— Но, говори же! — воскликнулъ Ферминъ съ нетерпѣніемъ. — Что это все означаетъ? Разсказывай и брось плакать, а то ты напоминаешь ханжу въ процессіи выноса плащаницы. Что у тебя такое съ Марикитой?
— Она не любитъ меня! — крикнулъ надсмотрщикъ съ тономъ отчаіянія. — Она меня не хочетъ знать. Мы съ ней порвали и больше не видимся.
Модтенегро улыбяулся.
— И это все? Ссора влюблендыхъ, капризъ молодой дѣвушки… Это пройдетъ. Онъ это знаетъ понаслышкѣ.
Ферминъ говорилъ съ скептицизмомъ практическаго юноши, на англійскій манеръ, по его выраженію, такъ какъ онъ былъ врагомъ идеалистической любви, длившейся годами и бывшей одной изъ мѣстныхъ традицій. Для себя онъ не признаетъ ничего такого и ограничивается тѣмь, что просто беретъ, что можетъ, время отъ времени, для удовлетворенія своихъ желаній.
— Это бываетъ пользительно, — продолжалъ онъ, — но утонченныхъ отношеній, со вздохами, терзаніями, и ревностью! Этого мнѣ не требуется. Время нужно мнѣ для другихъ вещей.
И Ферминъ старался насмѣшливымъ тономъ своимъ утѣщить друга. Плохая полоса эта пройдетъ. Все лишь капризы женщинъ, дѣлающихъ видъ, что онѣ негодуютъ и сердятся, чтобы ихъ больше полюбили. Когда онъ менѣе всего будтъ ждать этого, онъ увидить, что Марія де-ла-Лусъ вернется къ нему, говоря: все было лишь шуткой, для испытанія его чувства, и она сильнѣе прежняго любитъ его.
Но юноша отрицательно покачалъ головой.
— Нѣтъ, она не любитъ меня. Все кончено, и я умру.
Онъ разсказалъ Монтенегро, какъ порвались ихъ отношенія. Однажды ночью она позвала его, чтобы поговорить съ нимъ у рѣшетчатаго оана, с сообщила ему, такимъ голосомъ и съ такимъ выраженіемъ, отъ воспоминанія которыхъ еще теперь бросало въ дрожь бѣднаго юношу, что между ними все кончено. Іиеусе Христе, воть такъ извѣстіе, чтобъ получить его сразу, не будучи подготовленнымъ къ нему.
Рафаэль ухватился за рѣшетку, чтобы не упасть. Затѣмъ онъ прибѣгъ во всему: къ мольбамъ, угрозамъ, слезамъ; но она оставалась непреклонной, и съ улыбкой, отъ которой бросало въ холодъ, отказываласъ продолжать съ нимъ прежнія ихъ отношенія. Ахъ, женщины!..
— Да, сынъ мой, — сказалъ Ферминъ, — легкомысленная породаі… Хотя рѣчь идетъ о моей сестрѣ, не дѣлаю, исключенія для нея.
— Но какую же причину привела тебѣ Марикита?…
— Что она уже не любитъ меня, что сразу погасла прежняя ея любевь, что у нея не осталось ни крошки привязанности и она не желаетъ лгать, притворяясь влюбленной. Какъ будто любовь можеъ погаснуть сразу, какъ гаснетъ огонь свѣчи!
Рафаэль вспомнилъ финалъ послѣдняго своего разговора съ ней. Утомившись умолять и плакать, держаться за рѣшетку и стоять на колѣняхъ, какъ ребенокъ, отчаяніе заставило его разразиться угрозами. Пусть проститъ ему Ферминъ, но въ ту минуту онъ чувствовалъ себя способнымъ совершить преступленіе. Дѣвушка, утомившись слушать его мольбы, испуганная его проклятьями, кончила тѣмъ, что разомъ захлопнула окно. И такъ обстоитъ дѣло до сихъ поръ.
Два раза побывалъ онъ въ Марчамало днемъ подъ предлогомъ повидать сеньора фермера, но Марія де-ла-Лусъ пряталась, едва слышала галопъ его лошади на большой дорогѣ.
Монтенегро слушалъ его задумчиво.
— Нѣтъ ли у нея другого жениха? — сказалъ онъ. — Можетъ бытъ она влюбилась въ кого-нибудь?
— Нѣтъ, нѣть, — поспѣшилъ возразить Рафаэль, словно эта увѣренность служила ему утѣшеніемъ. — To же самое подумалъ и я въ первую минуту и уже видѣлъ себя сидящимъ въ тюрьмѣ въ Хересѣ и вызваннымъ въ судъ. Всякаго, кто бы отнялъ у меня мою Марикиту де-ла-Лусъ — я убью. Но, ахъ, никто не отнимаетъ ее у меня, она сама отошла… Я проводилъ дни, издали наблюдая за башней Марчамало. Сколько стакановъ вина выпилъ я въ постояломъ дворикѣ на большой дорогѣ и это вино обратилосъ въ ядъ, когда я видѣлъ кого-нибудь поднимающагося или спускающагося съ холма виноградника… Я проводилъ ночи, лежа между виноградными лозами съ ружьемъ наготовѣ, рѣшивъ всадить нѣсколько пуль въ животъ первому, кто подошелъ бы къ рѣшетчатому окну Марикиты… Но я никого не видѣлъ, кромѣ дворнягъ. И за все это время я забросилъ свои обязанности на мызѣ въ Матансуелѣ, хотя, что мнѣ тамъ дѣлать при забастовкѣ. Меня никогда тамъ нѣть; обо всемъ заботится бѣдный Сарандилья. Еслибъ хозяинъ узналъ бы объ этомъ, онъ тотчасъ же отказалъ бы мнѣ. Глаза и уши у меня только лишь на то, чтобы слѣдить за твоей сестрой, и я знаю, что и жен ха у нея нѣтъ, и никого она не любитъ. Мнѣ все еще мерещится, будто она неравнодушна ко мнѣ, видишь какой я безумецъ!.. Но проклятая избѣгаетъ видѣться со мной и говоритъ, что не любитъ меня.
— Но можетъ ты въ чемъ-нибудь провинился передъ нею, Рафаэль? Можетъ быть она разсердилась на тебя за какой-нибудь твой легкомысленный поступокъ?
— Нѣтъ, этого тоже нѣтъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я полюбилъ твою сестру, я не смотрю ни на одну дѣвушку. Всѣ кажутся мнѣ некрасивыми, и Марикилья это знаетъ. Въ послѣднюю ночь, котда я говорилъ съ ней и умолялъ ее простить меня, самъ не зная за что, я спрашивалъ ее, не оскорбилъ ли я ее чѣмъ-нибудъ, бѣдняжка плакала словно кающаяся Магдалина. Ей хорошо извѣстно, что я ни въ чемъ не виноватъ передъ ней. Сама она говорила: «Бѣдный Рафаэль! Ты хорошй! Забудь меня, со мной ты былъ бы несчастливъ». И она захлопнула окно передо мной.
Юноша стоналъ, говоря это, въ то время, какъ его другъ задумался.
— Ничего не понимаю. Марикилья порываетъ съ тобой и не имѣетъ другого жениха. Она чувствуетъ къ тебѣ состраданіе, говоритъ, что ты добрый… Разгадай, кто можетъ, эти гіерогліифы!
Послѣ долгаго молчанія надсмотрщикъ вдругъ сказалъ.
— Ферминъ, одинъ ты можешь устроить все дѣло.
Для этого-то онъ и ждалъ его у выхода изъ конторы. Ему извѣстно, какое онъ имѣетъ большое вліяніе на сестру. Марія де-ла-Лусъ уважала его сильнѣе, чѣмъ отца, и восхищалась его знаніями.
— Если ты ей скажешь, чтобы она сдѣлала, она сдѣлаетъ. Постарайся смягчить это каменное сердце.
— Хорошо, я готовъ сдѣлать все, что могу. Повидаю Марикиту, поговорю съ ней о тебѣ. Доволенъ ты?
Рафаэль, вытирая слезы и улыбаясь, спросилъ, когда онъ думаеть идти къ Марикитѣ.
— Завтра. Сегодня вечеромъ мнѣ въ конторѣ еще надо привести въ порядокъ счеты.
— Нѣтъ, Ферминъ, умоляю тебя спасеніемъ души твоей. Поѣзжай сейчасъ.
И Рафаэль такъ усдиленно сталъ молить его, что Монтенегро уступилъ. Раннимъ вечеромъ Ферминъ отправился въ Марчамало, сидя верхомъ на крупѣ лошади Рафаэля, которую тотъ бѣшено пришпоривалъ. Оба они спѣшились на постояломъ дворикѣ по большой дорогѣ, вблизи виноградника.
— Я подожду тебя здѣсь, — сказалъ надсмотрщдикъ.
Но Ферминъ объявилъ, что онъ переночуетъ на виноградникѣ, и пусть Рафаэль пріѣзжаетъ за нимъ на другой день утромъ.
Когда сеньоръ Ферминъ увидѣлъ, что идетъ его сынъ, онъ нѣсколько тревожно спросилъ, не случилось ли что въ Хересѣ.
— Ничего, отецъ.
Пріѣхалъ онъ переночевать сюда, такъ какъ его отпустили изъ конторы, гдѣ у него въ этотъ вечеръ не было работы. Радуясь посѣщенію сына, старикъ все же не могъ отдѣлаться отъ безпокойства, высказаннаго имъ, когда онъ увидѣлъ сына.
— Я подумалъ, увидавъ тебя, что въ Хересѣ дѣла плохи; но если и ничего еще тамъ не случилось, то скоро случится. Сидя здѣсь, мнѣ все извѣстно; я имѣю друзей на другихъ виноградникахъ, которые сообщаютъ мнѣ о намѣреніяхъ забастовщиковъ.
И приказчикъ разсказалъ сыну о большомъ митингѣ работниковъ, который долженъ состояться на слѣдующій день на равнинѣ Каулина. Никто не знаетъ, кто давалъ приказаніе, до изъ устъ въ уста распространился призывъ по горамъ и селамъ, и многія тысячи человѣкъ соберутся вмѣстѣ, даже работники изъ окрестностей Малаги, — всѣ тѣ, которые занимались поденщиной въ округѣ Хереса.
— Настоящая революція, сынъ мой! Всѣмъ руководитъ молодой человѣкъ, пріѣзжій изъ Мадрида, котораго прозвали Мадриленьо. Онъ проповѣдуетъ объ убійствѣ богатыхъ и распредѣленіи между бѣдными всѣхъ сокровищъ Хереса. Народъ точно обезумѣлъ: всѣ увѣрены что завтра они побѣдятъ и что нуждѣ наступитъ конецъ. Мадриленьо прикрывается именемъ Сальватьерра и будто бы дѣйствуетъ по его приказанію; и многіе утверждаютъ, точно сами видѣли его, что донъ-Фернандо скрывается въ Хересѣ и явится, лишь только начнется революція. Что ты скажешь на это?
Ферминъ съ недовѣрчивостью покачалъ головой. Нѣскольо дней тому назадъ Сальватьерра писалъ ему, но не выражалъ намѣренія вернуться въ Хересь. Ферминъ сомнѣвается въ его пріѣздѣ туда. Притомъ, онъ считаетъ неправдоподобнымъ это намѣреніе возстанія. Надо думать, что это лищь одна изъ многихъ ложныхъ тревогь, распускаемыхъ доведенными до отчаянія голодными. Было бы безуміемъ попытаться овладѣть городомъ въ то время, какъ тамъ войско.
— Вы увидите, отецъ, что если и состоится собраніе въ Каулинѣ, то все ограничится лишь криками и угрозами, какъ во время собраній въ деревняхъ. A относительно донъ-Фернандо не безпокойтесь. Я убѣжденъ, что онъ въ Мадридѣ. Онъ не такой сумасшедшій, чтобъ вмѣшаться въ нелѣпость, подобную этой.
И я думаю такъ же, сынъ мой; но во всякомъ случае завтра постарайся держаться дальше отъ этихъ безумцевъ, если они дѣйствительно вступятъ въ городъ.
Ферминъ смотрѣлъ во всѣ стороны, ища глазами свою сестру. Наконецъ, показалась Марія де-ла-Лусъ, она улыбалась Фермину и осыпала его возгласами радостнаго удивленія, Юноша внимательно взглянулъ на нее. Ничего. Еслибъ не разговоръ съ Рафаэлемъ, онъ не могъ бы на лицѣ ея уловить признаки горя.
Прошло болѣе часа, и Ферминъ все еще не могъ говорить наедине съ сестрой. По пристальнымъ взорамъ, устремленнымъ на нее братомъ, дѣвушка, казалось, угадывала нѣчто изъ мыслей. Она то блѣднѣла, то краснѣла.
Сеньоръ Ферминъ спустился внизъ съ холма виноградника, идя навстрѣчу погонщикамъ, проѣзжавшимъ по большой дорогѣ. Это были друзья и ему хотѣлось узнать отъ нихъ кой-что о предполагавшемся завтрашнемъ собраініи.
Оставншись одни, братъ и сестра обмѣнялись взглядами среди тягостнаго молчанія.
— Мнѣ надо поговорить съ тобой, Марикита, — сказалъ, наконецъ, юноша тономъ рѣшимости.
— Говори, Ферминъ, — отвѣчала она спокойно. — Увидавъ тебя, я поняла, что ты пріѣхалъ съ какой-нибудь цѣлью.
— Нѣтъ, я не буду говорить здѣеь. Отецъ можетъ вернуться, а то, о чемъ намъ съ тобой нужно переговорить, требуетъ времени и спокойствія. Пойдемъ, прогуляемся.
И они направились внизъ сь холма, по спусау, противоположному большой дорогѣ, сзади башни. Марія де-ла-Лусъ нѣсколько разъ хотѣла остановиться, не желая идти такъ далеко. Ей хотѣлось поскорѣй выйти изъ тревожной неизвѣстности. Но братъ не соглашался начать разговоръ, пока они не покинутъ виноградника Дюпона, гдѣ отецъ ежеминутно можетъ встрѣтиться съ ними.
Наконецъ они остановились вблизи ряда кустарниковъ, у большого отверстія въ стѣнѣ, откуда виднѣлся оливковый садъ, сквозь листву котораго прорывались лучи заходящаго солнца.
Ферминъ усадилъ сестру на холмикъ, самъ же, стоя передъ ней, сказалъ съ ласковой улыбкой, чтобы пробудить въ ней довѣрчивость къ нему:
— Ну, маленькая сумасбродка, скажи мнѣ, почему ты порвала сь Рафаэлемъ, и прогнала его отъ себя, какъ собаку, нанеся ему такое rope, что, повидимому, бѣдняга умретъ отъ него.
Марія де-ла-Лусъ, казалось, желала обратить въ шутку все дѣло, но ея лицо покрылосъ блѣдностью и улыбка смахивала на горестную гримасу.
— Потому, что я его не люблю, потому что онъ мнѣ надоѣлъ, вотъ почему. Онъ дуракъ, наскучившій мнѣ. Не вольна я развѣ не любить человѣка, который мнѣ не нравится?…
Ферминъ заговорилъ съ ней, какъ съ мятежной дѣвчонкой. Она не умѣетъ скрыть, что любитъ Рафаэля. Во всемъ этомъ есть нѣчто, что ему необходимо знать для блага ихъ обоихъ, чтобы снова уладить дѣло между ними. Она не злой человѣкъ и не можетъ такъ жестоко обойтись со своимъ женихомъ. Какъ, такимъ образомъ топтать любовь, начавшуюся чутъ ли не съ дѣтства? Какъ, такимъ образомъ, гоняютъ отъ себя человѣка, продержавъ его долгій рядъ годовъ, какъ говорится, пришитымъ къ своей юбкѣ. Что-то есть необъяснимое въ ея поведеніи, и необходимо, чтобы она во всемъ открылась бы ему.
Но дѣвушка не поддавалась, на ласкающій и убѣждающій тонъ брата.
— Ничего таого нѣтъ, — отвѣтила она энергично, выпрямившись, какъ бы желая встать. — Все это твои выдумки. Другого ничего нѣтъ, кромѣ того, что всякое ухаживаніе мнѣ надоѣло, я вообще не желаю выходить замужъ и рѣшила провестии свою жизнь съ отцомъ и съ тобой.
И такъ какъ дѣвушка, чтобы скрыть свое смущеніе, возвысила голосъ, повторяя, что она вольна надъ своими чувствами и можетъ поступать, какъ ей заблагоразсудится, Ферминъ сталъ раздражаться.
— Ахъ ты, обманщица, съ жесткой душой и каменнымъ сердцемъ! Думаешь ли ты, что можно такъ бросать человѣка, когда взбредетъ на умъ, послѣ того, какъ въ теченіе долгихъ годовъ вели съ нимъ любовные разговоры у рѣшетчатаго окиа, довели его до безумія медовыми рѣчами, и послѣ того, какъ ты утверждала, что любишь его больще, чѣмъ жизнь? За меньшее, чѣмъ это, убивали дѣвушекъ ударомъ кинжала… Кричи: повторяй, что ты сдѣлаешь то, что тебѣ вздумается… мои мысли обращены лишь къ тому несчастному, сердце котораго, когда ты болтаешь, словно безразсудная, исходитъ кровью и онъ плачетъ какъ ребенокъ, несмотря на то, что онъ самый храбрый мужчина изъ всѣхъ мужчинъ въ Хересѣ. И все изъ-за тебя… изъ-за тебя, которая ведетъ себя хуже цыганки, изъ-за тебя, флюгеръ!..
Возбужденный порывомъ гнѣва, онъ говорилъ о горѣ Рафаэля, о слезахъ его, когда онъ молилъ Фермина о помощи, о терзаніяхъ, съ которыми онъ ждетъ исхода его посредничества. Но ему пришлось прервать свою рѣчь.
Марія де-ла-Лусъ, внезапно переходя отъ сопротивленія къ унынію, разразилась слезами и стонами, все увеличивающимся по мѣрѣ того, какъ Ферминъ подвигался въ разговорѣ о любовномъ отчаяніи ея жениха.
— Ахъ, бѣдняжка! — стонала дѣвушка, забывъ о всякомъ притворствѣ. — Ахъ, Рафаэль души моей!..
Голосъ брата смягчился.
Ты любишь его, видишь ли, что ты ero любишь? Ты сама выдала себя, зачѣмъ заставляешь ты его страдатъ? Зачѣмъ это упрямство, доводящее его до отчаянія и тебя до слезъ?
Дѣвушка молчала, она крѣпко сжимала губы, боясь сказать лишнее и только плакала.
— Говори! — крикнулъ повелительно Ферминъ. — Ты любишь Рафаэля, быть можетъ, даже больше, чѣмъ прежде. Отчего ты разсталась, отчего порвала съ нимъ? Говори, или, мнѣ кажется, я убью тебя!
И онъ грубо встряхнулъ Марію де-ла-Лусъ, которая, словно она была не въ состояніи вынести тяжесть своего волненія, упала на холмикѣ, спрятавъ лицо въ свои руки.
Солнце садилось. Послѣдніе его лучи, ложась по землѣ, обливали оранжевымъ сіяніемъ стволы оливковыхъ деревьевъ, верескъ, росшій кругомъ, и изгибы тѣла дѣвушки, лежащей на землѣ.
— Говори, Марикита! — загремѣлъ голосъ Фермина. — Скажи, почему ты это дѣлаешь? Бога ради, скажи! He то я сойду сь ума! Скажи твоему брату, твоему Фермину!
Голосъ дѣвушкт раздался слабый, словно далекій, стыдливый.
— Я не люблю его потому что слишкомъ сино люблю его… Я не могу его любить, потому что слишкомъ его люблю, чтобы сдѣлать его несчастнымъ.
И Марикита приподнялась, пристально устремивъ на Фермина глаза, наполненные слезами.
Онъ можетъ ее убить, но она не вернется къ Рафаэлю. Она клялась, что если будетъ считать себя недостойной его, то броситъ его, хотя бы погубила этимъ душу свою. Было бы преступленіемъ наградить эту столь сильную любовь, внеся въ будущую ихъ совмѣстную жизнь нѣчто, что могло бы оскорбить Рафаэля, такого добраго, благороднаго и любящаго.
Водворилось продолжительное молчаніе.
Солнце зашло. Теперъ черная листва оливковыхъ деревьевъ вырисовывалась на фіолетовомъ небѣ съ легкой золотой бахромой на краю горизонта.
Ферминъ молчалъ, точно сраженный тѣмъ, что онъ предчувствовалъ.
— Значитъ, — сказалъ онъ съ торжественнымъ спокойствіемъ, — ты считаешь себя недостойной Рафаэля? Ты избѣгаешь его, потому что въ твоей жизни есть нѣчто, могущее оскорбить его, сдѣлать его несчастнымъ?
— Да, — отвѣтила она, не опуская глаза.
— Что же это такое? Говори: я думаю, что брату это должно быть извѣстно.
Марія де-ла-Лусъ снова спрятала голову свою въ рукахъ. Нѣтъ, она ничего не скажетъ. Мука эта превосходитъ ея силы. И она опять расплакалась.