Прим. Это ты от меня скрываешься, Елена.
Елена. Что за прическа! Дай-ка! (Запускает обе руки ему в волосы.) Ой, Прим, как приятно до тебя дотрагиваться! Погоди, ты тоже должен быть красивым! (Берет с умывальника гребенку, начесывает Приму волосы на лоб.)
Прим. Елена, с тобой не бывает так: вдруг сердце заколотится, будто вот-вот случится что-то…
Елена (смеется). Погляди теперь на себя!
Алквист (поднимается с кушетки). Что… что это? Смех? Люди? Кто вернулся?
Елена (роняет гребенку). Но что же может с нами случиться, Прим?
Алквист (шатаясь, бросается к ним). Люди? Вы… вы… вы — люди?
Елена, вскрикнув, отворачивается.
Вы — обрученные? Люди? Откуда вы взялись? (Ощупывает руками Прима.) Кто вы?
Прим. Робот Прим.
Алквист. Что?! Покажись мне, девушка! А ты кто?
Прим. Робот Елена.
Алквист. Робот? Обернись ко мне лицом! Как! Тебе стыдно? (Берет ее за плечо.) Покажись мне, робот!
Прим. Господин, не трогай ее!
Алквист. О! Ты ее защищаешь?.. Ступай, девушка!
Елена выбегает.
Прим. Мы не знали, господин, что ты спишь тут.
Алквист. Когда ее сделали?
Прим. Два года тому назад.
Алквист. Доктор Галль?
Прим. Так же, как и меня.
Алквист. Тогда вот что, милый Прим: мне… мне надо произвести кое-какие опыты над роботами Галля. От этого зависит будущее, понятно?
Прим. Да.
Алквист. Хорошо. Тогда отведи эту девушку в прозекторскую. Я буду ее анатомировать.
Прим. Елену?!
Алквист. Ну да, я же говорю. Иди, приготовь все… Ну, что же ты стоишь? Или мне позвать других, чтобы ее отвели?
Прим (хватает тяжелый пестик). Пошевелись только — голову разобью!
Алквист. Разбей! Разбей же! Что тогда станут делать роботы?
Прим (бросается на колени). Возьми меня, господин! Я так же сделан, как она, из того же материала, в тот же самый день. Возьми мою жизнь, господин! (Распахивает блузу.) Режь! На!
Алквист. Ступай, я хочу анатомировать Елену. Да поторапливайся!
Прим. Возьми меня вместо нее: вскрой мне грудь — я даже не вскрикну, не охну! Сто раз возьми мою жизнь…
Алквист. Спокойно, милый. Не так щедро! Или тебе жизнь не дорога?
Прим. Без нее — не дорога. Без нее я не хочу жить, господин. Ты не должен убивать Елену! Ну, не все ли тебе равно? Возьми мою жизнь!
Алквист (нежно дотрагивается до его головы). Гм, не знаю. Послушай, юноша, подумай хорошенько. Тяжело умирать. Видишь ли, жить гораздо лучше.
Прим (поднимаясь). Не бойся, господин, режь. Я сильней ее.
Алквист (звонит). Ах, Прим, как давно я был молодым! Не бойся — с Еленой ничего не случится.
Прим (расстегивает блузу). Я иду, господин.
Алквист. Погоди.
Входит Елена.
Подойди сюда, девушка, покажись мне! Значит, ты — Елена? (Гладит ее по волосам.) Не бойся, не отдергивай головы. Ты помнишь госпожу Домин? Ах, Елена, какие у нее были волосы! Нет, нет, ты не хочешь взглянуть на меня. Ну как, убрала в прозекторской?
Елена. Да, господин.
Алквист. Хорошо. И ты поможешь мне, правда? Я буду анатомировать Прима…
Елена (вскрикивает). Прима?!
Алквист. Ну да. Это необходимо. Я думал было анатомировать тебя, но Прим предложил себя на твое место.
Елена (закрыв лицо руками). Прим?
Алквист. Ну да, что тут такого? Ах, дитя мое, ты умеешь плакать? Но скажи: что тебе до какого-то Прима?
Прим. Не мучай ее, господин!
Алквист. Тише, Прим, тише! Зачем эти слезы? Господи, ну что тут такого: ну, не будет Прима. Через неделю ты о нем забудешь. Иди и радуйся, что живешь.
Елена (тихо). Я пойду.
Алквист. Куда?
Елена. Туда… Чтобы ты меня анатомировал.
Алквист. Тебя? Ты красивая, Елена. Жалко.
Елена. Пойду. (Прим загораживает ей дорогу.) Пусти, Прим! Пусти меня туда!
Прим. Ты не пойдешь, Елена! Прошу тебя, уйди. Тебе нельзя здесь оставаться!
Елена. Я выброшусь из окна, Прим! Если ты туда пойдешь, я выброшусь из окна!
Прим (удерживает ее). Не пущу! (К Алквисту.) Ты не убьешь никого из нас, старик!
Алквист. Почему?
Прим. Мы… мы принадлежим друг другу.
Алквист. Да будет так! (Открывает среднюю дверь.) Тише. Ступайте.
Прим. Куда?
Алквист (шепотом). Куда хотите. Елена, веди его. (Выталкивает их.) Ступай, Адам. Ступай, Ева; ты будешь ему женой. Будь ей мужем, Прим! (Запирает за ними дверь. Один.) Благословенный день! (Подходит на цыпочках к столу, выливает содержимое пробирок на пол.) Праздник дня шестого! (Садится к письменному столу, сбрасывает книги; потом раскрывает Библию, перелистывает, читает вслух.) «И сотворил бог человека по образу своему, по образу божию сотворил его: мужчину и женщину — сотворил их. И благословил их бог, и сказал им бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всею землею, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле… (Встает.) И увидел бог все, что он создал, и вот — хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестый». (Выходит на середину комнаты.) День шестый! День милости. (Падает на колени.) Ныне отпускаеши раба твоего, владыко, — самого ненужного из рабов твоих, Алквиста. Россум, Фабри, Галль, великие изобретатели — что изобрели вы более великого, чем эта девушка, этот юноша, эта первая пара, открывшая любовь, плач, улыбку любви — любви между мужчиной и женщиной? О, природа, природа, — жизнь не погибнет! Товарищи мои, Елена, — жизнь не погибнет! Она возродится вновь от любви, возродится — нагая и крохотная, и примется в пустыне, и не нужно будет ей все, что мы делали и строили, не нужны города и фабрики, не нужно наше искусство, не нужны наши мысли… Но она не погибнет! Только мы погибли! Рухнут дома и машины, развалятся мировые системы, имена великих опадут, как осенние листья… Только ты, любовь, расцветешь на руинах и ветру вверишь крошечное семя жизни… Ныне отпускаеши раба твоего, владыко, по слову твоему, с миром; ибо видели очи мои… видели… спасение твое через любовь, и жизнь не погибнет! (Встает.) Не погибнет! (Раскрывает объятия.) Не погибнет!
Занавес
Из жизни насекомых[26]
Комедия в трех актах с прологом и эпилогом
© Перевод Ю. Молочковского
Предисловие
За время недолгого существования комедии «Из жизни насекомых» о ней написано столько хулы и хвалы, что авторам трудно что-нибудь добавить к этому многоголосому, нестройному хору. Говорят, что это «потрясающая сатира на любовь, богатство и войну», но вместе с тем «отвратительная, циничная и пессимистическая драма, в которой нет правды» («Крисчен сайнс монитор»[27]), что это «великое откровение», «пьеса Иоанна Крестителя» («Фрисинкер») и «жестокое и отвратительное порождение символизма» («Шеффильд дейли телеграф»[28]), что эта пьеса «создана на потребу фривольно настроенным зрителям», а также, что она — «допотопная аллегория». «Убейте их!» — написал об авторах некий берлинский критик, а Керр[29], наоборот, сердечно приветствовал «первую парочку братьев». И так далее. Можно было бы долго выбирать изюминки из критических куличей, испеченных для нас дома и за границей.
Ну что ж, авторы мало что могут добавить. Лишь одно они решительно отвергают: их комедия, быть может, и отвратительна, но не пессимистична. Некий американский критик[30] написал, что зритель, смотрящий эту пьесу, задается вопросом, не лучше ли ему повеситься, если мир так плох, как он изображен здесь. Авторы убедительно просят зрителей и читателей не вешаться, они совсем не собираются истреблять род человеческий. Кто вам, черт возьми, велит отождествлять себя с бабочками или навозными жуками, со сверчками, муравьями и однодневками?! Что с того, что эти твари представлены у нас тунеядцами и себялюбцами, рвачами и стяжателями, милитаристами и паразитами? Разве из этого неизбежен вывод, что под ними подразумевается все человечество? Разве примеры того, что собственнический, семейный или государственный эгоизм — качество низменное, насекомье, жестокое и гнусное, доказывают, что все человеческое гнусно? Разве насекомым не противопоставлен пусть хоть один человек — Бродяга, который все видит, все оценивает и ищет правильный путь? Каждый читатель и зритель мог бы узнать себя в этом образе ищущего Бродяги; вместо этого он, взволнованно или возмущенно, отыскивает свой портрет или изображение своего общества в насекомых, которых мы — правда, явно несправедливо — сделали носителями некоторых пороков. Вот этот-то оптический обман и свидетельствует о том, что «отвратительная и циничная драма» написана не зря.
Нашим намерением было написать не драму, а мистерию в старинной наивной манере. Как в средневековых мистериях выступали олицетворенные Скупость, Эгоизм или Добродетель, так и у нас некоторые моральные категории воплощены в образах насекомых просто для большей наглядности. Правда, в нашей пьесе нет Добродетели. Выпусти мы на сцену, скажем, Пчелу, как воплощенное Послушание, или Паука, олицетворяющего Скромность, пьеса, наверное, показалась бы менее пессимистической. Но мы не сделали этого по вполне определенной причине: зеркало, которое мы подставили жизни, было умышленно кривым и тенденциозным, оно исказило бы облик самой достойной человеческой Добродетели. И вот, представьте себе, коварный трюк удался сверх всяких ожиданий — множество людей узнало в этом гротеске человека и поняло: низменное, жестокое и ничтожное есть и там, где его обычно не ищут. Мы не писали ни о людях, ни о насекомых, мы писали о пороках. А показать, что пороки низменны и подлы, это, видит бог, никак не скверный пессимизм. Правда, это и не ново и не воодушевляюще, но мы в данном случае не стремились ни к новизне, ни к воодушевлению.
Таким образом, правы скорее те, кто назвал нашу пьесу «изношенной аллегорией». Право же, она страшно изношена: как говорится, куплена на толкучке, да еще перелицована. Но поверьте, трудно провозглашать Добродетель, облачившись в смокинг. «Смокинговая добродетель» выглядела бы совсем иначе — вовсе не так, как мы хотели показать людям в нашей пьесе.
Действующие лица
Пролог.
Бродяга.
Педант.
I акт. Мотыльки.
Апатура Ирис.
Апатура Клития.
Отакар.
Виктор.
Феликс.
II акт. Стяжатели.
Куколка.
Навозный жук.
Жучиха.
Другой Навозный жук.
Жук-наездник.
Его личинка.
Сверчок.
Сверчиха.
Паразит.
Жуки-грабители.
III акт. Муравьи.
Первый инженер, диктатор.
Второй инженер, начальник генштаба.
Слепец.
Изобретатель.
Гонец.
Генерал-квартирмейстер.
Корреспондент.
Сборщик пожертвований.
Телеграфист.
Военачальник желтых муравьев.
Муравьи — рабочие, солдаты, чиновники.
Вестовые, офицеры, санитары, раненые и т. д.
Воины желтых муравьев.
Эпилог. Жизнь и смерть.
Первая, Вторая, Третья — бабочки-однодневки.
Однодневки-плясуньи.
Первый слизняк.
Второй слизняк.
Дровосек.
Тетка.
Школьница.
Путник.
Персонажи одеты в общем как люди: мотыльки в вечерних туалетах, жуки в обычных штатских костюмах, муравьи в простой черной — или, соответственно, желтой прилегающей рабочей одежде с поясом, однодневки в газовых покрывалах. «Насекомье» начало в персонажах выражается главным образом в жестикуляции и мимике, но они все время остаются людьми, если не считать тех свойств насекомых, что есть в человеке.
Пролог
Зеленая лесная поляна.
Бродяга (пошатываясь, выходит из-за кулис, спотыкается, падает). Ха-ха, ха-ха, ха-ха-ха, вот так штука! Ну, ничего. Нечего смеяться, я даже не ушибся. (Приподнимается на локтях.) Вы… вы, может, думаете, что я выпивши? Вот уж нет! Поглядите, как покойно я лежу. А как я падал! Как подкошенный. Как герой на поле брани! Я изобразил падение че-ло-ве-ка! Вот это зрелище! (Садится.) Вы не думайте, я не пьян. Это все кругом пьяно, все шатается из стороны в сторону и кружится, словно карусель. Ха-ха, ну, хватит, хватит, мне уже дурно. (Озирается.) Ну, как? Все вертится вокруг меня. Вся земля, вся вселенная. Слишком много чести! (Оправляет на себе одежду.) Извиняюсь, я не так одет, чтобы быть центром гармонии сфер. (Бросает шапку на землю.) Вот он где, центр. Вращайтесь вокруг моей шапки, ей хоть бы что… На чем бишь я остановился?.. Ага, помню. Я упал под бременем пережитого. А ты, былинка, думала, что я пьян? Ты, подорожник, хоть и трезвый, но не важничай. Твои листья кладут на раны. Вот погоди-ка, я положу на твои листья свое сердце. Я не говорю, что я не выпил… Будь у меня корни, как у тебя, я не бродил бы по свету, словно неприкаянный. Вот оно что. А кабы я не бродил по свету, я не увидел бы так много. Ведь я и на великой той войне был, и латынь знал, и нынче умею все: возить навоз, мести улицы, быть сторожем, пиво цедить и делать все прочее. Все, за что не берутся другие. Вот видишь, какой я… На чем бишь я остановился? Ага, вспомнил! Да, так, значит, это я, и меня знают всюду. Я, стало быть, человек, иначе меня и не зовут. Только и говорят: «Эй, человек, я вас отправлю в кутузку». «Человек, приберите здесь, сделайте то-то и принесите мне то-то», — или: «Проваливайте отсюда, человек». Но я не обижаюсь на то, что я человек. А вздумай я сказать кому-нибудь: «Человек, дайте мне пятак!» — то-то было бы обиды! Ладно, коли ему это не по вкусу, буду считать его мотыльком, или навозным жуком, или муравьем, кому что нравится. Мне-то ведь все равно, человек он или насекомое. Я никого не хочу наставлять, ни насекомых, ни человека, я только смотрю. Будь у меня корни или луковица в земле, я бы смотрел в небо (поднимается на колени), в небеса. До самой своей смерти я бы смотрел прямо в небо (встает), но я человек и должен смотреть на людей. (Оглядывается вокруг.) И я их вижу.
Педант (вбегает с сачком). Ха-ха. Ого-го-го, ха-ха-ха, какие превосходные экземпляры. Апатура Ирис. Апатура Клития… Хамелеон радужный и мотылек глянцевосиний. Великолепные особи! Ого-го, а ну-ка, погоди, вот я тебя сейчас в сетку! Ого, ах, обида, опять улетела. Ага, а вот я потихонечку, осторожно, и-сс, внимание, тихо, тихо, эх, эх! Потихонечку, полегонечку. Ага, ого-го, внимание, внимание… Хоп! Ого-го-го-го!
Бродяга. А зачем вы их ловите? Мое почтение, ваша милость.
Педант. Тихо, тихо, не мешайте. Не шевелитесь, они садятся на вас. Бабочки, мотыльки, нимфалиды[31]. Замрите, не двигайтесь! Они садятся на все, что дурно пахнет. На грязь, на испражнения, на падаль. Внимание, они садятся и на вас! Ого-го! Ого-го, эх!
Бродяга. Не троньте их, они играют.
Педант. Играют?! Игра есть лишь прелюдия к спариванию. Да-да, сейчас период размножения. Самец гоняется за самочкой, она улетает, манит его ароматом, преследователь щекочет ее усиками, опускается в изнеможении, самочка летит дальше, появляется новый, более сильный и более храбрый самец, она дразнит его ароматом, улетает, он за ней… Ага, ага! Вы уже поняли в чем дело? Закон природы, вечный круговорот и состязание в любви, вечное спаривание, всемогущий пол, извечный секс! Ш-ш-ш-ш, тише!