Курс практической психопатии. Роман-сумасшествие - Гецеу Яна Александровна

Курс практической психопатии

Роман-сумасшествие

Яна Гецеу

© Яна Гецеу, 2019

ISBN 978-5-4493-1356-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В тексте использованы цитаты музыкальных групп «Оргазм Нострадамуса», «ШМели», «ПТВП», «Антивирус», «Пикник», «Jah Divizion».

Содержит ненормативную лексику и сцены насилия.

Часть I

Ветер

Вчера я попытался покончить с собой. Почему? А хрен знает! Убейте – не скажу. А намедни так все сложно и важно было.

Что со мной? Я часто думаю об этом. Чего мне надо? «Что еще тебе надо? Что еще тебе снится…»1 – поет Шао в моей голове сквозь наушники. Хотя в целом музыку я не очень люблю. Я вообще ничего толком не люблю, кажется…

У меня есть много хорошего.

Вот сейчас я это понимаю. Сидя на ступеньках своего подъезда, с сигаретой, изображая задумчивость. Я смотрю на отгорающее солнце и думаю…

Вот о чем: Бог родит в муках каждый новый день, только для того, чтобы убить его к вечеру. Он прирезает День где-то на второй половине (значит, примерно на уровне «чуть ниже живота» где самые сложные сосуды проходят), и День начинает истекать кровью. Поначалу он бледнеет, и замирает, пытаясь осознать что произошло, как в кино с широко открытыми глазами и приоткрытым ртом. Мы видим, он еще жив, но скептически поглядываем на его муки – не жилец! Точно. (Тут хорошо бы прищуриться и потыкать многозначительно в закат тлеющим кончиком сигареты, и прибавить – понимаешь, чувак?)

А бывает, что Бог обливает День кислотой, и по небу растекается такая боль, и День корчится. И я вливаюсь в эту боль, и тайно содрогаюсь от немыслимого кайфа…

Или вот, как сегодня, Создатель бьет его розгами, и багровые полосы вздуваются на несчастном теле вновь убиваемого Дня. А потом бог принимается за Ночь, и она тоже истечет кровью свирепого рассвета, и родится следующий День, весь в родовой жидкости, маленький, громкий, печальный. Или наоборот, счастливый. Или мертворожденный, и тогда Вечер его похоронит заунывной процессией серых облаков, вывесив напоследок багровое знамя траура…

Я снял наушники. и скрупулезно замотав, сунул в карман. Хотел удержаться от мыслей о том, что…

А Алиска последовала-таки по моим грязным следам, дура – положили ее в дурдом.

Ну все, уже думаю.

Может, даже в тот, где и я куковал, мелкий подонок. Я ведь знал, что так будет. А как же еще, ведь говорил ей – Алиса, нельзя, Бог с тобой, что ты, в самом деле! Не рассказывай им никогда, ни-ког-да, ничего не рассказывай! Ну, если уж совсем невмоготу, так отболтайся какой-нибудь чушью! Не знаю, у меня нет ни грамма потребности кому-то что-то вещать о себе. Да, наверное, это очень помпезно прозвучит, но ведь мы и в самом деле не такие, как они! Мы – их враги. Те, кого они боятся. Мы должны держать свои тайны при себе, омерзительные! И бояться их, нормальных людей, очень и очень бояться. Они норовят предать, бросить в цепкие холодные руки врачей, а те заколят так, что шатает, блюет, и не веруя ни в какого бога, молишься лишь подушке – убей меня, убей.

Затянувшись слишком глубоко я закашлялся так, что чуть не порвал себе грудь. Пожал плечами, схаркнув – ведь я-то никому ничего не должен. Наклонился и рассмотрел сплюнутое – в слюне виднелись красивые атласные сгустки крови. Блять. Опять. Но ведь не болит ничего. Не буду лечиться. Значит, не скажу матери.

Никто не хочет иметь такого ребенка, как я или Алиса. Хотя, в определенном смысле, Алиса, конечно, хуже. Куда хуже. Я и сам рад (стоит ли извиняться перед ней за это мысленно?) что знал ее очень недолго, и почти не соприкасался физически. Кто их знает, этих сумасшедших…

Я знаю. И это страшно. Некрасивым, пошлым, липким страхом. Сидит Алиска теперь под прицелом мощных психиатрических умов, корчится в аминазино-димедроловых объятиях, и пусть себе! Ладно еще, у нас в провинции дурдом тихий. Самое мерзкое, хуже даже инъекций – это кормежка, варят прямо с очистками, или вообще не чистят! Порежут на куски свою вонючую свеклу!! Для меня-то брезгливого, но к боли терпимого – это было ужаснее боли. Я ревел, как дикий в детстве – ма-ма, забери меня-я-а-а… И получал за это вместо ласки двойную дозу, от которой весь распухал, и вены лопались. Ну, не рай, ниче на скажешь, хотя еще не так отвратно, как могло быть. Почитал тут на досуге, как собратья-психи корчатся, в Белых столбах тех же… и сразу перестал жаловаться. Хотя… а как там сейчас? Дело-то стародавнее. И в отделении для малолетних психов. А как в старшем секторе, я не знаю. Да и не буду знать. Уж постараюсь.

А этой дуре надо было находить другой выход. Я ее презираю, Алиску, и всех, кто позволяет себе распускать руки, дает себе волю. Именно за то, что они – да, а я нет. Да пошли все лесом, свободолюбцы. Не буду навещать ее. Да и не собирался никогда. Она должна быть наказана, впредь умнее будет.

– Здрасте, баба Маш! Как здоровье ваше?

– Ничего, Ганечка, спасибо, сегодня лучше вроде как!

И что-то еще. Я учтиво улыбаюсь, не вполне, впрочем, лукавя – мне в общем-то ее жаль, больную, разбитую жизнью бабусю.

Бросил окурок, провожая глазами девицу из квартиры напротив, если этажом выше – короткая юбка, длинные ноги и ногти, лицо, из тех, которые принято считать симпатичными. У меня другие вкусы, но я скоро до нее доберусь.

– Катя, здравствуй! – бросил ей в спину, как камешек, сидя скрючившись и обняв колени, повернувшись для приличия лицом к ней. А с Алиской ведь мы были «два ангела да на одно лицо». Нет, «не думать о старой обезьяне»!

– Здравствуй, Ганя! – улыбнулась, дурочка, лукаво. Ну, жди!

Но не сразу, не сразу…

Встал и пошел домой, вынужденно прикрывая свежерезанные руки. Они болят и ноют, воспаляясь. Я знаю, они покроются коркой из-под которой будет тихо сочиться мирный гной, и это надо будет сдирать и мазью мазать, чтобы сепсису не дождаться. А потом будут еще шрамы, толстые некрасивые жгуты из мясисто-темнокрасной кожи. Надо было хотя бы зашить. Мне жаль, что так будет. Но ведь это сегодня я не тот, и сожалею, вчера-то все было по-другому. Теперь уже ничего не поделать. Вздохнуть, и топать домой, где заткнуть уши и спать… или сидеть у окна. Или… не знаю, но рук резать я сегодня больше не хочу. Больно очень. Пусть хотя бы заживут сначала. А на старых порезах кожа нарастает такая тонкая. Я и так сильно искромсался. Только бы мама не узнала – будет кусать за душу, вздыхая. Ведь не поверит, что сожалею… да и что толку сожалеть, если я сейчас вполне искренне полагаю, что больше не буду, точно зная, что туфта – буду!

Придут новые глюки, и я возьму лезвие. Или нож. Или бутылку. Я не спасаюсь, я просто ничего не соображаю. Или соображаю, но через какие-то другие течения. Наверное, это долбучее подсознание открывает ворота Ада, и я снова не я. Или я, но иная суть, которая спит, но вполглазика. Кстати, о глазах. Надо бы вернуть глаза старенькой мартышке, мама обидится, зачем я их выдрал вчера? Не помню, блин. Аа, нефиг было пялиться на меня из темноты! Сука плюшевая. Еще и сказать че-то пыталась. Да ну, выкину… или не выкину – дарили на три, что ли, года?..

Спаааать…

Как же, вот и фиг. Не могу уснуть, в мучительных попытках избавиться от лезвия, которое раскрошилось у меня во рту. Осколочки его, мелкие-мелкие, противно впиваются в язык, застревают в деснах. Не проплеваться, не вытащить их оттуда. Вообще ничего нельзя сделать, ведь это морок. Да я и не стараюсь, мне не так уж и мешает. Привычка осязательных галлюцинаций. Так, дискомфортно малость. Но, блин, и уснуть толком не дает. Постепенно все же уплываю куда-то, в неопределенные ебеня.

А прикиньте, мне приснилась Алиска. Бледная, совершенно безумная. Она отплясывала в смирительной рубашке, кривлялась, и была, кажется, мертва. Хрен ее поймет, цыпленка.

– В адо-рай, стало быть, я попаду!!!2 – проорала она мне, и из глаз ее потекла сукровица розовых слез. А я сидел на крыльце деревенского дома – так вот просто крыльце, без всякого дома, в пустом пространстве. Прикольно, кстати, да? Она подошла, рот ее чернел на неживом лице, наклонилась, и поцеловала. Липкие, теплые губы, затягивающе гадкие, впились и не отпускают. Мне приятно даже – мертвый, скользкий, прилипчивый поцелуй. По-идее, должно быть противно – так? А мне – нет! Наперекор. Все ведь Алиску ненавидели, а я любил. Всего меня обслюнявила, измазала слизью. Обняла длинными руками, придушила рукавами смирительной рубашки.

– Че же, Ганечка, думаешь, долго тебе еще гулять-то? – прошипела глухо, оторвавшись от меня. Слизь стекает с моего лица, во рту ее полно – как же она меня измусолила! Вытирать не буду – обидится, да мне не больно-то и надо. Пусть.

– А что, не стоит так думать, Алисочка, цветочек мой? – вопрошаю вкрадчиво, знаю – не соврет. Такие слюнявые губки, такие длинные ручки не обманывают. Стоит прислушаться.

– Нет, не стоит – шепчет проникновенно, наклоняясь ко мне лицом к лицу, и упираясь руками в коленки себе. – Знаешь ли, для тебя рубашечка больничная уже готова, постирана и даже поглажена! – хохотнула, грустно. И сникла, голову опустила.

Помолчали. Она на меня не смотрит, под ноги уставилась, дышит еле слышно.

– Трахаться хочешь? – спрашиваю.

Она голову не поднимая, усмехнулась, то ли смущаясь, то ли лукавя.

– Это типа расхожий миф о психах, или предложение?

– Типа того, – киваю. Возраст у меня такой, что ли – могу кого угодно, и не поморщиться.

– А что, не страшно? Я же теперь придурь законченная…

Она села рядом со мной, погрустнев всем лицом. Сложила руки на коленях, рукава свесив между ними.

– Убивать здесь не дают, вот что тяжело… даже не жрачка их вонючая – прикинь, с очистками прямо! Пиздец какой…

– Ага, знаю!! Че, забыла, что все я знаю!! – заорал я вдруг, вскочил, ударил ее наотмашь по роже, и, естественно, проснулся.

– С-сука… – без всяких чувств прошептал в никуда. Дико хотелось засунуть ну хоть кому-нибудь! И я принялся дрочить – руки сами потянулись. Представлялось что попало, под закрытыми веками мелькали мертвые принцессы трахающие друг друга карандашами, собаки с маленькими девочками, зеленые человечки, дающие в голову Ленке-соседке… дойдя до полного охуения, открыл глаза, в конвульсии повернул голову – в углу не в тему сидел паук, здоровенный и жирный. Конечно, у меня углы пустые не бывают! Разглядывая толстые волоски на его башке, я кончил, со всхлипом. Стряхнул с рук на пол сперму. Паук подлез поспешно, слизал ее, и смылся прочь. Так вот чего он ждал!.. Логично, чтож. Какой еще смысл ему б тут торчать?

– Ну, ладно, на сегодня все, товарищи! – сказал я пустоте, и отключился.

Солнце подлезло мне под веки, и отмахиваясь от злых медицинских жгутов, туго обматывающих мне вены изнутри, я злобно проснулся. Полежал, глядя в потолок, приходя в себя, привычно разграничивая реальность и глюк. Кое-как сполз с кровати – тело болело и скулело. Как опротивело просыпаться!! Ненавижу… Беспричинная ненависть, в приступе которой можно таких дров наломать, что потом не будешь знать, с какой-такой стороны к маме подлазить… Если умыться – может, отпустит. Я прошел к двери, и хотел было уже выйти, когда услышал, что мама там не одна и говорит с кем-то. Видимо, клиент. Натянул штаны – не шляться же как черт бесстыжий! Мне-то все равно, а мама… И тут до меня донеслось:

– Не знаю, что и делать! Да, у него это наследственное, отец его погиб в… больнице… так надеялась, что Ганика обойдет беда… тяжело с ним, вот опять порезался… А доктор Лисицкий обещал ведь, что рецидива можно больше не ждать, повторное стационарное лечение не требуется!

И еще какой-то бабский голос, невнятно пробубневший ответ. Меня обсуждают, что я псих… а я ведь не псих! Единичные приступы – только и всего! Этот гад, доктор Лисицкий не обманул, я в себе, и контролирую «души прекрасные порывы»! Ну и что, что на рисунках я вижу порой совсем не то – вместо машины череп, Мужик вот скелет собаки недавно выгуливал. Или… нет, это все тоже пустое.

– Вот, представь – иду с ним на рынок, а он мне и заявляет – мама, а если котенок упадет, я тоже умру? А ведь ему всего шесть было! Это, наверное, первый раз был, когда у него началось… потом до кошмарного дошло, страх до ужаса дорос, плакал, жаловался, бился в стены средь бела дня… пришлось к врачу идти…

«Мама, чтож ты, совсем обалдела, как ты можешь кому-то там постороннему обо мне рассказывать?? Кто тебе позволил, мама? Прекрати же!! Я не псих – это раз, а если и псих – то разве можно кому-то про это говорить?» Разозленный, сел на кровати, ударил кулаком по изголовью так, что подживающие раны вскрылись и по локтю на простыню стекла липкая алая струйка. Блядь, еще не хватало – сперма и кровь. Теперь же стирать! Что то, что это – отвратно отбеливаются! А не маме же отдавать! Позориться… и без того позорище для нее. Сыночек урод, извращенец, фрик, псих… на индивидуальном обучении был, нельзя такой твари в школу.

Выкинул простыню в окно, на задний двор. Не стирать же ее, в самом деле!

Да, надо идти. Оделся и выпрыгнул сам туда же. Присел на доску за помойкой, достал бандану из кармана, перетянул вены чтобы не текло в ладони. И пошел через два квартала в травмпункт зашиваться. Пусть мама подумает, надо ли – позорить себя и меня перед какой-то неведомой Пихтой Иванной!

Интересно, сон в руку? И она в самом деле приходила ко мне? Или это такая же чушь… я никогда не был уверен, что она вообще существует. Общаться – общались, но ни разу не решились на встречу в реале. Все лишь в голове да в голове. Один раз в ледяном ужасе сходил на встречу… прошел мимо, не окликнул. Лишь посмотрел пристально. И она на меня. Губы ее шепнули сами: «Ветер?..» и оба пошли дальше. Я ликовал – теперь знал, что она существует! Сколько раз предлагал ей вконтакте списаться. Но все время не улавливал толком последнюю цифру аккаунта… ошибался, и натыкался на черт знает кого. Странная это штука – телепатия.

– Эх, пацан, да что ж ты так-то, мать твою ети? – осведомилась толстая медсестра, затягивая аккуратные штопки на моей коже.

– «Любовь, она как леди сука», – ответил я, забавляясь.

– А-а… так раньше бы пришел, теперь-то некрасиво будет, дурачинка! Кто тебя такого полюбит? – и сообразив, что не то брякнула, старая дура, поправилась торопливо:

– Не, конечно на рожу-то ты очень даже вышел! Дык, тока поаккуратнее надо бы! – повздыхала, заканчивая. – Иди уж. Она-то хоть оценит?

– Она? Она еще как…. Пусть попробует! – мне представилась абстрактная она – в прозрачном платье, с телом богини и душой порочного ребенка. Маленькая Глупая Девочка… Железная Лошадь! Бываешь ли ты?..

– Ты если че, смотри, больше так не делай! В смысле, коль не оценит. Больше не надо, лучше уж бухай!

– Ага! Спасибо за все! Счастья вам! – махнул и вышел.

– Здравствуйте, барышня, мне пожалуйста «Вирджинию слимс»!

Что-то не могу курить нормальных сигарет в последнее время… легкие сдают, и голова-а… отчего так стала голова болеть? Видать, ломота в костях и судороги нашли себе третью подруженцию.

– Аха, спасибо, не ментоловые, обычные! – и протянул мятые бумажки. – Кстати, клевые сиськи! – подмигнул молоденькой продавалке. Она смущенно улыбнулась, и кивнула.

Пил какую-то ерунду, со знакомой рыженькой девочкой, сумрачной но милой… и убрел на кладбище, танцуя. Укутывался то и дело в беспамятство, но дошел. Очнулся от того, что ору на весь погост: