заставлен грузовиками, бричками, таратайками, ручными тележка-ми башкирок-
ягод ниц, светятся щели. Испытывая робость, все-таки преодолеешь этот мрак,
нырнешь и появишься впереди парома. Затем выскочишь из воды, будто бы
хочешь ухватиться за стальной канат; за него катер тянет паром. Заохают
женщины: дескать, руку озорник распорет - из каната торчат жилы, под
паромное дно угодит. Заругается мужчина. Ты сверкнешь ягодицами. Через
минуту кто-нибудь из ребят, держась за якорь, выдернет тебя на корму.
Неужели это опять когда-нибудь будет?
Обманутыми, беззащитными, бесприютными мы чувствовали себя, всходя
на холм. На косогорах, любопытствуя, что за мальчишки объявились, встают на
задние лапы суслики. Мы почти не замечаем их, и они ласково посвистывают,
привлекая наше внимание. Они, как маленькие дети, доверчивы и не
соображают, что бывает не до них. И вдруг во мне поднимается такая жалость к
сусликам. Мы им интересны. А мы, случается, выгоняем их из нор и убиваем,
чтобы обменять шкурки на крючки - заглотыши, на акварельные «пуговки»,
прилепленные к картонкам, на губные гармошки.
- Постоим возле папки? - спрашивает Саша.
Я не отвечаю, чтобы не пустословить. В ровике возле могилы уже нет ни
серебра, ни снеди. Под ветром клонит паслен; звездчатки его белых, розовых по
краю цветов весело глазеют в небо, где кружат канюки. Дядя Шура любил
голубей. В детстве у него была их огромная стая. Если бы он не умер, то мы
попросили бы его пойти с нами в Магнитную, и тогда наверняка взрывник
возвратил бы Страшного и Чубарую.
Взрывник был дома. Он сидел с гостями в палисаднике. Когда мы
остановились за акациями, он рассказывал, как начальник рудника целый день
водил Ворошилова по горе Атач, показывая месторождения железняка.
- В те поры было много настоящего магнитного железняка: он еще не успел
размагнититься от взрывов. Жалко. Эдакую фантазию порушили. И я
участвовал... Кабы знал, не стал бы. А то не знал... Водил, водил, значится,
начальник, показывал, показывал, а тот к вечеру внезапно и говорит: мол, как
все же, есть руда в Магнитной или нет? Разработки на Атаче едва начинались.
Он хоть и вождь, а сквозь землю не видел. Начальник рудника с год как
сообразил, что имеются люди, из руководства, из инженеров, какие вводят в
сумление верха: железа-де в Магнитной мало, угрохает государство большие
мильоны на строительство завода, а варить чугун и сталь будет не из чего.
Смекнул он и то - Ворошилову поручено развязать это сумление. Комиссий
наезжало видимо-невидимо. Чтоб убедить их в богачестве горы, начальник
приказал выбить штольню сажен на двести и водил туда комиссию. Повел и
Ворошилова. Как завел, да как включил там электричество, да как засверкала
руда, так Ворошилов и взвеселел. Бают: успокоил он верха. Молва, похоже,
верная. Припоминается, дело на строительстве ходче пошло - поехало!
Взрывник огладил бороду, заметив нас за акациями. Мне даже почудилось,
что в его глазах блеснула радость.
- Погодите маненько, - сказал он гостям, - пришли мои товарищи по
голубиной охоте. Вы пейте, закусывайте, а я отлучусь. Задержусь, так не
поимейте обиды. Товарищи ведь!
Я опасался, как бы он не рассердился, что мы торчим за штакетником.
Возьмет и под этим видом велит проваливать. С осторожностью я отнесся к
тому, что он назвал нас ласково, неожиданно, без покровительственности -
товарищи по голубиной охоте. Некоторые взрослые из рабочих стеснялись, что
занимаются голубями, и подтрунивали над собой, а то и грубовато
выкручивались, оправдывая свою слабость тем, что не уважают ни рыбалки, ни
водки, ни карт. Взрывник, прося гостей не посетовать на его отсутствие, не
выразил пренебрежения к нашему голубятничанию. Вероятно, считал, что в
этом нет для нас ничего зазорного. И это меня насторожило
- Братовья, - сказал взрывник, обогнув палисадник, - что ж вы? А Терпения
не хватило? Обганивать вздумали? Чубарую связали, Страшного нет? Страшной
от голубки завсегда удует. У него имеется понятие о доме. У человека понятие о
родине, у голубя - о доме. Я души не чаял в жене и детишках. Временное
правительство как смахнули, я у-лю-лю с германское фронта. Посколь я был за
народ и у меня было понятие о родине, вот о Магнитной, о степи и холмах
вокруг нее, я поворотил и в Питер... Ну, выкладывайте, что у вас подеялось?
Мы рассказали. Он посоветовал связывать голубей на два крыла, ввел нас во
двор и велел лезть на чердак. Мы робко прошли по гранитным плитам,
накаленным солнцем. За углом Саша мне шепнул:
- Вдруг да лестницу уберет? - и подкрепил свой страх бабушкиной
мудростью: - Мягко стелет - жёстко спать.
- Дура! - осадил его я и прикинул, что с чердака можно уцепиться одной
рукой за край крыши, затем ухватиться другой, выбраться на скат оттуда
спрыгнуть на каменный забор, чуть пробежать по нему и сигануть в полынь.
На турнике, подтягиваясь, я легко выжимался до пояса. Саша этого не умел.
И я отменил свой ловкий побег и мараковал, как бы нам в случае чего удрать
вместе.
Я приказал Саше остаться у лестницы, сам поднялся на чердак. Разыскивая
в сумраке гнездо Страшного и Чубарой, прислушивался, не происходит ли чего
внизу. На чердаке было полно голубей. Они ворковали, пищали, укали, а те,
которых спугивал, перелетывали, звеня крыльями, при посадке хлестали ими по
балкам. Я думал, что из-за этого шума мне кажется, будто во дворе все тихо. И
действительно, там ничего ожидаемого не случилось. Саша, когда я выглянул из
чердачного лаза, стоял на прежнем месте: взрывник баловался с цепной собакой,
похожей на медведя.
Он проводил нас до околицы и уж вдогон наказал до тех пор держать
голубей в связках, покамест они не начнут высиживать птенцов.
Паром отчалил от пристани, едва мы стали спускаться к переправе. Хотя мы
ждали его долго и появились домой в темноте, мы чувствовали себя
счастливыми. Бабушка подняла ругань, грозясь оставить нас голодными, но
Саша сцепился с нею наперекрик (ему она прощала все); и она угомонилась и
дала нам по тарелке горошницы, и полезла под кровать, чтобы выпить рюмочку
за хорошего человека со старой Магнитки. По разумению моей матери, гораздо
удобней было держать водку в шкафу, притом в отделении на уровне души:
протяни руку - налей, и через мгновение выпьешь. Однако бабушка хранила
бутылку с водкой под кроватью, подле стены. Достав из шкафа прямую
граненую рюмку и поддев ложкой сливочного масла, она полезла под кровать.
Опиралась бабушка не на ладони, а на локти: в правой руке рюмка, в левой -
ложка с маслом, - поэтому вздымала кровать со всем ее чугунным весом, с
толстой периной, стеганым одеялом и с тремя сугробами подушек. Бульканье
наливаемой в рюмку водки обычно слышалось из-под кровати, а вот как
бабушка выпивала эту водку, не было слышно! И выпивала она ее насухо, если
не считать единственной капли, которая выпадала на язык бабушки, когда она,
выпятившись из-под кровати и стоя на коленях, переворачивала рюмку над ртом,
прежде чем поцеловать в лучистое донце. В студенческие годы полушутя-
полусерьезно я пытался понять, как она умудрялась пить под кроватью, но
всякий раз захлебывался водкой, а рюмку опоражнивал всего лишь наполовину.
Саша и я так проголодались, что, кроме горошницы, которую мы
наперегонки уплетали, для нас ничего на свете не существовало, и все-таки мы
покосились под кровать, откуда бабушка напомнила, что пьет за хорошего
человека из Магнитной. Она чокнула рюмкой в поллитровку и поползла
обратно, благодаря бога за то, что он дал талант тому, кто придумал
электричество, и тому, кто придумал водку.
...Хотя Страшной и Чубарая один раз от меня улетели, я, однако, не потерял
веры в чудодейственность жареной конопли. Утром я насыпал в карман конопли
и навел в блюдце сахарной водички. Бабушка ушла в магазин. Я воспользовался
ее отсутствием и подлил в блюдце водки. Голубятники утверждали, чтобы умная
дичь забыла прежний дом, ее надо напоить пьяной.
Как и вчера, связки Страшному и Чубарой не понравились. Они
кособочились, топырили крылья, пытались ссовывать нитки маленькими
розовыми носами. Мы мешали их раздраженным и откровенным попыткам
освободиться от связок.
Перед приходом Петьки Крючина голуби немного смирились со своей
неволей, да и есть захотели, и дружно набросились на коноплю. Петька пришел
смирный. Сколько ни подсматривал за взглядом его раскосых глаз, в них подвоха
я не улавливал. Чтобы подчеркнуть, что я оттаял после нашей вчерашней ссоры,
а также в знак «цеховой» доверительности, я сказал ему, что вода в блюдце
разбавлена водкой и подслащена. Он одобрил это. И я испытал довольство
собой. Ведь поддерживал меня не какой-нибудь задрипанный голубятник, а
серьезный, неисправимый, знаменитый Петька Крючин, который к тому же до
позавчера был моим благосклонным покровителем. Зная, что Петька тут, не
утерпели и пришли с конного двора Генка Надень Малахай (опять он был без
фуражки) и сивый Тюля. Они двигались к моей будке сторожко, словно
подбирались, неуверенные в том, что я их не турну. Саша махнул им рукой:
- Да вы не трусьте, лунатики.
Они быстро подошли, стояли позади Петьки, еще не совсем надеясь, что им
не перепадет за вчерашнюю подброску лебедей.
Страшной наклевался раньше Чубарой. Ему стало скучно, и он принялся
ворковать, отвлекая ее от конопли, и едва она взглядывала на него, как он
распускал хвост и, прижав кончики перьев к полу, делал к ней рывок.
Поклонившись Страшному, Чубарая опять хватала с торопливым постуком
зеленоватое, эмалевое на вид зерно, и снова он, надувая зоб и потрясывая
загривком, выговаривал свое гулкое: «Ув-ва-ва-вва» - и то и дело как бы посыпал
эти звуки, напоминающие дыхание ретивого паровоза, урчащими рокотами.
Генка Надень Малахай восхитился:
- А ворковистый, черт!
Не оглядываясь, Петька отодвинул его локтем. Главным ценителем судьей
здесь был он, и то, что Генка Надень Малахай вылепил свое мнение об одной из
статей Страшного, возмутило его. Да и я воспринял восхищение Генки Надень
Малахай как нарушение приличия, принятого среди голубятников. Я повернул
на него глаза. Он мелко заколебался из стороны в сторону. Ему хотелось
испариться, и оттого, что никак никуда не мог деваться, он угнулся и запеленал
руки в подол рубахи.
Петька выждал, покуда кощунство, совершенное Генкой Надень Малахай и
как бы оставшееся в воздухе, рассеется, и уже тогда сказал, но таким тоном,
словно совсем не было замечания о ворковистости Страшного:
- Красиво бушует! Настоящая мужская порода!
Раз бушует у тебя на дворе - значит, начинает признавать твой двор. Вполне
вероятно - удастся удержать.
Явно у Страшного пересохло в горле. Он подбежал к блюдцу и напился
глубокими пульсирующими глотками. После этого собственное мозговое
состояние показалось ему каким-то необычным - насторожило горячение в зобу,
- и он потряс головой и помахал кургузыми из-за связок крыльями. Обычное
самоощущение не возвратилось к нему, но он не потерял бодрости,
размашистыми шажками вернулся к голубке и долбанул ее в темя. Саша
захохотал, потом воскликнул:
- Ну, мужик! Права качает. А то он к ней на хвосте, а она равнодушная.
Петька попробовал осечь Сашу:
- Ты, прикрой...
- Что?
- Хлебало.
- Ты не на конном дворе. Ты там командуй... У меня маленький рот, а вот у
тебя в действительности хлебальник: поварёшка пройдет.
- Замолчи, Сашок, - сказал я.
Чубарая, отскочившая от Страшного, таращилась, куда бы взлететь.
Страшной, видно, сообразил, что допустил оплошность, и заукал. Однако его
призывное жалобное постанывание не произвело на нее впечатления. Он
заворковал и, повышая гул своего голоса, вращался, понемногу подступая к
Чубарой. Она заворковала с негромкой, неумелой картавинкой, свойственной
голубкам, и сердито клюнула по направлению к нему, но не достала. Страшной
принял ее мстительный клевок за поклон и пошел колесить вокруг нее, мел
хвостом землю, взгогатывал.
- Вот бушует! - и в другой раз не удержался Генка Надень Малахай. - Ни у
кого не встречал!
- Мой Лебедь, что, - грозно спросил его Петька, - хуже бушует?
- Нет, Петя. Они одинаково.
Сожаление появилось на лице Петьки.
- Что значит не голубятник, - проговорил он, обращаясь ко мне. - У каждого
голубя свой голос. - И уже к Генке Надень Малахай: - Надо различать...
- Он тугой на ухо, - подсказал Саша.
Чубарая все еще тянула вверх голову. Страшной перестал ворковать.
Задумался. Какой-то непорядок был в нем самом, а также в норове голубки. Над
этим он и задумался. Навряд ли он додумался до того, что с ним стряслось, а
может, расхотел додумываться: дескать, зачем нам, голубям, вдаваться во всякие
там сложные перемены в организме? И было направился к Чубарой, чтобы
выяснить ее каприз, но его качнуло, и он чуть не свалился набок, да вовремя
успел подпереться крылом.
Саша рьяно ждал потехи. Он залился хохотом и никак не мог сдержаться.
Легкие у Саши были малообъемные, в них не хватало воздуха на длинные
выдохи, поэтому он все ниже сгибался, удушливо кашляя и взвизгивая. И меня,
и Тюлю, и Генку Надень Малахай тоже разбирал смех, но крепились:
останавливала строгая прихмурь в Петькином лице. Вскоре, когда Страшной,
напряженно поддерживая равновесие, подошел к Чубарой и попытался
поцеловать ее, а она увильнула и отбежала к огуречной грядке, он,
остановившись на месте, стал браниться на нее, тут и мы не выдержали и
захохотали, потому что в том, как он ругал Чубарую, было почти все
человеческое: и поза, и повадки, и упрек, и обещание взбучки.
Чубарая пригорюнилась возле грядки. Конечно, Страшной решил, ему кое-
что удалось ей втолковать и что уж сейчас-то она не должна пренебречь его
ухаживанием, и готовно подбежал к ней, а Чубарая хлестанула его крылом и
через огуречную грядку улизнула в картофельную ботву. Он искал ее среди
ботвы, то обидчиво укая, то сердито бормоча. Затем вдруг прытко выскочил
оттуда и прибежал к блюдцу. Я уже пожалел, что раз вил водкой воду, и хотел
отогнать его от блюдца, но он даже не отпрянул него. И когда я загородил воду
руками, он начал клевать мои ладони, и их пробивал, и так в них впивался, что
выступала кровь. Я отнес Страшного в будку. Он и в будке продолжал буянить -
долбил в березовую поленницу и врезывал по ней крыльями.
Я испытывал и растерянность, и огорчение. Я никак не предполагал такой
бедовой реакции Страшного на водочную разбавку и такой дикой
непокладистости, проявившейся в Чубарой. Петька понял это, однако не ушел.
И я увидел, что он мне сочувствует и, пожалуй, чем-то собирается помочь. Он
сказал, что нам нужно потолковать. Я догадался: у него нет желания говорить
при Саше, Надень Малахае и Тюле. Эти, мол, пацаны так себе для голубиной
охоты. В «шестерки», еще куда ни шло, они годятся, а серьезный разговор при
них вести бесполезно: он им ни к чему.
Я попросил ребят взглянуть, не собирается ли пугать голубей Мирхайдар.
Они отошли, и Петька сразу заговорил. Вода с водкой? Вода с водкой? Нельзя
давать Страшному. Позабыть, наверное, позабудет старый дом, но может и