— Вы не повѣрите, до чего меня утомляютъ эти пріемные дни, — сказалъ онъ, разстегивая сюртукъ и тяжело вздыхая. — Всѣ идутъ ко мнѣ, точно я Богъ всемогущій, и по тому, и по другому дѣлу… Вѣдь понимаете, у меня столько дѣлъ, столько дѣлъ на рукахъ… Не могу же я разорваться…
— Да, вы, кажется, состоите членомъ столькихъ учрежденій? — спросилъ я.
— Ахъ, членъ семидесяти комиссій, обществъ, клубовъ, собраній и еще чего-то, — весело засмѣялся онъ, закуривая папиросу. — Нѣтъ, право же, это мнѣ надоѣло! Дайте мнѣ отдохнуть, дайте духъ перевести!.. Вотъ взгляните!
Онъ указалъ на груду печатныхъ листовъ.
— Что это?
— Повѣстки и приглашенія на общія собранія, засѣданія, обѣды и ужины, — пояснилъ онъ. — Я-съ, батенька, въ трехъ комиссіяхъ предсѣдательствую, въ двухъ распорядительныхъ комитетахъ состою членомъ, въ пяти благотворительныхъ обществахъ состою попечителемъ, гдѣ-то кого-то ревизую… А la fin des fins я не знаю иногда, куда ѣхать, и потому не ѣду никуда. Это вѣдь, наконецъ, утомительно, невыносимо!
Онъ походилъ по комнатѣ.
— А вы обратили вниманіе на мою новую раббту? — спросилъ онъ, спустя минуту.
— Какъ же! Смотрѣлъ все время! — отвѣтилъ я. — Граціозная вещь выйдетъ.
— Да? — весело проговорилъ онъ. — Мнѣ тоже казалось! Немного во французскомъ вкусѣ. Это мнѣ, кажется, удается. Досадно только, что приходится часто отрываться… Я, право… какъ бы это сказать… J'ai manqué ma vocation. Mon fort, t'est la peinture, а я, какъ видите-съ, членъ, членъ… и больше ничего…
— Кстати о членствѣ. Я выбранъ вашимъ товарищемъ по попечительству въ Воздвиженской богадѣльнѣ,- сказалъ я.
— Право? C'est charmant, c'est charmant! — обрадовался онъ и даже пожалъ мнѣ очень крѣпко руку. — Такъ вы уже дѣлайте, голубчикъ, что тамъ надо! Я былъ тамъ разъ, старики эти и старухи такая ветошь. Маѳусаилы какіе-то; какія-то тряпки на всѣхъ, пахнетъ чѣмъ-то такимъ… чортъ знаетъ, чѣмъ пахнетъ… Это отлично, что теперь вы тамъ… Это, знаете, все провѣтрить надо, вычистить… Чисто Авгіевы конюшни… Да, кстати, вы, пожалуйста, осторожнѣе дѣйствуйте, меня уже наказали тамъ…
— Какъ такъ? — спросилъ я.
— Да кто-то укралъ тамъ что-то, а можетъ-быть, и не укралъ вовсе. Que sais-je? Знаю только, что сказали, что украли и что я долженъ пополнить что-то. Ну, я далъ тамъ сколько-то, пополняли, но вѣдь это непріятно, это разорительно… Такъ вы осторожнѣе съ этими, какъ ихъ тамъ зовутъ, экономами, что ли…
— А развѣ это экономъ укралъ?
— Да я не знаю, кто: экономъ, экономка, смотритель, сторожъ… Украли просто что-то и нужно было уплатить — отъ и все… Ну, да все это глупости. Люди хотятъ ѣсть — вотъ и все… Я возвращаюсь опять въ своей картинѣ. Какъ вы думаете, не сухъ ли будетъ пейзажъ? Не голо ли? Я боялся опять загромоздить аксессуарами главную группу… Вы мнѣ тогда задали головомойку за драпировки!.. Мнѣ кажется, тутъ важнѣе всего прозрачный южный воздухъ, теплота освѣщенія… Кстати, вы не повѣрите, до чего тяжело писать при нашемъ воздухѣ, при нашихъ вѣчныхъ сумеркахъ… Вотъ ужъ истинно несчастная мысль построить здѣсь, въ этой Ингерманландіи столицу… Я часто думаю, насколько бы мы ушли впередъ, если бы тогда была взята не Ингерманландія, а Константинополь… Босфоръ, близость Греціи, синее небо юга… А! теперь трудно и представить, куда бы мы ушли тамъ…
Я опять ничего не могъ добиться у него по дѣлу попечительства надъ богадѣльней.
— Видѣли-съ, сударь? — съ таинственной улыбочкой спросилъ меня камердинеръ, когда я вышелъ отъ генерала.
— Что? — спросилъ я.
— Картину-то.
— Видѣлъ!
— А жидовку показывали-съ?
— Какую жидовку?
— А съ которой праматерь-то рисуютъ…
— Нѣтъ, не видалъ.
Старикъ покачалъ головой.
— За драпировку, вѣрно, спрятали! — соображалъ онъ. — Прячутъ-съ! Все говорятъ: это я изъ головы! А чего изъ головы, когда каждый день, въ самомъ, то-есть, растерзанномъ видѣ жидовка передъ нимъ сидитъ. Баловство какое завелось! И какой-то баринъ еще ѣздитъ, тоже на нее смотритъ да подрисовываетъ. Деньги ему за это платятъ. А срамота одна! Совсѣмъ не барское дѣло, голую бабу у себя въ кабинетѣ по цѣлымъ часамъ держать…
Я понялъ, почему мнѣ казалось, что драпировка въ кабинетѣ шевелится.
Алексѣй Николаевичъ Казанцевъ происходилъ изъ богатой семьи и уже въ дѣтствѣ слылъ «красавчикомъ». Воспитанный въ одномъ изъ привилегированныхъ учебныхъ заведеній, онъ рано вышелъ въ офицеры и примкнулъ въ кружку тогдашней «золотой молодежи». Съ этой минуты кончились его занятія и началась привольная жизнь, полная самыхъ громкихъ похожденій, самыхъ баснословныхъ кутежей. Первый танцоръ на балахъ, первый кандидатъ въ любовники среди дамъ, онъ былъ извѣстенъ всему Петербургу. За него на одномъ изъ пикниковъ подрались важныя барыни; его хотѣлъ убить чей-то мужъ, но дуэль была во-время остановлена; ему разъ пригрозили, что его отправятъ «за шалости» на Кавказъ, но какая-то бабушка спасла его отъ этой невзгоды. Служака онъ былъ плохой, но все-таки, по очереди и при помощи связей, онъ дотянулъ до генеральскаго чина и въ этомъ чинѣ былъ куда-то причисленъ, хотя занятій никакихъ не получилъ. Но у него было достаточно и частныхъ занятій. Въ качествѣ богача, онъ былъ акціонеромъ разныхъ обществъ, въ качествѣ человѣка со связями, онъ выбирался въ члены разныхъ филантропическихъ учрежденій, въ качествѣ покровителя наукъ и искусствъ, онъ сдѣлался членомъ разныхъ ученыхъ и художественныхъ обществъ. Списокъ обществъ, гдѣ онъ состоялъ почетнымъ, непремѣннымъ или пожизненнымъ членомъ, могъ бы занять не одну страницу. Покровительствовать онъ былъ готовъ всѣмъ и всему: открывался новый клубъ, онъ хлопоталъ о разрѣшеніи устава этого клуба; учреждалась ученая экспедиція, онъ давалъ деньги и тоже хлопоталъ объ ея устройствѣ; нужно было составить коммерческое предпріятіе — и здѣсь онъ забрасывалъ словцо о концессіи или выбирался въ члены какой-нибудь ревизіонной комиссіи, какъ лицо съ положеніемъ въ свѣтѣ и съ солиднымъ чиномъ. Хлопоты его всегда ограничивались тѣмъ, что онъ замолвитъ кому надо словцо, устроитъ для кого надо свиданіе съ нужнымъ лицомъ, дастъ кому слѣдуетъ обѣдъ во-время. Дальше этого его заботы не шли. Съ теченіемъ времени число разныхъ собраній, комиссій, засѣданій, комитетовъ, ревизій, гдѣ онъ принималъ участіе, все росло и росло и, наконецъ, дѣло дошло до того, что Алексѣю Николаевичу приходилось бы работать по двадцать четыре часа въ сутки ежедневно, если бы онъ вздумалъ только бѣгло прочесть тѣ бумаги, доклады, протоколы и постановленія, къ которымъ ему нужно было прилагать свою подпись. А у него, кромѣ этихъ «дѣлъ», были ежедневно завтраки у знакомыхъ, обѣды по подпискѣ, ужины у Бореи и Дюссо, выѣзды на балы и на спектакли, пикники и занятія живописью, къ которой онъ пристрастился съ тѣхъ поръ, какъ увидалъ у одного художника натурщицу-еврейку. Эта натурщица и этотъ художникъ, писавшій за него большую часть его картинъ, отнимали у него не мало времени. Вслѣдствіе этого онъ долженъ былъ только подписывать дѣла, не провѣряя ихъ, не зная ихъ, не читая ихъ. Тѣмъ не менѣе, Алексѣй Николаевичъ имѣлъ почти всегда дѣловое, озабоченное и серьезное выраженіе лица и былъ постоянно на чеку, точно онъ постоянно собирался совершить что-то важное, нетерпящее отлагательства. Мягкій, какъ всѣ женолюбцы, и благодушный, какъ всѣ сытые съ колыбели люди, онъ умѣлъ быть строгимъ съ служащими и иногда нагонялъ страхъ на нихъ за бездѣятельность. Разъ я присутствовалъ при подобной сценѣ.
— Я васъ держу за-тѣмъ, чтобы вы дѣло дѣлали! — кричалъ онъ на одного изъ своихъ служащихъ. — Я не люблю-съ неаккуратныхъ людей, мнѣ не нужны манкирующіе своими обязанностями служащіе! Я самъ-съ занятъ съ утра до ночи и потому не потерплю упущеній! У меня сотни дѣлъ и я успѣваю, а вы за однимъ сидите и не можете поспѣть во-время. Вы по мѣсяцамъ тянете дѣла, которыя можно сдѣлать въ день! Если вамъ не угодно служить, какъ слѣдуетъ, — подавайте-съ въ отставку! На такія мѣста, какъ ваше, есть сотни кандидатовъ!
Служащій бормоталъ какія-то оправданія.
— Мнѣ-съ не извиненія нужны, мнѣ нужны факты вашей дѣятельности! — горячился Алексѣй Николаевичъ. — Кто беретъ на себя извѣстныя обязанности, тотъ долженъ строго исполнять свой долгъ. Обязанностей никому не навязываютъ насильно. Я въ послѣдній разъ дѣлаю вамъ это замѣчаніе!
Когда служащій удалился, Алексѣй Николаевичъ долго еще не могъ успокоиться.
— Вы не можете представить, что это за народъ, — говорилъ онъ мнѣ, ходя по комнатѣ. — Получаютъ жалованье и бьютъ баклуши! Никакого чувства долга, никакого сознанія важности своихъ обязанностей! Они бьютъ баклуши, они дармоѣдничаютъ, а я одинъ, я не могу услѣдить за всѣми! На дняхъ баронесса фонъ-Таубе упрекаетъ, что я не опредѣлилъ еще ея protégé въ училище. Вы вѣдь знаете ее — насядетъ, такъ не скоро отдѣлаешься отъ нея! А этотъ господинъ, изволите ли видѣть, заложилъ дѣло объ этомъ мальчикѣ подъ сукно. Вы понимаете, насколько непріятно выслушивать жалобы женщины, и притомъ хорошенькой женщины…
Онъ усмѣхнулся лукавой и двусмысленной улыбкой и тотчасъ же прибавилъ съ серьезнымъ видомъ:
— Впрочемъ, вы не думайте, что тутъ личико баронессы играло роль! Нѣтъ, но вы понимаете, если дѣло по просьбѣ баронессы исполняется такъ плохо, то какъ же затягиваются дѣла простыхъ смертныхъ, не имѣющихъ прямыхъ сношеній со мною. Вѣдь если ея дѣло положили подъ сукно, то дѣла разной бѣдноты, которая имѣетъ несчастіе de tomber sous la patte какого-нибудь изъ этихъ господъ, и вовсе бросаются. Я это хочу вывести, я слѣжу, я докапываюсь. Но вѣдь я одинъ, я одинъ, а ихъ, этихъ господъ служащихъ, у меня десятки, сотни!
Онъ опять тревожно заходилъ по кабинету.
— Да, я иногда удивляюсь, какъ вы успѣваете справляться со всѣми дѣлами, — замѣтилъ я.
— А! привычка, mon cher, привычка! — пожалъ плечами Алексѣй Николаевичъ. — Я дѣлаю въ минуту то, на что другой потратитъ часъ. Глазъ приглядѣлся, рука набилась! Потомъ я занимаюсь ночью, замыкаюсь у себя въ кабинетѣ одинъ. Я знаю, что это мнѣ вредно, но что же вы станете дѣлать! Кромѣ того, je suis un homme d'habitude, у меня все разсчитано, все совершается въ извѣстные часы. Я не могу быть безъ дѣла, не могу просрочить часу, или у меня все пойдетъ à tort et à travers. Вся ошибка людей не въ лѣни, а въ неумѣньѣ распредѣлить время, быть точными, но откладывать ничего, что надо сдѣлать сейчасъ… А кстати! Вы куда отъ меня?
— Домой! — отвѣтилъ я.
— Такъ я васъ подвезу! Я ѣду въ засѣданіе общества страхованія отъ саранчи.
— А вы и тамъ членъ?
— Мой другъ, гдѣ же я не членъ! — разсмѣялся Алексѣй Николаевичъ. — Меня треплютъ, разрываютъ на клочки… Ho, entre nous, я усталъ, усталъ!.. Хотѣлось бы отдохнуть, пожить для себя, отдаться живописи… Но что же вы прикажете дѣлать, если нѣтъ людей, нѣтъ дѣловыхъ серьезныхъ умовъ, нѣтъ честныхъ гражданъ!.. На одного взваливаютъ, какъ на вола, сотни дѣлъ и обязанностей, а другіе бьютъ баклуши, пользуются жизнью, пожинаютъ плоды чужого труда. Тяжелое время мы переживаемъ: вы представьте себѣ, что я изъ-за общественныхъ обязанностей не могъ самъ слѣдить за дѣтьми, жить семейною жизнью, а семья — о, это великое слово!.. Мы теперь живемъ въ такія времена, когда нужно поддерживать семью, нужно строго воспитать въ ней юношество, нужно сдѣлать ее оплотомъ противъ разныхъ заблужденій… Но долгъ гражданина прежде всего.
Въ этомь духѣ Алексѣй Николаевичъ говорилъ всю дорогу до моего дома, и его лицо приняло нѣсколько мрачное выраженіе, точно у него творилось что-то скверное на душѣ во время этихъ толковъ о семейномъ очагѣ.
Этотъ очагь у Алексѣя Николаевича быль. Но, Господи, что это былъ за очагъ.
Алексѣю Николаевичъ не женился, но его женили, чтобы спасти его отъ какой-то надшей женщины, забравшей со въ руки, чтобы остепенить его отъ кутежей, чтобы увеличить его состояніе, чтобы сдѣлать еще болѣе прочныя связи въ свѣтѣ. Александра Ивановна Бѣлопольская, — такъ звали невѣсту Алексѣя Николаевича — тоже не выходила за него замужъ, а выдавалась за него, потому что ее нужно было выдать замужъ одному высокопоставленному лицу того времени. Съ перваго же дня супружества молодые зажили на двѣ половины въ роскошномъ домѣ, а черезъ нѣсколько мѣсяцевъ — этихъ мѣсяцевъ было очень мало — у нихъ явилось въ домѣ три отдѣленія: отдѣленіе мужа, отдѣленіе жены и отдѣленіе ребенка съ его мамкой, англичанкой и штатомъ прислуги. Иногда мужъ и жена не видались по цѣлымъ днямъ и порой мужъ, отправляясь къ женѣ, узнавалъ, что у нея находится въ гостяхъ одинъ изъ ея вліятельныхъ родственниковъ, и круто поворачивалъ назадъ, отрывисто приказывая лакею подать карету: не попавъ къ женѣ, онъ ѣхалъ къ прежней любовницѣ. Иногда жена не выходила изъ своей половины, приказывая сказать мужу, что у нея мигрень, но въ эти дни выдавшій ее замужъ вліятельный родственникъ имѣлъ доступъ къ молодой женщинѣ, несмотря на ея мигрень. Ходилъ даже такой анекдотъ, что одинъ изъ старыхъ свѣтскихъ остряковъ, услыхавъ отъ Алексѣя Николаевича, что у Александры Ивановны мигрень, съ наивнымъ видомъ замѣтилъ:
— А я его встрѣтилъ, кажется, на лѣстницѣ.
Онъ встрѣтилъ уходившаго отъ Александры Ивановны ея вліятельнаго родственника.
Впрочемъ, небеса благословили этотъ союзъ и въ дѣтяхъ недостатка не было. Два сына и двѣ дочери родились у Казанцевыхъ въ теченіе какихъ-нибудь восьми лѣтъ супружеской жизни и были сданы на руки нянекъ, мамокъ, гувернантокъ, гувернеровъ и слугъ, такъ какъ у Алексѣя Николаевича были на рукахъ общественныя обязанности, а Александра Ивановна должна была, по своему положенію, поддерживать свѣтскія связи. Такимъ образомъ мужъ и жена или ѣздили по цѣлымъ днямъ, или принимали на своихъ половинахъ гостей. Они знали, что у нихъ были дѣти, и дѣти знали, что у нихъ были родители, потому что дѣти каждое утро обязаны были приходить къ родителямъ и говорить:
— Bonjour, maman! Bonjour, papa!
Нѣсколько ближе узнали родители старшаго сына, когда онъ не могъ выдержать никуда экзамена и долженъ былъ опредѣлиться въ одинъ изъ конныхъ гвардейскихъ полковъ вольноопредѣляющимся. Еще ближе узнали они его, когда имъ предъявили векселей на тридцать тысячъ. Между отцомъ и сыномъ послѣдовало крупное объясненіе въ нѣсколько вульгарномъ тонѣ:
— Тебѣ еще учиться, а не кутить нужно! — горячился отецъ.
— А я думаю, что мнѣ нужно жить, пока я молодъ, — отвѣтилъ сынъ. — Вы живете, maman живетъ, значитъ, и я хочу жить.
— Я откажусь за тебя платить долги, я это въ газетахъ напечатаю, — сказалъ отецъ.
— Вы знаете, что крестный отецъ положилъ на мое имя независимый капиталъ, — отвѣтилъ сынъ. — Я трачу не ваши деньги.
Крестнымъ отцомъ юноши былъ тотъ вліятельный родственникъ, посѣщенія котораго къ Александрѣ Ивановнѣ совпадали съ посѣщеніемъ мигрени.
— Я все знаю, но мотать тебѣ не позволю! — крикнулъ отецъ.
— Я, papa, кажется, и не просилъ на это позволенія, — отвѣтилъ сынъ.
— Вонъ! — крикнулъ отецъ.
— Гдѣ это вы научились такъ кричать! — сказалъ сынъ, пожимая плечами и удаляясь изъ комнаты.
Послѣ этого объясненія послѣдовало объясненіе родителей между собою. Отецъ назвалъ сына идіотомъ, болваномъ, сказалъ, что въ фамиліи Казанцевыхъ не было никогда такихъ глупцовъ и невѣждъ, на что мать съ ироніей отвѣтила, что, вѣроятно, сынъ не имѣетъ никакихъ общихъ чертъ съ этой фамиліей, кромѣ страсти къ кутежамъ и праздности.
— Потому что, вы, конечно, не станете отрицать, что эти качества онъ наслѣдовать отъ васъ, — закончила она.
Долги сына, однако, заплатились, заплатились и еще новые векселя, выданные имъ, и дѣла пошли обычнымъ порядкомъ.
Но наученный опытомъ отецъ поспѣшилъ отдать въ закрытое заведеніе младшаго сына и просилъ начальство заведенія держать юношу въ строгости. Повидимому, все пошло хорошо: юноша былъ запертъ въ училищѣ по цѣлымъ недѣлямъ, онъ находился подъ надзоромъ учителей и начальниковъ, его окружала привилегированная молодежь, онъ обязательно приготовлялъ уроки, онъ аккуратно переходилъ изъ класса въ классъ. Отецъ былъ спокоенъ за его участь.