказать? Спасибо за вечер, Алексей Серафимович, и до свидания, я пойду с этой девушкой? Вот чудак…
Но девушка утратила ко мне интерес, выискивала что-то, а потом махнула кому-то на той стороне, парень ответил ей. Хорошо, что так, она нарушила бы нашу литературность, о чем бы мы могли говорить все втроем, о Тарантино?
Был серый теплый вечер. Огромные стены домов, такие холодные и враждебные зимой, сейчас казались теплыми и мягкими. Мы зашли в Елисеевский, и я, радуясь, что у меня наконец-то есть деньги, купил бутылку массандровской мадеры и пластиковые стаканчики. Шли вниз по Малой Бронной. Все было теплое и казалось не настоящим, обманчивым, как в странном театре. Все замерло перед началом действия, в котором ни единый человек не знает, как будут развиваться события и чем все закончится.
— Жалко, что отцвели и осыпались каштаны. Они мне так нравятся.
— Да это хоть какая-то южная примета в Москве, — грустно сказал он.
— А я вдруг недавно заметил, что хожу по Москве и подсознательно жду, что вот сейчас, за этим поворотом увижу море, или вот в конце этой улицы будет море, или что вместо Красной площади будет море.
Мы шли, не замечая дороги, и неожиданно вышли к Патриаршим прудам, будто сговорились. Казалось, это место само притянуло нас к себе, вышло нам навстречу и затаилось. Этот вечно не работающий туалет, похожий на дворец богатого лилипута. Еще одно приземистое здание, с таинственным кодом МОГЕС.
Я продавил пальцем пробку внутрь бутылки, и он восхитился мною. Выпили. Молчали и смотрели на воду пруда, в окружении деревьев и высоких старинных зданий. Последним красным отсветом вздрогнуло солнце в маленькой форточке.
— А ты мне приснился перед приездом, — сказал он. — Как всегда веселый, в белой рубашке. Ты вышел и сказал: «А на поминках Канаевой ты будешь есть шоколад». Так и сказал — ШЕКОЛАТ, и ушел.
Я вдруг снова почувствовал, что улыбка словно бы застыла на мне с самой нашей встречи.
— От всей нашей жизни с женой у меня остались только две коробки с пишущей машинкой, рукописями, книгами и одеждой, — сказал я и закурил. — Одна была перетянута моим шарфом и брючным ремнем, а другая — электрическим шнуром. Еще на мне самом было много одежды. Так сильно хотелось закурить. Я толкался среди пассажиров, будто куда-то спешил. Вышел на перрон Казанского вокзала и закурил. Я стоял один и у меня был такой вид, что ко мне подошел старик бомж и сказал: парень, давай я тебе помогу. А у меня совсем не было денег, и он помог мне бесплатно. В метро в скупке золота и серебра продал свое обручальное кольцо. Мужик так легко и равнодушно взвесил его на своих плоских весах и дал всего восемьдесят тысяч, а оно стоило триста, — мне хотелось говорить и говорить бесконечно. Его глаза косили, и казалось, что он смотрит в сторону, но я знал, что он смотрит на меня, и я с горечью высвобождал перед ним свою душу. — А накануне в Алмате валил такой снег. Он сыпал и сыпал на зеленые деревья. И ветви с листьями не выдерживали, всю ночь я слышал треск обрушивающихся ветвей. А утром все улицы были завалены ветвями и листьями, все было зеленое. Потом снег быстро растаял. Она уже не разговаривала со мной и все время сидела со своей матерью в другой комнате, а я лежал в маленькой комнате на диване у стены и не знал, что мне делать дальше. А потом вдруг увидел в темноте огни Москвы, огни Ялты, подумал про вас, и обрадовался. А потом мне Артемий позвонил и сказал, что вы в Москве.
Он слушал меня и дышал в кулачок.
— Блин!
— Что такое?
— Я вот рассказывал вам все и только сейчас понял, что я забыл там свои белые штаны. Такие красивые белые летние штаны, жалко так!
Он засмеялся.
Ярко и мягко сияли фонари среди пышной листвы, и тени деревьев волновались на глади пруда, и туфли у меня классные.
— Прости, Анвар, но так хорошо, что шестого ноября девяносто шестого года ты уже возникаешь на Казанском вокзале со своими коробками, а я в это время бегаю по Ялтинской набережной и ищу Воинову, которая пошла то ли позвонить, то ли поссать в кусты, и сидит там, пересчитывает деньги, — его глаза косили.
— Слушайте, как мы быстро уговорили вино.
— А давай еще купим?
— Давайте, — обрадовался я.
— Поедем к полковнику, там хоть закусить можно.
— Точно, мне все равно, в какую сторону ехать.
Мы быстро поднялись и пошли. Под луной у наших теней были длинные ноги. Свет фар был еще далеко, а Серафимыч стоял и ждал. Я засмеялся и потянул его за собою. Он нервно замер и побежал, прижимая рукой сумку и быстро перебирая ногами, кепка сползла на затылок.
— Да вы их не бойтесь, — засмеялся я. — Главное не растеряться. Когда вы теряетесь посреди дороги, то и водитель тоже теряется, и вы оба начинаете вилять в одну и ту же сторону. Замечали? Вот это опасно.
Он стеснялся своего страха и все поправлял кепку.
На дорожке к высотке полковника нас снова облаяли бездомные собаки.
— Да не бойтесь вы их, — засмеялся я и так крикнул, что они заскулили.
— Ну ты даешь!
— Запомните, если на вас бежит большая собака, вы сразу садитесь на корточки, собаки почему-то теряются от этого.
Он ходил по кухне и от волнения засовывал свою сухую ручку глубоко в карман и все говорил. Внизу под нами было пятнадцать этажей. Из окна редкие машины на дороге казались плоскими. Я начал перебирать вещи на столе, проверяя, сильно ли я пьян.
— Там у меня родственники по материнской линии живут, потом, после Ялты, можно будет вернуться этим путем, через Льгов, — сказал он и еще глубже всунул руку в карман, даже согнулся набок. — Такие красивые тургеневские места… А ведь они задушили свою мать, ну старшую сестру Сани Михайловны, там в деревне. Саня Михайловна злится, говорит, не мели ерунды, а я знаю, что они ее подушкой задавили. Устали от нее, измучили ее, а потом задушили. Вот такая история… давай выпьем.
— Давайте.
— Ты не думай, что я алкоголик, нет, я душой пью. Я только с тобой могу пить. С Мороковым пятьдесят грамм стоит только выпить, он сразу драться лезет.
— Не-ет, что вы.
— Вот только Юку жалко. Ему уже двенадцать лет! Они мучают его. Канаева его до истерики довела. Я взял сковородку, у меня бывает такое, я тогда страшен, и говорю: если ты его еще раз тронешь, я тебя сковородкой переебу!
Я захохотал.
— Да, у меня бывает такое, — он тер маленькой ручкой редкие седые волосы. — Я тогда страшен, бля!
— А давайте мы Юку в «Макдоналдс» сводим?
— Да? Ты правда хочешь?! Я давно хотел, ты как угадал! Он давно хотел в «Макдоналдс». Он ведь голодный, с корочкой хлеба ложился спать, и я боялся, что он поперхнется… Завтра тогда ты нас подожди там, возле кинотеатра «Варшава», знаешь, и мы выйдем.
— Давайте, нормально, — мне было радостно, что у меня есть деньги, и мы все втроем завтра пойдем в «Макдоналдс», и я буду радоваться радостью того мальчишки. Мысль эта привязывала меня к жизни, грела меня.
— Давай выпьем за завтрашний день!
— Давайте.
— Пью душой!
Я выпил и увидел динозавра на пачке «Кэмэла», хотя я знал, что там должен быть верблюд.
Он стучал кулачком по столу, хорохорился и казался особенно маленьким и беззащитным. Я закурил. Все равно на пачке вместо верблюда стоял горбатый динозавр с длинной шеей. Странно, под каким же углом зрения тогда смотреть на эту пачку? Интересно, конечно.
— А… …ты иди, ложись тогда, я здесь еще посуду уберу, потом лягу.
— Да, я что-то уже все…
Я еще раз глянул на пачку «Кэмэл» и пошел в большую спальню полковника, разделся и лег на широкую тахту, к стенке.
Пришел Алексей Серафимович и долго раздевался в темноте, устало вздыхал. Потом я очнулся, он задумчиво сидел с брюками в руках, блестела пряжка ремня, блестели белки глаз.
— А, да-да…
— Я их согрею.
Как глаза блестят у него. Задумался.
— Ложитесь, вы чего?
Смешно, головой к моим ногам лег. Ты так с мамой в детстве спал, но. Вздыхает так.
Не спит, тело замерло. Может быть, перепил?
Отвернулся, мутит его, видимо.
Снова повернулся. Ноги воняют у тебя, наверное? Помыть надо было, а… Вздыхает.
Как злит эта ночная сигнализация машин.
Ноги обнял. Смешно.
Да нет, этого не может быть, он перепил.
Крепко прижал ноги к груди. Не шевели пальцами.
Какие сильные руки у него!
Этого не может быть?!
Блядь, не надо!
Не может быть. У него руки трясутся.
Целует ноги.
Точно.
Этого не может быть.
Не может быть! Нет. Просто обнимает ноги от чувств. И все. Просто трется об них лицом. И все. Не шевели пальцами. Пнуть его, что ли?! Ты что. Аж нога дернулась.
Этого не может быть?! Это просто смешно было б! Никогда такого не было. Жизнь.
Алексей Серафимович… Сейчас скажу ему: хватит, Алексей Серафимович!
Нет, этого не может просто быть?! Что за год?
Боже мой… Это же сердце у него так бьется, просто колотится об ноги. Как у мальчишки. Никогда не слышал, чтоб у взрослого человека так сердце стучало.
Гарник: Ты знаешь, Анвар, он, по-моему, «голубой». У него ладошка такая…
Асель: Твой Суходолов «голубой».
Ну, какой он голубой, Асель, он просто предан литературе! Асель: «Голубой», он женщин ненавидит!
…говорили, что Суслов, главный гомосексуалист Кремля.
Кирилл: А ты в Гурзуф с ним, что ли ездил?
И усмехнулся. Я понял, что он тогда подумал. Ну и что. Суходолов: я в той комнате свою книгу забыл.
Книга Дж. Болдуин. «Комната Джованни».
Флюра: Анвар, он мою ногу щупает!
Тот дед в кинотеатре щупал ногу Флюры. Дает бумажку. Я увидел у себя в руках три рубля. Отталкивал его руку с колена Флюры, щипал его руку. Как будто играл с ним.
— Что?
— варинька…… варинька…
— Анваринька, Анварик…
— Ну, чё ты, бля… а? А чё ты, бля…
— ……………
Так бьется его сердце. Так сильно стучит, как будто сейчас выпрыгнет. Хм, бедолага.
— Алексей Серафимович? Ложитесь сюда головой, там же неудобно, а здесь подушка.
Сидит, трет волосы рукой.
Пусть рядом лежит.
Прижимается, бля. Этого не может быть!
Варенька?!
Он что, тебя Варенькой называет?! Это пиздец, бля.
Это пиздец… Варенька. Тьфу ты, бля! Варенька?! Он что, меня Варенькой называет?! Это пиздец, бля!
А-а, нет, Анваринька, он говорит: Анваринька, а тебе слышится Варинька. Просто Анваринька или Анварик, все, надо уходить. Надо отсюда уходить. Вставай.
Просунул руку. Сейчас нащупает маленький членик. Трогает. Сжимает. Крутит.
Какая у него маленькая ручка. Сухенькие пальчики.
Как будто мальчик.
Он говорит: А чё ты, бля. Чё ты, бля, мол, а чё он у тебя маленький, чё он у тебя не встает. Матерится еще. Он одурел что ли?!
Так и есть, бля! Какая хуйня!
Пиздец, он сейчас у тебя встанет. Напряглась спинка. Чувствую. Сейчас встанет, и все! Он сейчас почувствует, что встает. А он у тебя всегда к утру встает, сам по себе. Возбуждается, как всегда к утру. А сейчас вот возбуждается. Уходи. Все, вставай. Вынимай его руку. Не резко. Пусть. Хуй с ним. Ладно. Не резко. Бывает. Что.
— Алексей Серафимович, я пойду… — отстраняю его руку, перелезаю.
— Я пойду… пойду в туалет.
Что-то говорит тебе. Одурел. Какое серое лицо. Пиздец ему. Бабку в деревне задавили.
Я бежал, бежал…
Мама: Ты что, сынок, смотри, как у тебя сердце стучит, сейчас выпрыгнет!
Гарник: Он, по-моему «голубой».
Да нет, Гарник, он литературу…
Усмехающийся Кирилл.
Огни Ялты. Закат. Скамейка. Море.
Пальцы, сжимающие член.
Аселька: Твой Суходолов «голубой!».
«Голубой» твой Суходолов, он ненавидит меня.
Стою в туалете. Да, было, бля. В туалете было светло и чисто, унитаз сухо сиял. Я вернулся и взял свою уставшую жидкую одежду. Приоткрыл дверь туалета и одевался в коридоре.
— Анвар?! Ночь… — он стоял в соседней комнате, я видел только его тонкие пальцы, обхватившие косяк.
Он казался обиженным.
— Надо идти мне… метро уже работает… я пойду, — «Фу, пиздец, бля, какой-то… Светает».
Он закашлялся и затрясся там.
— Я пошел.
— А в «Макдоналдс» пойдем?
— Да… пойдем, — я не мог открыть дверь. Одной ручкой открывал, другой защелкой закрывал.
Он очень сильно кашлял.
Я открыл дверь и вышел.
Двери лифта открылись. Потом закрылись.
ВНИМАНИЕ
Детям дошкольного возраста без сопровождения взрослых пользоваться лифтом запрещается.
Адрес завода-изготовителя: Москва, Ж-391, Рязанский пр-т, дом 2.
Я снова нажал кнопку, двери лифта открылись, я, оказывается, уже спустился и просто стоял в лифте. Наверное, долго стоял.
Я побежал изо всех сил. Бежал, стараясь что-то обогнать в себе. Собаки едва успели тявкнуть на меня. Так гулко отдавались в предрассветной тишине мои шаги, как будто за мной кто-то гнался.
Метро было закрыто. Я сел на корточки и обхватил голову руками.
Самое противное, что он рассказал, что они эту бабку в деревне задушили подушкой.
Сигареты там забыл. Я искал окурок, и мне показалось, что ничего не случилось. А потом все вспомнил заново. Нашел длинный окурок «Винстона». Хорошо. Опалил фильтр зажигалкой и закурил.
Зачем он рассказал? Какой это ужас и мрак, что они старуху задушили!
Потом нашел еще один окурок «Винстона». Здесь, наверное, компания пила пиво и какая-нибудь девчонка курила «Винстон». Только фильтр сильно изжеван. Димка так всегда жует фильтр. Ой, бля, эта бабка, фу, фу!
Милиционер открыл дверь метро. Он зевал. Болталась дубинка на поясе. Я посмотрел на него. Потом почувствовал, что смотрю на него с ненавистью и презрением. «Да, это со мной было, это я лежал, а какой-то…»
Ехал в пустом и потому, наверное, очень тряском вагоне.
«Здесь были Сушняк и Митя». «Здесь были рейверы». «REPPER» «HARDCORE» Миха SEPULTURA
«Какой ужас, бля!»
SULA, без сахара, впервые в России. SULA — вкус, о котором ты мечтал.
«Блядь, какой ужас! Лучше бы он не рассказывал этого!»
— Еб твою мать! — неожиданно громко сказал я.
ГЛАВМОСМОНТАЖСПЕЦСТРОЙ при Мосгорисполкоме.
Ну, чё ты, бля, а, а чё ты, бля… Это пиздец, бля, Анваринька. Анва-а-аринька. Анваа-аринька. Анварик. Я так замер, что даже не мог оттолкнуть. И почувствовал, что член начал напрягаться. А он у тебя всегда возбуждается к утру. Смешно, вот дурак!
Два парня в кожаных куртках, две большие сумки ADIDAS, и две коробки.
Какие большие и жесткие у этого парня колени… Твою мать, какой ужас, бля!
Электродепо Метрополитена объявляет набор на курсы машини…
Это значит, все, что он тебе говорил про твой талант, про твой гениальный рассказ — это обман, это только потому, что ему нравишься ты, а не то, что ты делаешь. Просто этот примитивный пидар хотел с тобой переспать. Блядь! Ну, неужели Гарник и Аселька оказались правы?! Сто раз правы, оказались они, а не ты, тупой ты человек! Ну почему все так?! Фу, и еще этот рассказ про задушенную старуху, о-о, какой кошмар, как грязно и мрачно, еб твою мать, сука! Ебаный ты в рот, пидар! Старый маленький пидарас! Болотников… Мороков… пиздун ты хуев! Это значит, что ему похуй твоя литература! Просто похуй. Он говорил о литературе, а сам думал о хуе, вот же…!