Малина - Шаинян Карина Сергеевна 8 стр.

У нас с Иваном есть целый набор «усталых» фраз, ведь Иван часто бывает ужасно усталым, хоть он намного моложе меня, ну и я тоже очень устала. Иван слишком долго мотался, ездил с какими-то людьми в Нусдорф, где они до пяти утра пили молодое вино, потом поехал с ними обратно в город, они ели суп-гуляш, наверно, это было в то время, когда я написала двухсотое письмо Лили и еще кое-что, по крайней мере, дала телеграмму, и вот Иван звонит в полдень, после работы, голос его почти неузнаваем.

Я бросаю трубку, стряхиваю с себя усталость, бегу вниз по лестнице и наискось через улицу. Двери дома номер 9 только прикрыты, дверь комнаты только прикрыта, и теперь Иван снова повторяет все свои фразы про усталость, а я свои, пока мы оба не чувствуем себя слишком усталыми и измотанными для того, чтобы жаловаться друг другу на степень своей измотанности, мы перестаем разговаривать и не даем друг другу уснуть, невзирая на страшную усталость, и пока еще не зазвонила телефонная служба — будильник 00, я не перестаю в полутьме смотреть на Ивана, которому можно еще четверть часа поспать, я продолжаю надеяться, молить и воображать, будто услышала фразу, продиктованную не одной лишь усталостью, фразу, которая застрахует меня в этом мире, но я вдруг начинаю моргать, отделение желез так ничтожно, что не наберется даже по слезинке в каждом глазу. Разве одной фразы довольно, чтобы застраховать человека, для которого все уже кончено? Это должна быть какая-то нездешняя страховка.

Когда у Ивана за целую неделю не нашлось для меня времени, что только сегодня дошло до моего сознания, я теряю власть над собой. Это накатывает на меня неведомо откуда, это безнадежно, я ставлю перед Иваном его стакан с тремя кубиками льда, но, взяв свой, тотчас встаю и подхожу к окну, мне надо бы найти возможность выйти из комнаты, может быть, под предлогом, что я иду в ванную, по дороге я могла бы сделать вид, будто ищу в библиотеке какую-то книгу, хотя между книгами и ванной нет связи. Прежде чем мне удается выйти из комнаты, прежде чем я начинаю внушать себе, что в доме напротив глухой Бетховен все же сочинил Девятую симфонию, и еще многое другое, а я-то ведь не глухая, я могла бы как-нибудь рассказать Ивану, сколько всего еще, кроме Девятой симфонии, — Иван успевает заметить, поскольку плечи у меня вздрагивают, поскольку маленького носового платка мне уже не хватает, чтобы осушить слезы, и теперь мне ни за что не выйти; в этом стихийном бедствии виноват Иван, даже если он ничего не сделал, ведь так безудержно плакать просто невозможно. Иван берет меня за плечи и ведет к столу, я должна сесть и выпить, а я пытаюсь, плача, извиниться за свой плач. Иван крайне удивлен, он говорит: «Как то есть не должна плакать, да плачь, когда тебе угодно, плачь, сколько можешь, тебе просто надо выплакаться».

Я выплакиваюсь, а Иван выпивает еще порцию виски, он ни о чем меня не спрашивает, не берется утешать, не дергается и не злится, — он ждет, как ждут окончания грозы, слышит, что рыдания затихают, еще пять минут, — и он может намочить платок в ледяной воде и приложить мне к глазам.

— Надеюсь, это все же не ревность, сударыня.

— Нет, не ревность.

Я опять начинаю плакать, но лишь потому, что сейчас это приносит мне такое облегчение.

— Конечно, не ревность. Никакой причины вообще нет.

Причина, конечно, есть. Для меня это была неделя без инъекций реальности. Я бы не хотела, чтобы Иван спрашивал меня о причине, но он и не спросит, только время от времени будет давать мне выплакаться.

Выплакаться! — прикажет он.

Я живу как полудикарь в этом оживленном мире, впервые свободная от суждений и предубеждений окружающих меня людей, готовая уже отнюдь не к тому, чтобы осудить мир, а только к мгновенному отклику, к плачу и рыданиям, к счастью и радости, к голоду и жажде, ибо я слишком долго не жила. Моя фантазия, рождающая больше образов, чем галлюциногенный напиток, благодаря Ивану наконец-то начинает работать, благодаря ему меня заполонило огромное чувство, и теперь оно светится во мне, я постоянно озаряю мир, который в этом нуждается, озаряю из одной этой точки, где сосредоточена не только моя жизнь, но и моя воля к «процветанию», чтобы снова стать полезной, ведь мне хочется, чтобы я была нужна Ивану, как он нужен мне, и чтобы этого хватило на всю жизнь. Иногда я и впрямь бываю ему нужна, он звонит в дверь, я открываю, он стоит с газетой в руках, на минутку заходит и говорит:

— Я должен сию же минуту уйти, скажи, сегодня вечером тебе понадобится твоя машина?

Иван уходит с ключами от моей машины, но даже это короткое явление Ивана снова приводит реальность в движение, каждая его фраза действует на меня, на океаны и светила, я жую на кухне бутерброд с колбасой и ставлю тарелки в мойку, в то время как Иван все еще мне говорит: «Я должен сию же минуту уйти», я чищу пыльный проигрыватель и бархатной подушечкой осторожно протираю лежащие вокруг пластинки, «я хочу, чтобы ты немедленно пришла ко мне», говорит Иван, едущий на моей машине к Метеостанции, так как ему надо поскорее увидеть детей, — Бела вывихнул руку, однако Иван сказал: «я хочу, чтобы ты немедленно пришла ко мне», и эту опасную фразу я должна пристроить между поглощением бутерброда с колбасой, вскрытием писем и вытиранием пыли, поскольку посреди обыденных дел, переставших быть обыденными, в любую минуту может произойти взрыв. Я тупо смотрю в одну точку, прислушиваюсь и составляю список:

Электрик

Счет за электричество

Корундовая игла

Зубная паста

Письма к Д.К. и к адвокату

Чистка

Я могла бы включить проигрыватель, но мне слышится: «Я хочу, чтобы ты немедленно пришла ко мне!» Я могла бы подождать Малину, но лучше лягу в постель, я смертельно устала, жутко устала, до смерти измоталась, «хочу, чтобы ты немедленно…». Иван должен сию же минуту уйти, он только занес мне ключи, Бела вовсе не вывихнул руку, его мать преувеличила, я удерживаю Ивана в коридоре, и он спрашивает:

— Что это с тобой, чего ты так идиотски улыбаешься?

— О, ничего, просто мне идиотски хорошо, от этого я делаюсь идиоткой.

— Это называется не идиотски хорошо, — возражает Иван, — а просто хорошо. Как ты себя чувствовала раньше, когда тебе бывало хорошо? Разве от этого ты всякий раз делалась идиоткой? — Я качаю головой, Иван шутя заносит руку, чтобы ударить меня, тут ко мне возвращается страх, я сдавленно говорю:

— Нет, прошу тебя, только не по голове.

Через час озноб у меня проходит, и я думаю, что надо было сказать Ивану, но Иван такую дикость не поймет, а раз про убийство я ему сказать не могу, значит, я опять отброшена назад, к самой себе, и это навсегда, я только пытаюсь вырезать, выжечь эту язву ради Ивана, я не могу валяться в этой луже, среди этих мыслей об убийстве, с помощью Ивана мне удастся их вытравить, он избавит меня от этой болезни, он должен меня спасти. Но раз Иван меня не любит и, стало быть, я ему не нужна, то с какой стати он вдруг взял бы и полюбил меня или я бы стала ему нужна? Он видит только, как у меня разглаживается лицо, и радуется, когда может меня рассмешить, он опять примется мне объяснять, что мы застрахованы от всего, как наши автомобили, от землетрясений и ураганов, от краж и несчастных случаев, от пожаров и от града, но я застрахована лишь одной фразой и больше ничем. В этом мире для меня нет страховки.

Сегодня под вечер я собираюсь с силами и отправляюсь на лекцию во Французский культурный центр, конечно, я прихожу с опозданием и вынуждена стоять у дверей. Издали меня приветствует Франсуа, который работает в посольстве и как-то осуществляет культурный обмен между нашими странами, их примирение, взаимное обогащение, а как — он и сам толком не знает, мы оба не знаем, поскольку нам это не нужно, но нашим государствам это приносит пользу. Он делает мне знак подойти поближе, хочет встать, указывает на свое место, но я не хочу сейчас беспокоить людей и пробираться вперед, к Франсуа, потому что пожилые дамы в шляпках и множество пожилых мужчин, да и несколько молодых людей, которые стоят у стены рядом со мной, слушают благоговейно, как в церкви. До меня постепенно доходит одна-другая фраза, и я опускаю глаза, я все время слышу что-то насчет «la Prostitution universelle», замечательно, думаю я, да, как это верно, человек из Парижа с аскетически бледным лицом и голосом мальчика-певчего рассуждает о ста двадцати днях Содома, а я вот уже десятый раз слышу об универсальной проституции, и зал с толпой верующих, с его универсальной стерильностью начинает кружиться вокруг меня, но я бы хотела теперь наконец узнать, будет ли продолжаться универсальная проституция, и в этом храме маркиза де Сада я бросаю вызывающий взгляд на молодого человека, который, как во время богослужения, отвечает мне таким же кощунственным взглядом, мы еще целый час исподтишка переглядываемся, словно заговорщики в церкви времен инквизиции. Еще до того, как я начинаю смеяться, зажав рот платком, и до того, как мой подавленный смех переходит в судорожный кашель, я выхожу из зала, вызывая возмущение слушателей. Я должна сейчас же позвонить Ивану.

Как это было? Очень интересно

Я сижу дома одна и, заправив в машинку лист бумаги, бездумно печатаю: «Смерть придет»[15].

Фрейлейн Еллинек оставила мне на подпись письмо.

«Глубокоуважаемый господин Шёнталь!

Благодарю вас за прошлогоднее письмо, в смущении вижу, что оно датировано 19 сентября. К сожалению, из-за множества неотложных дел я не имела возможности ответить вам раньше, и даже в этом году еще не могу взять на себя какие-либо обязательства.

С благодарностью и наилучшими пожеланиями».

Я заправляю в машинку другой лист бумаги, а первый бросаю в корзину.

«Глубокоуважаемый господин Шёнталь! Я пишу вам сегодня это письмо в величайшем страхе и безумной спешке. Поскольку вы для меня чужой, мне легче написать вам, чем моим друзьям, а поскольку вы — человек, что явствует из ваших столь дружественных усилий…

Вена… Неизвестная»

Всякий сказал бы, что Иван и я несчастливы. Или что у нас еще долго не будет оснований считать себя счастливыми. Но всякий неправ. Всякий — это никто. Я забыла спросить Ивана по телефону насчет налоговой декларации, — Иван великодушно обещал мне, что на будущий год он составит для меня эту декларацию. Меня не интересует налоговая служба и то, чего она там от меня хочет в наступающем году, меня интересует только Иван, когда он говорит про будущий год, а Иван сегодня заявил: он забыл сказать мне по телефону, что по горло сыт бутербродами и хотел бы наконец узнать, что я умею готовить. И вот сейчас я опять жду от одного-единственного вечера больше, чем от будущего года. Ведь если Иван хочет, чтобы я готовила, то это что-нибудь да значит, ведь тогда он уже не может удрать от меня, как после глотка спиртного, и сегодня ночью я роюсь у себя в книгах, но поваренных книг в моей библиотеке нет, надо немедленно одну-две купить, — вот нелепость, ведь что бы я ни прочитала до сих пор, какой мне от всего этого прок, если я не могу использовать прочитанное для Ивана. «Критику чистого разума» я читала при 60-свечевой лампе на Беатриксгассе, а еще Локка, Лейбница и Юма, в сумраке Национальной библиотеки, при маленьких лампочках набивала себе голову понятиями всех эпох — от досократиков до «Бытие и ничто»[16]; Кафку, Рембо и Блейка глотала при 25 свечах в парижском отеле, Фрейд, Адлер и Юнг были прочитаны при 360 свечах на пустынной берлинской улице под тихое кружение шопеновских этюдов; пламенную речь об отчуждении духовной собственности я изучала на пляже под Генуей, — бумага в пятнах соли, покоробившаяся от солнца; за три недели в Клагенфурте, лежа с температурой, ослабев от антибиотиков, прочитала «Человеческую комедию»; Пруста глотала в Мюнхене до рассвета, пока в мою мансарду не вломились кровельщики; французских моралистов и венских логистиков одолевала со спущенными чулками, выкуривая по тридцать французских сигарет в день, прочла все от «De Rerum Natura»[17] до «Le culte de la Raison»[18], изучала историю и философию, медицину и психологию; в психиатрической клинике Штайнхоф работала над историями болезни шизофреников и страдающих маниакально-депрессивным психозом, писала сочинения в Auditorium maximum при всего шести градусах выше нуля, а при тридцати восьми в тени все еще набрасывала заметки о de mundo, de mente, de motu[19], после мытья головы постигала Маркса и Энгельса, а В.И.Ленина читала совершенно пьяная; растерянная, спасаясь бегством, читала газеты, газеты, газеты, читала газеты еще ребенком, перед печкой, разжигая огонь, — читала газеты, журналы, карманные книжки, читала всюду и везде, на всех вокзалах, во всех поездах, в трамваях, в автобусах, самолетах, читала все обо всем на четырех языках, fortiter, fortiter[20], и понимала все, что только можно прочесть. И вот, освободившись на миг от всего прочитанного, я ложусь рядом с Иваном и говорю:

— Я напишу для тебя такую книгу, какой еще не было, если ты на самом деле ее хочешь. Но ты должен на самом деле ее хотеть, хотеть от меня, а я никогда не стану требовать, чтобы ты ее читал.

Иван говорит:

— Будем надеяться, что получится книга с хорошим концом.

Будем надеяться.

Я нарезала мясо ровными кусками. Порубила лук, очистила красные перцы, ведь у нас сегодня перкельт, на закуску — яйца в горчичном соусе, но я раздумываю, не лишними ли будут клёцки с абрикосами, может, обойдемся фруктами, а вот если под Новый год Иван будет в Вене, то я попробую приготовить крамбамбули, для чего нужен жженый сахар, — даже моя мама этого уже не делала. По рецептам в поваренных книгах я догадываюсь о том, что мне уже недоступно, а что еще по силам, что пришлось бы по вкусу Ивану, только, по мне, слишком уж много надо тереть, толочь, месить, взбивать, печь на сильном или слабом огне, а я не знаю, как его сделать в электроплите и подходит ли цифра 200, обозначенная на кране духовки, к рецептам из книг «Старая Австрия приглашает к столу» или «Кое-что из венгерской кухни», я ведь просто пытаюсь сделать Ивану сюрприз, ибо он уже лезет на стенку от ресторанного ростбифа, жареного филе, отварного мяса и вечных блинчиков. Я готовлю ему то, чего не найти в обычном меню, и ломаю голову над тем, как бы мне соединить доброе старое время, когда нельзя было обойтись без свиного сала, сливок и сметаны, и разумное новое, когда в обиходе йогурт, зеленый салат, окропленный растительным маслом и лимонным соком, когда на первом месте — овощи, богатые витаминами, отчего их нельзя варить, когда имеет значение количество углеводов, калорий, соблюдение меры и отсутствие пряностей. Иван не подозревает, что я прямо с утра бегаю по магазинам и с возмущением спрашиваю, почему теперь не продают купырь, где найти эстрагон и когда появится базилик — ведь все это предписано рецептами. У торговца овощами всегда лежат только петрушка и зеленый лук, рыбный торговец уже много лет не получал ручьевой форели, а потому я наудачу приправляю мясо и овощи тем немногим, что у меня есть. Надеюсь, руки не будут пахнуть луком, я то и дело забегаю в ванную, чтобы помыть руки, заглушить кухонный запах духами и причесаться. Иван должен увидеть только результат: что стол накрыт и горит свеча, — Малина удивился бы, что я даже успеваю заблаговременно охладить вино, подогреть тарелки, а между поливанием жаркого и поджариванием ломтиков белого хлеба наношу тушь на ресницы, пользуясь зеркальцем Малины для бритья, подмазываю глаза, пинцетом как следует выщипываю брови, и эта синхронная работа, которой никто не оценит, дается мне трудней, чем все работы, какие я делала до сих пор. Однако меня ждет за это высочайшая награда — Иван пришел сегодня в семь часов и оставался до полуночи. Пять часов Ивана — этого могло бы хватить на несколько дней спокойствия, как средства для стимуляции кровообращения, для повышения давления, для долечивания, профилактического лечения, отдыха. Ничто не кажется мне слишком сложным, слишком хитроумным, слишком утомительным для того, чтобы отхватить себе кусок жизни с Иваном; когда он однажды за ужином обмолвился, что в Венгрии часто ходил под парусами, мне сразу захотелось обучиться этому делу, по возможности прямо завтра с утра, скажем, на Старом Дунае, в бухте Кайзервассер, чтобы я могла сразу стать с ним рядом, когда он опять пойдет на паруснике. Потому что сама я привязать его не способна. Еда готова раньше, чем нужно, и, стоя на кухне и следя за плитой, я пытаюсь отыскать причину этой неспособности, которая вытеснила столько прежних моих способностей. Привязать можно, только придерживая что-то про запас, временами чуть отступая, меняя тактику, — словом, тем, что Иван называет игрой. Он призывает меня не выходить из игры, откуда ему знать, что игра для меня уже невозможна, что игра окончена. Я думаю о внушениях Ивана, — когда я перед ним извиняюсь, когда его жду. Иван говорит: с ним надо вести себя совсем по-другому, надо преспокойно заставлять его ждать, и нечего мне извиняться. И еще он говорит: это я должен за тобой бегать, пойми наконец, я за тобой, а не ты за мной, в этом деле тебе срочно требуются дополнительные уроки, кто это забыл научить тебя таким элементарным вещам? Но Иван не любопытен, и, по правде говоря, ему вовсе не хочется знать, кто забыл это сделать, я должна срочно переменить тему и отвлечь Ивана, когда-то мне удавалось отделаться загадочной улыбкой, капризом, дурным настроением, но с Иваном этот номер не пройдет. Ты слишком прозрачна, говорит он, всегда видно, что с тобой происходит, ну, разыграй же, разыграй что-нибудь передо мной! Но что мне перед ним разыграть? Первая же попытка попрекнуть его тем, что вчера он больше не позвонил, что забыл забросить мне мои сигареты, что он все еще не знает, какую марку я курю, кончается лишь жалкой гримасой, потому что не успеваю я подойти к двери, когда раздается его звонок, как из меня разом улетучиваются все попреки, и по моему лицу Иван мигом определяет погоду: облачно с прояснениями, ясно, вторжение теплого воздуха, безоблачно, пять часов подряд хорошая погода.