Октет - Уоллес Дэвид Фостер

Дэвид Фостер Уоллес

Октет

Octet by David Foster Wallace

Два неизлечимых наркомана сидели у стены переулка, им нечем колоться, нет денег и некуда пойти или жить. Только один из них в куртке. Холодало, и зубы одного из неизлечимых наркоманов стучали, он потел, его лихорадило. Казался смертельно больным. От него ужасно несло. Он сидел у стены, опустив голову на колени. Это было в Кембридже, штат Массачусетс, в переулке позади Общественного Центра Переработки Алюминия на Массачусетс Авеню в ранний час 12 января 1993. Неизлечимый наркоман с курткой снял куртку и пододвинулся поближе к смертельно больному неизлечимому наркоману и накинул куртку, как мог, чтобы она накрыла их обоих, и потом придвинулся еще и прижался и приобнял его и тот обмяк у него на руке, и так они и просидели у стены все ночь.

Два человека, X и Y, — близкие друзья, но потом Y делает нечто, что вредит, отдаляет и/или злит Х. Они были очень близки. Семья Х даже практически усыновила Y, когда тот прибыл в город один и не успел обзавестись ни семьей, ни друзьями, и получил работу в том же отделе той же фирмы, где работал Х, и Х с Y работали бок о бок и стали товарищами, и Y часто засиживался в доме Х с семьей Х чуть ли не каждый вечер после работы, и это продолжалось очень долго. Но потом Y нанес Х некий вред, к примеру, написал в их фирме точную, но негативную Независимую Оценку Х, или отказался прикрыть Х, когда тот допустил серьезную ошибку и попал в беду и просил Y солгать, чтобы прикрыться. Суть в том, что Y совершил некий достойный/честный поступок, который Х видит как предательский и/или обидный, и Х злится на Y, и теперь, когда Y, как обычно, приходит домой к Х каждый вечер, Х к нему чрезвычайно холоден, или ядовито ехиден, или иногда даже кричит на Y перед женой и детьми Х. В ответ на что, однако, Y просто продолжает приходить в дом Х и засиживаться и терпеть все нападки Х, лишь как-то старательно кивая, но ничего не говоря и никоим образом не отвечая на враждебность Х. В одном конкретном случае Х даже кричит Y «убираться к чертям» из его дома и наносит то ли удар, то ли пощечину Y прямо на глазах у одного из детей так, что очки Y падают, и все, что Y делает в ответ — держится за щеку и как-то старательно кивает, подбирая очки и поправляя, как может, вывернувшийся заушник, и даже после такого продолжает приходить посидеть дома у Х, как приемный член семьи, и терпеть все нападки за то, что бы там ни совершил Y. Почему Y это делает (т. е. продолжает приходить и сидеть дома у Х) — неясно. Может быть, Y попросту бесхребетный, жалкий и ему некуда больше пойти посидеть. Или, может быть, Y один из тех тихих людей со стальным внутренним стержнем, которые достаточно сильны, чтобы не отвечать на обиды или унижения, и он видит (Y видит) за нынешней досадой Х щедрого и верного друга, каким тот был когда-то для Y, и решил (Y, может быть, решил) что просто будет сидеть и держаться рядом и часто приходить и стоически позволять Х выпустить всю злобу, которую тому надо выпустить, и, наконец, Х перерастет прежние обиды, если Y не будет отвечать или мстить или каким-либо образом усугублять ситуацию. Другими словами, неясно, является ли Y жалким и бесхребетным или невероятно сильным, понимающим и мудрым. Только в одном конкретном случае, когда Х даже вскакивает из-за стола перед всей семьей Х и кричит Y «взять свою задницу и шляпу и валить к хренам из [его, т. е. Х’а] дома и держаться подальше», Y наконец уходит из-за слов Х, но даже после этого эпизода Y возвращается посидеть у Х каждый вечер после работы. Может быть, Y просто сильно нравятся жена и дети Х, и ради них стоит постоянно приходить и терпеть язвительность Х. Может, Y каким-то образом одновременно и жалок, и силен… хотя и сложно согласовать жалкость или слабость Y с очевидной твердостью характера, необходимой для написания честной негативной Независимой Оценки или для отказа солгать или для чего бы то ни было, за что его не простил Х. Плюс неясно, чем все это кончится — т. е. сработает ли пассивное упорство Y в том виде, что Х наконец уймет свой гнев и «простит» Y, и они снова станут товарищами, или Y больше не сможет терпеть враждебность и наконец перестанет приходить к Х домой… или вся эта невероятно напряженная и неясная ситуация будет просто продолжаться неопределенное время. Пощечина была именно «то ли» потому, что Х бил Y полуоткрытой рукой. Также существует фактор того, как открытое недружелюбие Х и пассивная реакция Y повлияют на динамики в стенах семьи Х, например, в ужасе ли семья и дети Х от обращения Х с Y или они согласны с Х, что Y каким-то образом его кинул, и в основном симпатизируют Х. Это повлияет на то, что они думают о Y, который продолжает приходить и сидеть у них дома каждый вечер, хотя Х кристально ясно дал понять, что тот нежеланный гость — например, восхитятся ли они стоическим мужеством Y или найдут его пугающим и жалким и пожелают, чтобы до него наконец дошло и он прекратил притворяться уважаемым членом семьи, или что. На самом деле, выходит, что во всей этой мизансцене слишком много неопределенности, чтобы из нее получилась удачная Викторина.

Женщина выходит замуж за мужчину из очень состоятельной семьи, у них рождается ребенок и они оба его любят, хотя со временем все больше и больше отдаляются друг от друга, пока, наконец, женщина не швыряет мужчине бумаги о разводе. И женщина, и мужчина хотят получить права на опеку, но женщина полагает, что в итоге их получит она, потому что по закону о разводе все обычно утрясается именно так. Но мужчина действительно жаждет первичную опеку. Либо потому, что у него сильный отцовский инстинкт и он правда хочет вырастить ребенка, либо потому, что просто хочет отомстить за развод и поставить под угрозу ее права на первичную опеку. Но это неважно, потому что очевидно, что вся состоятельная и могущественная семья мужчины по этому вопросу стоит за него стеной и считает, что именно он должен получить права на первичную опеку (возможно, потому, что они уверены, что раз он — их отпрыск, значит, может получить все, что хочет — это такая семья). В итоге семья мужчины приходит и заявляет женщине, что, если она выиграет права на первичную опеку у их отпрыска, они отомстят, отняв щедрый Денежный Фонд, который приготовили ребенку при рождении, Денежный Фонд, круглая сумма которого финансово обеспечит ребенка на всю жизнь. Нет опеки — Нет Денежного Фонда, говорят они. Тогда женщина (а она, кстати, подписала брачный договор, по которому не получит никакого вознаграждения или алиментов вне зависимости от того, кому отойдут права на опеку) выходит из борьбы за права на опеку и дает мужчине и его отвратительной семейке взять ребенка под опеку, чтобы у того остался Денежный Фонд.

Попробуем еще раз. Тот же Х, что и в В6. У пожилого отца жены Х обнаружили неоперабельный рак мозга. Вся семья жены очень близка и связана, все живут в том же городе, что и Х, его жена и тесть со своей женой, и с тех пор, как объявили диагноз, в семье началась подлинная вагнеровская опера тревоги, горя и скорби; и, как ближайшие по географии пострадавшие, семья и дети Х также сошли с ума от горя из-за неоперабельного рака старика, потому что жена Х всегда любила отца и дети обожали дедушку до безумия и он их совершенно избаловал и их привязанность целиком и полностью была взаимна; и теперь отец жены Х постепенно теряет силы, страдает и умирает от рака мозга, и семьи Х и его жены переживают так, будто он уже умер, и все невероятно разбиты, истеричны и печальны одновременно.

Сам Х в щекотливой позиции относительно всей этой ситуации «тесть-с-неоперабельным-раком-мозга». У него с отцом жены никогда не было близких или дружественных отношений, и, на самом деле, старик однажды несколько лет назад даже убеждал жену Х развестись с Х во время непростого периода, когда их отношения ухудшились и Х совершил несколько прискорбных ошибок и несколько проступков, о которых патологически любопытные и болтливые сестры жены Х разболтали отцу и которые старик воспринял, как обычно, субъективно и с позиции святоши и во всеуслышание заявил, что считает поведение Х отвратительным и целиком и полностью infra-dignitater[1], и настаивал на том, чтобы жена Х бросила его (т. е. Х), о чем Х не забыл спустя годы, ни на секунду, потому что с того непростого периода и неописуемых осуждений старика Х чувствовал себя чужеродно, косвенно и нон-грата относительно немаленькой сплетенной и сплоченной семьи жены Х, семьи, которая к настоящему времени включает супругов и детей шести братьев и сестер жены и столько крысообразных пра-тетушек и — дядюшек и в разных степенях дальних кузенов, что каждое лето даже приходилось снимать зал в гостинице для традиционных Семейных Встреч семьи его жены (прописные буквы — их), на коих ежегодных мероприятиях Х всегда чувствовал себя как-то чужеродно и под нескончаемым подозрением и осуждением и примерно так, как себя чувствует типичный аутсайдер.

Чувство отчуждения Х от семьи его жены сейчас тоже усилилось, поскольку эта огромная беспокойная стая, кажется, не может думать и говорить ни о чем, кроме рака мозга древнего сурового патриарха и мрачных вариантах терапии и неуклонно уменьшающихся и весьма хлипких шансах продержаться больше пары месяцев самый максимум, и кажется, что они говорят об этом без конца, но только друг с другом, и когда бы Х ни был с женой на этих траурных семейных советах, он всегда чувствует периферийность, бесполезность и неуловимую исключенность, как будто и так сплоченная семья жены сплотилась еще тесней во время кризиса, сильнее, как ему кажется, выталкивая Х на периферию. И встречи Х с самим тестем, когда бы Х ни сопровождал жену на ее бесконечных визитах в комнату-палату к старику в его (т. е. старика) роскошный дом в неоромантическом стиле на другом конце города (в котором чувствуешь себя как в другой экономической галактике) из своего достаточно скромного дома, особенно мучительны по всем вышеперечисленным причинам плюс факт, что отец жены Х — который, даже прикованный к особой дорогой передвижной больничной кровати, которую привезла его семья, и каждый раз, как приезжает Х, лежащий разбитый в этой особой высокотехнологичной кровати под присмотром пуэрториканской сестры из хосписа, несмотря ни на что всегда безукоризненно выбрит и ухожен и одет, его клубный галстук завязан двойным виндзорским, а стальные трифокалы выполированы, словно он готов в любой момент вскочить и велеть пуэрториканке нести его костюм от Синьора Пуччи и судейскую мантию и вернуться в 7-й Районный Налоговый Суд претворить в жизнь новые безжалостные и продуманные решения, одеяние и поведение, которое обезумевшая от горя семья считает еще одним знаком трогательного достоинства старого крепкого бойца и «dum spero joie de vivre»[2] и силы воли — что тесть всегда кажется подозрительно холодным и равнодушным по отношению к Х во время этих визитов долга, тогда как Х, в свою очередь, стоит, сконфуженный, позади жены, пока она со слезами на глазах склоняется над одром, как ложка или металлический стержень, что сгибаются взад и вперед ужасающей силой воли менталиста, и обычно чувствует сперва желание преодолеть отчуждение, но затем отвращение, негодование и наконец настоящее злорадство к суровому старику, которого, сказать по правде, Х всегда втайне считал первосортным говнюком, а теперь осознает, что даже блеск трифокалов тестя мучителен, и не может его не ненавидеть; а тесть, в свою очередь, кажется, замечает скрытую невольную ненависть Х и в ответ ясно показывает, что не чувствует радости или ободрения или поддержки от присутствия Х и желает, чтобы Х вообще не было в комнате с миссис Х и лощеной сестрой из хосписа, желание, с которым Х про себя с горечью соглашается, хоть и прилагает все больше усилий, дабы осветить комнату более ободряющей и сочувствующей улыбкой, так что Х всегда чувствует себя в комнате старика с женой в смущении и отвращении и в ярости и всегда в итоге не понимает, что же он вообще там делает.

Х, однако, разумеется, всегда крайне стыдно за такие неприязнь и негодование в присутствии человеческого существа и законного родственника, которое неуклонно и неоперабельно угасает, и после каждого визита к поблескивающей постели старика по дороге домой с обезумевшей от горя женой Х втайне бичует себя и поражается, где же его порядочность и сострадание. Он находит еще более глубокий повод для стыда в факте, что даже после смертельного диагноза тестя он (т. е. Х) тратил столько времени и энергии, думая лишь о себе и собственном чувстве досады из-за исключения из Drang[3] семейного клана жены, когда, между прочим, отец жены страдает и умирает прямо у них на глазах, а любящая жена обессилела от переживаний и скорби, а чувствительные невинные детишки Х безмерно страдают. Х втайне волнуется, что очевидный эгоизм его внутреннего мира во время семейного кризиса, когда жена и дети явно нуждаются в сочувствии и поддержке, является симптомом какого-то ужасного дефекта в его человеческой натуре, какого-то жуткого слепого льда на месте сердечных узлов его эмпатии и альтруизма, и его все сильней мучают стыд и неуверенность в себе, и потом вдвойне стыдно и страшно из-за того, что стыд и неуверенность в себе слишком отвлекают его внимание и тем самым компрометируют способность по-настоящему заботиться и поддерживать жену и детей; и он держит тайные чувства отчуждения и неприязни и досады и стыда и непрерывного зуда из-за самого стыда только при себе, и даже не представляет, как можно пойти к обезумевшей от горя жене и еще больше обременить/ужаснуть ее своим мучительным pons asinorum[4], и ему настолько совестно и противно из-за того, что, как ему кажется, он обнаружил в сердце своей натуры, что в первые месяцы болезни тестя он необычно покорен, сдержан и необщителен, и никому не говорит о бушующих центробежных бурях в душе.

Однако сопровождаемее агонией неоперабельное дегенеративное неопластическое умирание тестя все тянется и тянется — или потому, что это необычно медленная форма рака, или потому, что тесть действительно крепкий боец, который угрюмо цепляется за жизнь столько, сколько может, один из тех случаев, для которых, как считает про себя Х, изначально и придумали эвтаназию, т. е. тот случай, когда пациент медленно умирает и угасает и ужасно страдает, но отказывается признать неизбежное и испустить уже гребаный дух и даже подумать о соразмерных страданиях, которые причиняет его дегенеративное отвратительное угасание тем, кто по каким-то непостижимым причинам его любит — и тайный конфликт Х и разъедающий стыд, в конце концов, так его измочаливают и он становится так жалок на работе и кататоничен дома, что наконец-то отбрасывает гордость и идет к своему доверенному другу и коллеге Y и выкладывает тому всю ситуацию ab initio ad mala[5], доверяя Y весь ледяной эгоизм его (Х-а) самых глубоких чувств во время семейного кризиса и расписывая в деталях живущий в нем стыд от антипатии, которую он чувствует, когда стоит позади кресла жены у полностью регулируемой стальной больничной кровати за $6500 гротескно истощенного и страдающего недержанием тестя, и язык старика выкатывается и лицо искажается от жутких сердечных спазмов и в уголках его (тестя) корчащегося в попытках заговорить рта всегда скапливается желтоватая пена и его{2} теперь неприлично большая и ассиметрично выпуклая голова ворочается на итальянской подушке плотностью в 300 нитей на кв. см., и затуманенные, но все еще стальные глаза старика за трифокалами блуждают мимо страдальческого лица миссис Х и натыкаются на сердечное выражение симпатии и ободрения, которое Х пытается нацепить для этих мучительных визитов еще в машине, и мгновенно отворачиваются в другую сторону — глаза тестя отворачиваются — всегда в сопровождении рваного брезгливого выдоха, словно считывая лживое лицемерие выражения Х и распознавая под ним антипатию и эгоизм и снова ставя под сомнение решение дочери остаться с этим несущественным бухгалтером-негодяем; и Х признался Y, что начал во время визитов к больничной кровати страдающего недержанием старого неописуемого говнюка болеть за опухоль, про себя поднимая тосты за ее здоровье и желая долгого роста метастазов, и начал тайно считать эти визиты ритуалами симпатии и ободрения злокачественной опухоли в варолиевом мосту старика, Х начал, позволяя при этом несчастной жене думать, что Х делит с ней заботу о старике… Х уже выташнивает последние капли внутреннего конфликта и отчуждения и самобичеваний предыдущих месяцев, и умоляет Y, пожалуйста, понять, как сложно Х рассказывать живой душе о своем тайном стыде, и почувствовать налагаемые доверием Х честь и обязательства и найти в душе силы отказаться от неописуемых осуждений Х и Господи мать его боже никому не говорить о криорадости и тайных глубоких чувствах его зловредно эгоистичного сердца, которые, как боится Х, выявились за последние адские испытания.