Но юноша не могъ молчать и съ упорствомъ влюбленнаго заговорилъ снова съ Маріей де-ла-Лусъ о своихъ терзаніяхъ, когда онъ только что отдалъ себѣ отчеть въ пылкомъ своемъ чувствѣ къ ней.
Впервые онъ понялъ, что любитъ ее, въ страстную недѣлю, при выносѣ плащаницы. И Рафаэль смѣялся, такъ какъ ему казалось забавнымъ, что онъ влюбился въ такой обстановкѣ: — во время процессіи шествія монаховъ разныхъ орденовъ, при колыханіи хоругвей, и звувовъ кларнетовъ и мавританскихъ барабановъ.
Процессія проходила въ поздніе ночные часы по улицамъ Хереса среди унылаго безмолвія, точно весь міръ долженъ былъ умереть, и онъ держа шапку въ рукахъ, съ сокрушеніемъ сердда смотрѣлъ на процессію, волновавшую ему душу. Вскорѣ, во время одной изъ осталовокъ ея, какой-то голосъ прервалъ молчаніе ночи, голосъ, заставившій плакать суроваго контрабандиста.
— И это была ты, дорогая; это былъ твой золотой голосъ, сводившій съ ума людей. — «Она дочъ приказчика изъ Марчамало», — говорили подлѣ меня. «Да будутъ благословенны ея уста — это настоящій соловей!» Грусть сжала мнѣ сердце, я самъ не знаю почему, и я увидѣлъ тебя среди твоихъ подругъ, такую прекрасную, словно святую, поющую saeta[3] со сложенными руками, устремивъ на изображеніе Христа твои большіе глазища, казавшіеся зеркалами, въ которыхъ отражались всѣ свѣчи процессіи. И я, игравшій съ тобой въ дѣтствѣ, подумалъ, что это не ты, а другая, что тебя подмѣнили; и я почувствовалъ боль въ сердцѣ, словно меня рѣзнули ножомъ. Я посмотрѣлъ съ завистью на Христа въ терновомъ вѣнцѣ, потому что ты пѣла для Hero и смотрѣла на Hero во всѣ свои глаза. И чуть было я не сказалъ Ему: «Сеньоръ, окажите милость бѣдняку и уступите на короткое время мнѣ свое мѣсто на крестѣ. Пустъ увидятъ меня на немъ, съ пригвожденными къ кресту руками и ногами, лишь бы только Марія де-ла-Лусъ пѣла мнѣ своимъ ангельскимъ голосомъ».
— Сумасшедшій! — сказала смѣясь молодая дѣвушка, — Краснобай! Вотъ какъ ты мнѣ туманишь голову съ этой твоей ложью, которую ты придумываешь!
— Потомъ я опять услышалъ тебя на площади de la Carcel. Бѣдняжки арестанты, сидя за рѣшотками, точно какіе-то хищные звѣри, пѣли Христу очень грустныя saetas, въ которыхъ рѣчъ шла объ ихъ оковахъ и горестяхъ, о плачущихъ матеряхъ, и о дѣтяхъ, которыхъ они не могутъ обнять и поцѣловать. А ты, сердце мое, отвѣчала имъ съ площади другими saetas, столь сладостными, какъ пѣніе ангеловъ, прося Бога смиловаться надъ несчастными. Тогда я поклялся, что люблю тебя всей душой, что ты должна принадлежать мнѣ, и я испытывалъ желаніе крикнть бѣднягамъ за рѣшотками: «До свиданія, товарищи; если эта женщина не любитъ меня, я совершу что-либо ужасное: убью кого-нибудь, и въ слѣдудещемъ году и я буду пѣтъ въ тюрьмѣ вмѣсте съ вами пѣсню распятому Христу въ терновомъ вѣнцѣ».
— Рафаэль, не будь извергомъ, — сказала дѣвушка съ нѣкоторымъ страхомъ. — He говори такихъ вещей; это значило бы искушать милосердіе Божіе.
— Вовсе нѣть, глупенькая моя; вѣдь это же только такъ — манера говорить. Къ чему мнѣ стремитъся въ тѣ мѣста печали! Я стремлюсь въ одно лишь мѣсто — въ нашъ рай любви, когда женившись на моей смуглянкѣ-соловушкѣ, я ее возьму въ себѣ въ теплое гнѣздышко въ Матансуэло… Но, о, дитя! Сколько я выстрадалъ съ того самаго дня! Сколько перенесъ я мукъ, раньше чѣмъ сказать: «Я люблю тебя!» Часто пріѣзжалъ я въ Марчамало по вечерамъ, съ запасомъ хорошо подготовленныхъ косвенныхъ признаній, надѣясь, что ты поймешь меня, а ты — ни мало не понимала, и смотрѣла на меня, точно образъ «Dolorosa», сохраняющій и въ страстную недѣлю тотъ же видъ, какъ и въ остальное время года.
— Ахъ, глупенькій! Вѣдь я же поняла все съ перваго раза! Я сейчасъ же угадала любовь твою ко мнѣ я была счастлива! Но долгъ требовалъ скрывать это. Дѣвушкѣ не слѣдуетъ смотрѣть на мужчинъ такъ, чтобы вызвать ихъ говорить ей: «Я люблю тебя!» Это неприлично.
— Молчи, жестокосердая! Мало ты заставила меня страдатъ въ то время! Я пріѣзжалъ къ вамъ верхомъ, послѣ того какъ у меня происходили перестрѣлки съ таможенной стражей, и когда я видѣлъ тебя, сердце мое пронизывалосъ страхомъ, словно ножомъ, и меня бросало въ дрожь. «Я скажу ей это, я скажу ей то». Но лишь только я взгляну на тебя, я уже не въ соотояніи сказать ни слова. Языкъ мой нѣмѣлъ, въ головѣ наступалъ туманъ, какъ въ дни, когда я ходилъ въ школу. Я боялся, что ты разсердишься и что сверхъ того крестный еще угоститъ меня градомъ палочныхъ ударовъ, приговаривая: «Вонъ отсюда, безсовѣстный»; подобно тому, какъ выгоняютъ забѣжавшую на виноградникъ бродячую собаку… Наконецъ, все было высказано. Помнишь? Далось намъ это не легко, но мы поняли другъ друга. Произошло дѣло послѣ полученной мною раны отъ выстрѣла, когда ты ухаживала за мною какъ мать, и, когда вечеромъ я пѣлъ и слушалъ твое пѣніе, здѣсь, подъ аркадами. Крестный наигрывалъ на гатарѣ, и я, устремивъ глаза мои въ твои, словно хотѣлъ съѣсть ихъ, запѣлъ:
И пока крестный подпѣвалъ: «тра, тра; тра, тра», точно онъ молотомъ билъ о желѣзо, ты вспыхнула какъ огонь и опустила глаза, прочитавъ, наконецъ, въ моихъ глазахъ. И я сказалъ себѣ: «Дѣло идетъ на ладъ». Такъ оно и оказалось, не знаю какъ, но мы признались другъ другу въ любви. Быть можетъ, утомившись заставлять меня страдать, ты укоротила мнѣ путь, чтобы я потерялъ свой страхъ… И съ тѣхъ поръ во всемъ Хересѣ и во всѣхъ его окрестностяхъ нѣтъ человѣка, болѣе счастливаго и богатаго, чѣмъ Рафаэ, надсмотрщикъ въ Матансуэлѣ… Ты знаешь дона Пабло со всѣми его милліонами? Но рядомъ со мной онъ — ничто, простая вощаная мазь!.. И всѣ остальные владѣльцы виноградниковъ — ничто! Хозяинъ мой, сеньоръ-то Луисъ, со всѣмъ его имуществомъ и всей стаей расфуфыренныхъ женщинъ, которыхъ онъ держитъ при себѣ… тоже ничто! Самый богатый въ Хересѣ я, который возьметъ къ себѣ на мызу некрасивую смуглянку, слѣпенькую, такъ какъ у бѣдняжки почти не видать глазъ, и, кромѣ того, у нея еще одинъ недостатоиъ — тоть, что когда она смѣется, на лицѣ у нея, являются прековарныя ямочки, словно все оно изъѣдено оеспой.
И держась за рѣшетку, онъ говорилъ съ такимъ пыломъ, что казалось, сейчасъ просунетъ лицо свое сквозь прутья рѣшетки, стремясь къ лицу Маріи де-ла-Лусъ.
— Тише, — сказала дѣвушка, угрожая ему съ улыбкой. — Дождешься, что я уколю тебя, но только шпилькой изъ моей косы, если ты не успокоишься. Вѣдь ты, Рафае, знаешь, что нѣкоторыя шутки мнѣ не по вкусу и прихожу я на свиданіе къ окну только потому, что ты обѣщалъ держаться какъ слѣдуетъ.
Жестъ Маріи де-ла-Лусъ и ея угроза закрытъ окно принудили Рафаэля сдержать свой пылъ, и нѣскольюо податься назадъ отъ рѣшетки.
— Пусть будетъ по-твоему, жестокосердая. Ты не знаешь, что значитъ любить, и потому ты такая холодная и спокойная, словно стоишь за обѣдней.
— Я не люблю тебя? Малютка ты этакій! — воскликнула дѣвушка.
И теперь уже она, забывая свою досаду, принялась говорить еще съ большимъ жаромъ, чѣмъ ея женихъ. У нея другой родъ любви, но она увѣрена, что положивъ на вѣсы оба ихъ чувства, между ними ни въ чемъ не окажется разницы. Братъ ея лучше ея самой знаетъ о той горячности съ которой она любитъ Рафаэля. Какъ смѣется надъ ней Ферминъ, когда прійдетъ къ нимъ на виноградникъ и начнетъ ее разспрашивать о ея женихѣ.
— Я люблю тебя, и думаю, что любила тебя всегда, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ мы еще были дѣтьми и тебя за руку приводилъ въ Марчамало твой отецъ, такого маленькаго мальчугана, съ деревенскими твоими ухватками, заставлявшими смѣяться и барчуковъ, и насъ. Я люблю тебя, потому что ты одинокъ на свѣтѣ, Рафаэ, и у тебя нѣтъ ни отца, ни родныхъ; потому что ты нуждаешься въ добромъ человѣкѣ, который былъ бы всегда съ тобой и этимъ человѣкомъ буду я. И еще люблю тебя, потому что ты много страдалъ, зарабатывая себѣ насущный хлѣбъ, бѣдняжечка мой! и я тебя видѣла чуть что не мертвымъ въ ту ночъ и тогда же поняла; что ты властвуешь въ моемъ сердцѣ. Притомъ ты заслуживаешь, чтобы я тебя любила за твою честность и доброту; за то, что проводя время среди женщинъ, головорѣзовъ и вѣчныхъ кутежей, подвергаясь опасности лишиться жизни съ каждымъ червонцемъ, который ты доставалъ, все же ты думалъ обо мнѣ, и, чтобы рзбавить милую свою отъ огорченій, захотѣлъ быть бѣднымъ и трудящимся. И я вознагражу тебя за все, что ты дѣлалъ тѣмъ, что буду любить тебя много, много, изо всѣхъ моихъ силъ. Я буду тебѣ и матерью, и женой, и всѣмъ, чѣмъ мнѣ надо быть, чтобы ты жилъ довольный и счастлявый.
— Оле! Продолжай говорить такія милыя рѣчи, поселянка моя, — сказалъ Рафаэль съ новымъ взрывомъ восторга.
— Я люблю тебя также, — продолжала Марія де-ла-Лусъ съ нѣкоторой серьезностью, — потому что я достойна тебя, и думаю, что я добра и, будучи твоей женой, не доставлю тебѣ ни малѣйшаго огорченія. Ты меня еще не знаешь, Рафаэ. Еслибъ я когда-нибудь увидѣла, что могу причинить тебѣ горе, что не стою такого человѣка какъ ты, я бы разсталась съ тобой и умерла бы съ горя безъ тебя. Но хотя бы ты стоялъ на колѣняхъ передо мной, я притворилась бы, что забыла свое чувство! Суди по этому люблю ли я тебя?
И говоря это, голосъ ея звучалъ такъ грустно, что Рафаэль долженъ былъ подбодритъ ее. Къ чему думать о такихъ вещахъ? Нѣтъ ничего на свѣтѣ, что могло бы разлучить ихъ. Они знаютъ другъ друга и каждый изъ нихъ достоинъ другого. Быть можетъ, онъ, изъ-за своего прошлаго, не заслуживалъ бы ея любви, но она добра и сострадательна и даритъ ему царскую милость своего расположенія. Впереди у нихъ и жизнь и взаимная любовь.
И чтобы стряхнуть съ себя грусть, навѣянную ея словами, они перемѣнили тему разговора, обратившись къ торжеству, которое имѣло быть устроеннымъ дономъ-Пабло черезъ нѣсколько часовъ въ Марчамало.
Виноградари, всегда по вечерамъ въ субботу уходившіе въ Хересъ повидаться съ своими семьями, спали эту ночь здѣсь. Ихъ было болѣе трехсотъ человѣкъ: хозяинъ приказалъ имъ остаться, чтобы присутствовать на обѣднѣ и на процессіи. Съ дономъ-Пабло пріѣдутъ всѣ его родственники, а также служащіе въ конторѣ. И много народу изъ бодеги. Это большое торжество, на которомъ неоомнѣнно будеть присутствовать и ея братъ. И она смѣялась, думая, какую физіономію сдѣлаетъ Ферминъ, и что онъ скажетъ послѣ празднества, когда онъ придетъ кь нимъ на виноградникъ и встрѣтится здѣсь съ Сальватьеррой, который, время отъ времени, посѣщалъ съ нѣкоторыми предосторожностями своего стараго друга-приказчика.
Рафаэль заговорилъ тогда о Сальватьеррѣ, о его неожиданномъ посѣщеніи мызы и удивительныхъ его нравахъ.
— Этотъ добрый сеньоръ превосходнѣйщій человѣкъ, но очень неудобный. Еще немного и онъ бы мнѣ революціонизировалъ какъ есть всю людскую. Видите ли: это вотъ плохо, и то плохо, и бѣдные тоже имѣіотъ право жить и т. п. Несомнѣнно, что на свѣтѣ не все обстоитъ такъ, какъ бы слѣдовало, но самое необходимое въ мірѣ — любить другъ друга и имѣть охоту трудиться. Когда мы съ тобой будемъ хозяйничатъ на мызѣ, всего имущества у насъ будетъ лишь три песеты въ день, хлѣбъ и еще кой-что. Должность надсмотрщика не очень-то прибыльная. А ты увидишь, какъ мы весело заживемъ, не! смотря на то, что сеньоръ Сальватьерра говоритъ въ своихъ проповѣдяхъ и зажигательныхъ рѣчахъ. Но только, чтобъ крестный не узналъ, какъ я говорю о его товарищѣ, потому что когда затрогиваютъ дона-Фернандо, хуже для него, чѣмъ, напримѣръ, еслибъ даже затронули тебя.
Рафаэль говорилъ о своемъ крестномъ одновременно и почтительно и со страхомъ. Старикъ зналъ о его ухаживаніи за его дочерью, но не говорилъ объ этомъ ни съ нимъ, ни съ Маріей де-ла-Лусъ. Молча допускалъ онъ ихъ любовь, увѣренный въ своей власти и въ томъ, что одно его слово можетъ уничтожить всѣ надежды влюбленныхъ. Рафаэль не смѣлъ просить руки Маріи де-ла-Лусъ у ея отца, а она, когда женихъ, набравшись храбрости, собирался поговорить съ крестнымъ, съ нѣкоторымъ испугомъ просила его не дѣлать этого.
Они ничего не потеряютъ, отложивъ свадьбу, и родители ихъ тоже женихались долгое время. Молчаніе сеньора Фермина означало согласіе. И Рафаэль, скрываясь отъ крестнаго, чтобы ухаживать за его дочерью, терпѣливо ждалъ со дня на день, когда старикъ въ одинъ прекрасный день встанетъ передъ нимъ и скажетъ ему съ своей деревенской грубостъю: «Чего ты ждешь, чтобы забрать ее себѣ, дурень? Бери ее и да благо те будетъ».
Стало разсвѣтать. Рафаэль яснѣе видѣлъ теперь сквозь рѣшетку лицо своей невѣсты. Блѣдный свѣтъ зари придавалъ голубоватый оттѣнокъ ея смуглому лицу, отражаясь перламутровымъ отблескомъ на бѣлкахъ ея глазъ и усиливая чернуіо тѣнь ея рѣсницъ. Co стороны Хереса небо озарилось потокомъ лиловаго свѣта, все больше расплывавшагося и поглощавшаго въ себѣ звѣзды. Изъ ночного тумана вырисовывался вдали городъ съ густолиственными деревьями парка, съ громадой бѣлыхъ его домовъ и улицъ, въ которыхъ мигали послѣдніе газовые фонари, словно гаснущія звѣзды. Дулъ холодный утренній вѣтерокъ: земля и растенія засверкали росой, соприкоснувшись со свѣтомъ. Махая крыльями, вспорхнула изъ кустарника птица, издавая пронзительный крикъ, испугавшій молодую дѣвушку.
— Уходи, Рафаэль, — сказала она съ поспѣшностью страха, — уходи сейчасъ же. Разсвѣло и отецъ мой скоро встанеть. Къ тому же, не замедлять проснуться и виноградари. Что они скажутъ, если увидятъ насъ съ тобой въ такіе часы?
Но Рафаэль отказывался уходитъ. Такъ скоро! Послѣ ночи, проведенной столь сладостно!..
Дѣвушку охватило нетерпѣніе. Зачѣмъ мучить ее, вѣдь они сегодня же увидятся снова. Пустъ онъ скорѣй идетъ на тотъ постоялый дворикъ и садится на лошадь, лишь только откроютъ двери дома.
— Я не уйду, не уйду, — говорилъ онъ умоляющимъ голосомъ и со страстью, сверкающей у него въ глазахъ. — Я не уйду… Но если ты хочешь, чтобы я ушелъ?…
Онъ еще больше прижался къ рѣшеткѣ и робкимъ шепотомъ объявилъ, подъ какимъ условіемъ онъ готовъ уйти. Марія де-ла-Лусъ откинулась назадъ съ жестомъ протеста, точно испугавшись приближенія этихъ устъ, умолявшихъ изъ-за рѣшетки.
— Ты меня не любишь, — сказала она. — Если-бъ любилъ, не просилъ бы такихъ вещей.
И она прикрыла себѣ лицо руками, какъ бы собираясь заплакать.
Рафаэль просунулъ руку черезъ рѣшетку и нѣжно рознялъ перекрещенные пальцы, скрывавшіе отъ него глаза его возлюбленной.
— Вѣдь это же была лишь шутка, дитя мое. Прости меня грубіана! Лучше всего побей, дай мнѣ пощечину, я ее вполнѣ заслужилъ.
Марія де-ла-Лусъ, съ лицомъ, слегка раскраснѣвшимся отъ давленія ея рукъ, улыбалась, побѣжденная смиреніемъ своего возлюбленнаго, молившаго ее о прощеніи.
— Прощаю тебя, но сейчасъ же уходи! Воть увидишь, они придутъ сюда… Да, да, прощаю, прощаю тебя… Только не будь настойчивъ, уходи скорѣй.
— Но чтобы убѣдить меня въ томъ, что ты дѣйствительно простила меня, дай мнѣ пощечину. Или ты мнѣ ее дашь, или же я не уйду!
— Дать тебѣ пощечину! Этакій ловкачъ, нечего сказать! Знаю я чего ты добиваешься, плутъ! Бери и уходи сейчасъ же.
Она, откинувшись назадъ тѣломъ, просунула ему черезъ рѣшетку свою полную, красивую руву, усѣянную граціозными ямочками. Рафаэль взялъ руку, восторженно лаская ее. Онъ цѣловалъ розовые ногти, съ наслажденіемъ бралъ въ ротъ кончики ея тонкихъ пальчиковъ, волнуя этимъ Марію де-ла-Лусъ за рѣшеткой до нервныхъ подергиваній.
— Оставь меня, злой человѣкъ! Я зікричу, разбойникъ.
И выдернувъ руку, она освободилась отъ его ласкъ, заставлявшихъ ее дрожать какимъ-то внутреннимъ щекотаньемъ; затѣмъ быстро захлопнула окно. Рафаэль еще долго стоялъ неподвижно и, наконецъ, удалился, когда пересталъ чувствовать на устахъ своихъ впечатлѣніе руки Маріи де-ла-Лусъ.
Прошло еще много времени, прежде чѣмъ обитатели Марчамало дали признаки жизни. Когда приказчикъ отворилъ дверь помѣщенія виноградныхъ давиленъ, дворовыя собаки, залаяли и запрыгали кругомъ него. Потомъ, мало-по-малу, съ выраженіемъ недовольства на лицахъ стали выходитъ на эспланаду виноградари, принужденные оставаться въ Марчамало для присутствовавія на готовящемся торжествѣ.
Небо было лазурное и на немъ не видно было самаго легкаго пятна облаковъ. На рубежѣ горизонта пурпуровая полоса возвѣщала о восходѣ солнца.
— Дай намъ Богъ добрый день, кабальеросы, — сказалъ приказчикъ, обращаясь въ поденщикамъ.
Ho они дѣлали отрицательные жеоты, или пожимали плечами, словно имъ безразлично будеть ли такая или иная погода, когда они не со своими семействами.
Рафаэль появился верхомъ, въѣзжая галопомъ на холмъ виноградника, точно онъ ѣхалъ съ мызы.