— Я не имѣю права на большее. Быть можетъ, эти бѣдняки, которые сидятъ въ повалку тамъ въ людской, ѣдятъ лучше меня?
Когда Сальватьерра увидѣлъ, что его платье почти высохло, онъ одѣлся въ него и направился въ дверямъ. Несмотря на то, что дождикъ все еще шелъ, онъ рѣшилъ отравиться въ людскую, къ своему товарищу. Рафаэль настаивалъ, чтобы онъ остался у него, гдѣ постелъ ему уже была приготовлена.
— Я не могъ бы заснуть въ твоей постели, Рафаэль, — сказалъ Сальватьерра, — я не имѣю права отдыхать на пуховикахъ въ то время, какъ другіе, подъ тѣмъ же кровомъ, спятъ на цыновкахъ изъ ковыля.
Рафаэлъ взялся проводить своего гостя. По дорогѣ въ людскую имъ встрѣтился молодой паренъ невысокаго роста. Глаза его сверкали въ темнотѣ, такъ же какъ и его большіе, бѣлые зубы. На головѣ у него были двѣ разныхъ цвѣтовъ шляпы, надѣтыя одна на другую. Нижняя шляпа, судя по ея полямъ, была новая, свѣтло-сѣраго цвѣта, верхняя же была рыже-чернаго цвѣта, съ разорванныси краями.
Рафаэль взялъ парня за плечо и представилъ его Сальватьерра съ комической серьезностью:
— Это Алкапарронъ, о которомъ вы навѣрное слышали, — самый большой плутъ изъ всѣхъ цыганъ въ Хересѣ.
Алкапарронъ освободился изъ рукъ Рафаэля и воскликнулъ въ негодованіи:
— У, у, сеньоръ Рафае, какой вы злой человѣкъ… Что это вы говорите…
Смотритель продолжалъ серьезнымъ тономъ, нахмуривъ брови:
— Онъ работаетъ у насъ въ Матансуэлѣ со всей своей семьей… Знаете ли вы, почему онъ носитъ на головѣ двѣ шляпы? Чтобы набить ихъ горохомъ или фасолью, какъ только я не досмотрю: но онъ не подозрѣваетъ, что въ одинъ прекрасный день я его подстрѣлю.
– Іисусе Христе! Сеньоръ Рафаэ! Что вы говорите?
И онъ, въ отчаяніи сложивъ руки, взглянулъ на Сальватьерра и сказалъ ему съ дѣтской пылкостью:
— He вѣрьте ему, сеньоръ; онъ очень злой, и говоритъ такъ, чтобы мучить меня. Клянусь спасеньемъ матери моей, все сказанное имъ ложь…
И онъ объяснилъ тайну двухъ шляпъ, нахлобученныхъ имъ чуть ли не до самыхъ глазъ. Нижняя шляпа — новая, которую онъ надѣваетъ лишь въ праздники и когда онъ отравляется въ городъ. Въ рабочіе же дни онъ не отваживается оставлять ее дома, опасаясь своихъ товарищей, которые позволяютъ себѣ всякаго рода шутки съ нимъ, потому что онъ «бѣдненькій цыганъ». Поэтому онъ и надѣваетъ новую шляпу, покрывая ее старой, чтобы она не утратила своего сѣраго цвѣта и той шелковистости, которой онъ такъ гордится.
Смотритель продолжалъ дразнить цыгана, говоря:
— Слушай, Алкапарронъ, знаешь ли ты, кто этотъ сеньоръ?… Это донъ-Фернандо Сальватьерра. Слышалъ ли ты о немъ?
Цыганъ сдѣлалъ жестъ изумленія и широко раскрылъ глаза:
— И очень даже слышалъ… Въ людской битыхъ два часа идетъ разговоръ о немъ. Многія вамъ лѣта, сеньоръ. Я очень радъ познакомиться съ такимъ важнымъ и знатымъ господиномъ. Сейчасъ видно, что такое ваша милость: наружностъ у васъ совсѣмъ губернаторская.
Сальватьерра улыбался, слушая эту лесть, расточаемую ему цыганомъ.
Рафаэль заговорилъ о сестрахъ Алкапарронасъ, цыганкахъ-танцовщицахъ, подвизавшихся въ Парижѣ, гдѣ онѣ имѣли громадный успѣхъ, а также и въ разныхъ городахъ Россіи, имена которыхъ управитель не могъ вспомнить. Портреты этихъ танцовщицъ виднѣлись всюду, даже на коробкахъ спичекъ, о нихъ говорили въ газетахъ, имъ подносили массу брилліантовъ и онѣ танцовали въ театрахъ и дворцахъ.
— И подумайте, донъ-Фернандо, онѣ такія же уродливыя, какъ и вотъ этотъ ихъ двоюродный братъ. Я видѣлъ ихъ дѣвчонками, бѣгающими здѣсь въ фермѣ и таскающихъ горохъ. Были онѣ очень бойкія и ловкія, но не было въ нихъ ничего такого плѣнительнаго, развѣ лишь какая-то цыганская удаль, а также и безстыдство, отъ котораго даже и мужчинъ можетъ броситъ въ краску. И это-то и нравится разнымъ знатнымъ господамъ?… Правда, даже смѣшно!
Но Алкапарронъ сталъ говорить съ нѣвоторой гордостью о своихѣ двоюродныхъ сестрахъ, хотя и сѣтовалъ о столь великой разницѣ ихъ судьбы и судьбы его семьи. Онѣ чуть ли не королевы, а онъ съ бѣдной своей матерью, съ маленькими братиками — отецъ ихъ давно умеръ — и съ Мари-Крусъ, вѣчно больной кузиной его, зарабатываютъ на фермѣ поденно всего лишь два реала. Еще счастъе, что ихъ берутъ здѣсь ежегодно на работу, зная, что они хорошіе люди!.. Его двоюродныя сестры существа бездушныя, потому онѣ и не пишутъ писемъ семьѣ и не посылаютъ никому ни полгрошика.
Простившись съ Рафаэлемъ, Сальватьерра пошелъ по тропинкѣ вдоль забора съ старымъ Сарандилья, и скоро добрался до навѣса, служившаго входомъ въ людскую. Подъ навѣсомъ стоялъ на открытомъ воздухѣ рядъ кувшиновъ съ запасомъ воды для поденщиковъ. Кто чувствовадъ жажду, переходилъ изъ удушливой жары людской въ эту ночную стужу и пилъ ледяную воду, въ то время какъ вѣтеръ обдувалъ ему потное тѣло.
Когда Сальватьерра вошелъ въ людскую, на него пахнулъ оттуда воздухъ, пропитанный запахомъ сырой шерсти, тухлаго деревяннаго масла и грязи.
Комната была большая и казалась еще больше отъ густой атмосферы и скудости освѣщенія. Въ ея глубинѣ виднѣлся очагъ, въ которомъ горѣлъ коровій навозъ, распространяя отвратательный запахъ. Въ этомъ носившемся кругомъ туманѣ выдѣлялось красноватое пламя свѣчи. Въ остальной же части комнаты, совершенно темной, чувствовалосъ присутствіе многихъ людей. Дойдя до средины комнаты, Сальватьерра могъ здѣсь все лучше разглядѣть. На очагѣ кипятилось нѣсколько котелковъ, за которыми присматривали женщины, стоявшія съ этой цѣлью на колѣняхъ. Стульевъ не было нигдѣ, въ комнатѣ всѣ бывшіе въ ней сидѣли на полу.
Тутъ же находился и Маноло, а кругомъ него собралась кучка его друзей, и всѣ они черпали ложками изъ котелка съ горячей хлѣбной похлебкой. Въ разныхъ углахъ виднѣлись группы мужчинъ и женщинъ, сидѣвшихъ на полу или на цыновкахъ изъ ковыля. Всѣ ѣли горячую похлебку, разговаривая и смѣясь.
Видъ этого помѣщенія съ этимъ накопленіемъ людей вызвалъ въ памяти Сальватьерра мысль о тюрьмѣ. И тутъ тѣ же штукатуренныя стѣны, но только болѣе закоптѣвшія, чѣмъ въ тюрьмѣ, тѣ же желѣзные крючки, вбитые въ стѣны, а на нихъ висѣли сумки, плащи, мѣшки, разноцвѣтныя рубахи, грязныя шляпы, тяжелые башмаки съ безчисленными заплатами и острыми гвоздями.
Сальватьерра взглянулъ на лица этихъ людей, смотрѣвшихъ на него съ любопытствомъ, прерывая на мгновеніе свою ѣду, держа руки неподвижно съ поднятой вверхъ ложкой. У молодыхъ парней лица были еще свѣжія, и они часто смѣялись, отражая въ глазахъ своихъ жизнерадостностъ. Но мужчины зрѣлаго возраста выказывали уже признаки преждевременной старости; тѣло ихъ было какое-то высохшее, кожа морщинистая. Женщины являли собой еще болѣе печальное зрѣлище. Нѣкоторыя изъ нихъ были цыганки, старыя и уродливыя. Молодыя же казались малокровными, худосочными. Сальватьерра подошелъ къ очагу, и тутъ онъ увидѣлъ Алкапаррона, который сказалъ ему:
— Взгляните, милость ваша, вотъ это моя мама.
И онъ указалъ ему на старую цыганку, только что снявшую съ огня похлебку изъ гороха, на которую жадно глядѣли трое ребятъ, братьевъ Алкапаррона, и худенькая, блѣдная дѣвушка, съ громадными черными глазами, его двоюродная сестра, Мари-Крусъ.
— Такъ что вы-то и есть знаменитый донъ-Фернандо? — спросила старуха. — Пустъ же Господь Богъ пошлетъ вамъ всякое благополучіе и долгую жизнь за то, что вы отецъ бѣдныхъ и беззащитныхъ…
И поставивъ на полъ котелокъ, она усѣлась кругомъ него со всей своей семьей. Этоть ужинъ ихъ былъ выходящій изъ ряду. Запахъ гороховой похлебки вызывалъ во многихъ присутствовавшихъ волненіе, заставляя ихъ обращать свои взоры съ завистью на группу цыганъ. Сарандилья заговорилъ со старухой, насмѣхаясь и спрашивая, какой такой попался ей необычайный заработокъ? Вѣрно, наканунѣ, идя въ Хересъ, она получила нѣсколько песетъ за гаданіе или же за порошокъ, данный ею дѣвушкамъ, съ тѣмъ, чтобы приворожить къ нимъ бросившихъ ихъ возлюбленныхъ. Ахъ, старая колдунья! Казалось невозможнымъ, чтобы ей на долю выпала такая удача съ такимъ уродливымъ лицомъ.
Цыганка слушала, все время улыбаясь, не переставая жадно глотать гороховую похлебку, но когда Сарандилья уломянулъ объ ея уродливомъ лицѣ, она бросила ѣстъ.
— Молчи, ты слѣпой, не человѣкъ, а только тѣнь! Дай Богъ, чтобы я всю мою жизнь могла бы видѣть тебя подъ землей, какъ твоихъ братьевъ-кротовъ… Если я теперь некрасива, то было время, когда маркизы цѣловали мнѣ башмаки. Ты это хорошо знаешь, безстыжій!
И она съ грустью добавила:
— Не была бы я здѣсь, еслибъ былъ живъ маркизъ Санъ-Діонисіо, этоть славный сеньоръ, крестный отецъ моего бѣдняги Хосе-Марія.
И она указала на Алкапаррона, бросившаго ложку, которую онъ подносилъ ко рту, чтобы выпрямиться съ нѣкоторою гордостью, услыхавъ имя своего крестнаго отца, который, какъ утверждалъ Сарандилья, былъ для него нѣчто большее, чѣмъ крестный отецъ.
Сальватьерра взглянулъ съ удивленіемъ на морщинистую и отталкивающую наружность старой цыганки. Она въ сущности была не такъ стара, какъ казалось, но бысгро зачахла и отъ переутомленія работой, а также и отъ того ранняго разрушенія восточныхъ расъ при переходѣ отъ молодости къ старости, подобно тому, какъ великолѣпные дни тропика сразу перескакиваютъ отъ свѣта къ тьмѣ, безъ промежуточнаго періода сумерковъ.
Цыгане продолжали жадно глотать свою похлебку, a Сальватьерра вынулъ изъ кармана скудный свой ужинъ, съ улыбкой отказываясь отъ предложеній, которыя ему дѣлали со всѣхъ сторонъ. Въ то время какъ онъ ѣлъ кусокъ хлѣба съ сыромъ, глаза Сальватьерра упали на человѣка, который изъ всѣхъ остальныхъ, бывшихъ въ комнатѣ, одинъ не заботился о своемъ ужинѣ.
Это былъ худощавый юноша; его шея была обвязана краснымъ платкомъ, на немъ была надѣта одна лишь рубаха. Товарищи давно уже звали его ужинать, объявляя ему, что скоро ничего не останется отъ похлебки, но онъ продолжалъ сидѣть на обломкѣ пня, весь согнувшись надъ маленькимъ столомъ, на которомъ горѣла свѣчка. Онъ писалъ медленно, съ усиліемъ и съ упорствомъ крестьянина. Передъ нимъ лежалъ обрывокъ газеты, и, онъ списывалъ оттуда строки водянистыми чернилами и плохимъ перомъ.
Сарандилья, сидѣвшій рядомъ съ Сальватьерра, сказалъ:
— Это «Маэстрико!»
Такъ прозвали его изъ-за его любви къ книгамъ и бумагамъ. Не успѣетъ онъ придти съ работы, какъ уже беретъ перо въ руки и начинаетъ выводить буквы.
Сальватьерра подошелъ къ Маэстрико, а тоть повернулъ голову, чтобм взглянуть на него, и прервалъ на время свою работу. Съ нѣкоторой горечью сталъ онъ объяснять Сальватьерра страстное свое желаніе учиться, при чемъ онъ лишалъ себя часовъ сна и отдыха. Воспитали его, какъ животное; семи лѣть онъ былъ уже подпаскомъ на фермахъ и затѣмъ пастухомъ въ горахъ, и зналъ лишь голодъ, удары, утомленіе.
— А я хочу обладатъ знаніемъ, донъ-Фернандо. Все, чему подвергаемся мы, бѣдные люди, происходитъ оттого, что у насъ нѣть знанія.
Онъ смотрѣлъ съ горечью на своихъ товарищей-поденщиковъ, довольныхъ своимъ невѣжествомъ и которые въ насмѣшку прозвали его Maestrico, и даже считаютъ его сумасшедшимъ за то, что, возвращаясь съ работы, онъ садится читать по складамъ газетные обрывки, или же принимается медленно выводить буквы въ своей тетради при свѣтѣ зажженнаго огарка свѣчи. Онъ самоучка, и никогда не имѣлъ учителя. Его мучитъ мысль, что другимъ съ чужой помощью легко удается побѣдить тѣ затрудненія, которыя ему кажутся непреодолимыми. Но его вдохновляетъ вѣра и онъ идетъ впередъ, убѣжденный въ томъ, что если бы всѣ слѣдовали его примѣру, судьба всего существующаго на землѣ измѣнилась бы кореннымъ образомъ.
— Міръ принадлеждтъ тому, кто больше другихъ знаетъ, не правда ли, донъ-Фернандо? Есди богатые сильны и топчутъ насъ ногами и дѣлаютъ то, что хотятъ, то происходитъ это не потому, что деньги въ ихъ рукахъ, а потому, что они имѣютъ больше знаній, чѣмъ мы… Эти несчастные смѣются надо мной, когда я имъ совѣтую учиться, и говорять, что здѣсь въ Хересѣ богачи еще большіе невѣжды, чѣмъ поденщики. Но это не въ счетъ… Эти богачи, которые живуть тутъ у насъ — болваны. А надь ними громоздятся другіе, настоящіе богачи, тѣ, которые обладаютъ знаніемъ, которые устанавливають законы на весь міръ и поддерживають все это теперешнее неустройство общества, благодаря чему немногіе владѣють всѣмъ, а значительное большинство людей не имѣетъ ничего. Еслибъ рабочій зналъ все то, что они знадютъ, онъ бы не давалъ себя имъ въ обманъ, онъ ежечасно боролся бы съ ними и по меньшей мѣрѣ заставилъ бы ихъ раздѣлить власть съ нимъ.
Сальватьерра изумлялся горячей вѣрѣ этого юноши, считавшаго себя обладателемъ цѣлебнаго лѣкарства для уничтоженія всѣхъ золъ, претерпѣваемыхъ безконечной ордой нуждающихся. Учиться, обладать знаніемъ!.. Эксплуататоры насчитываются тысячами, а эксплуатируемые тысячами милліоновъ… Еслибъ люди не жили бы въ слѣпотѣ и невѣжествѣ, какъ могъ бы существовать подобный абсурдъ…
Maestrico продолжалъ излагать свои убѣжденія съ страстной вѣрой, свѣтившейся въ его искреннихъ глазахъ.
— Ахъ, если бы бѣдные знали то, что знаютъ богатые!.. Эти богатые такъ сильны и всѣмъ управляютъ, потому что знаніе къ ихъ услугамъ. Всѣ открытія и изобрѣтенія науки попадають въ руки къ нимъ, принадлежатъ имъ, а бѣднякамъ внизу едва достаются какіе-нибудь подонки. Если же кто-нибудь, выйдя изъ массы нуждающихся, поднимается надъ ней, благодаря уму и способностямъ, — вмѣсто того, чтобы хранить вѣрность своимъ по происхожденію, служитъ опорой братъямъ, онъ переходить въ станъ къ врагамъ, поворачивается спиной къ ста поколѣніямъ своихъ предковъ, угнетенныхъ несправедливостью, и продаетъ себя и свои дарованія палачамъ, лишь вымаливая себѣ мѣстечко среди нихъ. Невѣжество — самое худшее рабство, самое страшное мученіе бѣдныхъ! Но просвѣщеніе индивидуальное, обученіе отдѣльныхъ лицъ совершенно безполезно: оно служитъ только для того, чтобы создать роты дезертировъ, перебѣжчиковъ, которые спѣшать стать въ ряды непріятеля! Необходимо, чтобы всѣ обучались, чтобы вся большая масса поняла бы наконецъ свое могущество.
— Всѣ, всѣ, понимаете вы меня, донъ-Фернандо? Всѣ сразу, съ возгласомъ: «Мы не желаемъ больше обмана, мы не хотимъ больше служить вамъ, чтобы теперешнее неустройство продолжалось еще долго».
Донъ-Фернандо высказывалъ свое одобреніе утвердительными кивками головы, ему нравилась эта мечта невинности. Измѣнить весь строй міра безъ кровопролитія, съ помощью волшебнаго жезла ученія и знанія, безъ всѣхъ этихъ насилій, внушавшихъ отвращеніе нѣжной его душѣ, и которыя всегда кончаются лишь пораженіемъ несчастныхъ и жестокимъ возмездіемъ власть имущихъ; что за прекрасная мечта!.. Но кто же окажется въ силахъ разбудитъ всю массу бѣдняковъ, внушитъ имъ одновременно страстную вѣру этого бѣднаго юноши, идущаго ощупью, съ глазами, устремленными на свѣтлую звѣзду, которую одинъ онъ видить!..
Нѣсколько идейныхъ рабочихъ, и въ числѣ ихъ нѣкоторые старые товаршци Сальватьерра, подошли къ нему. Одиннъ изъ нихъ, Хуанонъ, сказалъ:
— Многое измѣнилось, Фернандо. Мы отступили назадъ, и богатые стали сильнѣе прежняго!
И онъ началъ разсказывать о режимѣ террора, принуждающаго къ молчанію все крестьянство. При малѣйшей жалобѣ батраковъ сейчасъ же начинаются крики, что воскресаетъ черная рука.
— Что это за «черная рука!» — гнѣвно воскликнулъ Хуанонъ. — Онъ претерпѣлъ гоненіе и судъ, потому что его обвинили въ томъ, что онъ членъ этого общества, а онъ не имѣетъ ни малѣйшаго понятія о немъ. Цѣлые мѣсяцы провелъ онъ въ тюрьмѣ съ другими несчастными. Ночью его выводили изъ тюрьмы для допроса, сопровождаемаго истязаніями въ темномъ одиночествѣ полей. Еще теперь у него на тѣлѣ немало рубцовъ отъ тогдашнихъ ударовъ и тогдашняго жестокаго избіенія. Но хотя бы его убили, онъ не былъ бы въ состояніи отвѣтить по желанію своихъ палачей. Онъ зналъ объ обществахъ и союзахъ для самозащиты поденщиковъ и для сопротивленія угнетенію господъ; онъ состоялъ ихъ членомъ; но о черной рукѣ, о террористическомъ обществѣ съ кинжалами и дикой местью, онъ не слышалъ ни одного слова. А въ доказательство существованія такого обшества могло быть приведено только одно единственное убійство. И вотъ изъ-за него казнили нѣсколькихъ рабочихъ и сотни изъ нихъ гноили, какъ и его, по тюрьмамъ, заставляя ихъ переноситъ мученія, вслѣдствіе которыхъ нѣкоторые лишились даже жизни.