Они стащили тюфяки с коек, распороли их и осмотрели. Потом оглядели и подушки. В них набито было нестиранное белье, и, пока его вертели да разглядывали, коммунарки, сгорая от стыда и досады, закрывшись одеялами, сидели и плакали. Кто-то подал мысль ощупать девушек. Ведь нашли же серебряное кольцо совершенно случайно! Но девушки встали в ряд и сказали:
— Мы выцарапаем вам глаза!
Кунавинские приятели лазили по сундукам и корзинам, вытряхивали оттуда разные разности и делали выговоры за индивидуализм. Потом кто-то из них заиграл «камаринскую» на губах, кто-то вынул свистульку и стал насвистывать, и тогда парни, закутавшись в девичьи платки, пустились в пляс, махая девичьими юбками. Барак гудел от топота, дрожал, парни в азарте запинались о кровати, падали, норовя хватать девушек руками.
— Коммунарки, — говорили они, — про вас ходят слухи, что вы без предрассудков. Утешьте холостежь.
Вдруг одна из них вскрикнула и, метнувшись стремительно к парню, сбила с него картуз. Из картуза вылетел красненький шарфик, он клубочком был смотан и таким остался на полу.
Коммунарка, подняв, размотала его, повесила себе на шею и сказала:
— Вывеску бы здесь повесить: «Остерегайтесь карманных воров».
— Ребя, — сказал обиженный парень, — нас карманными ворами обличают! Заслужили мы этого, а? Я хочу спросить: заслужили мы это? У меня есть охота отплатить за клевету, у меня сердце не терпит и печенка такой закваски, чтобы непременно подраться.
Он ударил кулаком в стекло оконца. Стекло зазвенело на полу Кулак его, обагренный кровью, промелькнул над головами девушек. Девушки бросились к двери, а Вандервельде сказал:
— Товарищ, нельзя ли тебе выйти? Ты не в трезвом состоянии.
— А в морду хоть? — ответил тот. — Одинаково выпил, что я, что ты.
Тут-то и явилась Сиротина, а за ней и Неустроев. Сдерживая возмущение, вошел Костька на середину барака и молча оглядел всех, покачивая головой. Парни, пятясь, вышли. Вандервельде и Скороходыч, понуря головы, сидели на распоротых тюфяках, брошенных на пол.
— Какая мерзость! — сказал Неустроев. — Какой неслыханный позор! Какой провал в новом быту! Эх, шарлатаны!
Он подошел к виновникам скандала и обнюхал их лица.
— Нагрузились! И это ударники?! Это застрельщики! Это те, с которыми я вместе давал подпись под статью в нашу газету?!
Девушки стали укладывать свои тюфяки на койки. Вандервельде и Скороходыч, торопливо и неуклюже собирая вещи, помогали им.
— Ну ладно! Положим, мы распороли тюфяки, наделали хлопот, нетактично поступили с девушками. Свои люди — сочтемся. Хлопоты не ахти какие. Коммунарки великодушными быть умеют. Но ведь вы нанесли удар коммуне! Вы дали в руки ее противников — классовых врагов наших — острейшее оружие!
Те безмолвствовали. Неустроев еще более гневно продолжал:
— Первым скажет Мозгун: вот смотрите, Неустроев, я говорил о несвоевременности этих дел, по существу левацких загибов. Положим, он не скажет о загибах такими словами, но он раздует факт. Он съест и меня, если захочет, не говоря уже о вас. Пока — кто все это знает? Только мы, здесь присутствующие. Мозгуна нет. Мозгун может не узнать. Но имейте в виду: спасти честь коммуны можно, только замолчав этот факт. Поняли?
Девушки успокоенно поглядывали на своих обидчиков. Те безмолвствовали по-прежнему.
— Давайте поглядим на это, как на безобразную шутку… Оно так и было. Вандервельде и Скороходыч не последние ударники. Припомните штурм земли, подвиги на Оке, работу в цехах. Бросим ли мы товарищей на потеху мещанам, охотникам до зубоскальства, маловерам-нытикам и оппортунистам всех мастей? Только так может решаться этот вопрос, не правда ли?
Девушки молчали. Неустроев тоже принялся помогать им раскладывать вещи. Потом, выпроводив из барака буянов, сам остался там и долго вел беседу с девушками. Его проводила Сиротина.
— Великодушие, — сказала она у дверей, — когда личным искупают общее. Теперь я понимаю, почему не следует этого разглашать. Это мелочь.
— Из мелочи составляется быт. Ни одна мелочь не должна считаться мелочью, но когда поруганию обывателя может подвергнуться принцип — иное дело!
Сиротина не сразу ушла от дверей. Проводив его, она глядела долго, долго, как уплывала в темень эта фигура. Затем полюбовалась звездами. Потом, уже лежа под одеялом, открыв глаза в темноте, опять представляла себе, как уходила в темь фигура Неустроева, и вспоминала разговор свой с ним. Восторженно думала о его последних словах.
Глава XVI
НАЕДИНЕ
В бригаде шли усиленные толки: Мозгун-де озабочен ростом неустроевского авторитета, Костька-де в райкоме молодцом слывет. Есть и другие, прочие такие причины, отчего Мозгуну следует задуматься. Но про эти «прочие такие» причины говорили с усмешечкой, а то и шепотком. А после того как в отсутствие Гриши Неустроев с бригадой подписал смелое обязательство о мобилизации против прорыва на соцгороде, ударники даже поразились — насколько человек крепнет в силе! Все это не должно бы помимо Гриши решаться. Сами обязательства были такие:
«Коммуна “Штурм”, заслушав на слете ударников о задачах майских работ, объявила себя мобилизованной на ликвидацию прорыва в соцгороде до конца его стройки, и прочие коммуны призывает последовать ее примеру. Коммуна наметала следующие практические мероприятия: а) поднять производительность труда на 25 % путем уплотнения рабочего дня и правильной расстановки рабочих на производстве; б) предъявить требования администрации строительных участков о предоставлении в достаточном количестве стройматериалов и инструментов; в) организовать женскую бригаду из специалисток-арматурщиц; г) выделить премиальный фонд в 500 рублей для премирования лучших бригад коммуны в месяц штурма; д) охватить соцсоревнованием и ударничеством все участки работ на соцгороде: е) организовать на участках сигнальные (оперативные) посты; ж) не допускать ни одного прогула и нарушения дисциплины на производстве; з) создать общественный буксир путем раскрепления бригад и прикрепления их к неударным и вызвать коммуну к ним на соцсоревнование за лучшее проведение штурма.
По поручению коммуны К. Неустроев».
Во всяком случае уж не Косте следовало бы подписываться под таким документом. Мозгун тому не противился, но стал как-то мало разговорчив, угрюм на людях, и с Костькой слова одни у него: «Да — нет», «предложить бы», «выполнить бы»…
Один раз, когда из барака все ушли, Гриша, войдя, застал Неустроева собирающимся куда-то. Тот надевал синюю рубаху с русским шитьем, прорезиненный его плащ лежал на кровати.
— Прохладиться? — спросил Гриша. — Или «сливаться с массами»?
— Сливаться, — ответил Неустроев.
— Говорят, где-то в карты дуются. Ты не туда сливаться ходишь?
— Представь!
Наступило молчание.
— Я не в осуждение это, — сказал Гриша. — Мне некогда узнать, вот я и спрашиваю.
— Надо думать. Человек ты больших рейсов. А нам все внизу ужами ползать приходится: окунаться в быту и погрязать.
— Погрязать? Это разве неизбежно?
— Отчасти да, ежели говорить серьезно. Переделывать быт — это не значит, Гриша, избегать его, чтобы тебя блоха не укусила и чтобы портянками не пахло рядом, — не так ли? Какое же это, скажи на милость, утверждение нового, если человек ничего из старого не знает? От чего тогда отталкиваться-то ему, а? Вот и получается, иной раз и соблазнишься. Сам «погрязнешь» на миг и сыгранешь «в очко», к примеру. Подумай: сидеть с ребятами после штурма да анекдотец не рассказать или в картишки не перекинуться? — Очень трудная это штука. Уж лучше согрешить, чем вгонять людей в добродетельную скуку. Конечно, как общего явления в баранах наших безобразий нет, но на «Вдовьем Броду», бывает, хлещутся вглухую. Хлещутся пришлецы из разных мест — из Кунавина, сезонники наши и еще какие-то. Признаться, Гриша, подле человека и на вершок к нему в душу не залезть, — это малость непроницательно. В нашем деле особенно. А залезешь ли, если над бытом будешь парить как вольный сокол? Земляной человек! Н-да! Вот и в товарищество нетребовательное поневоле вступаешь, принимая его таким, какое оно есть. А душу-то соседа-то своего — ее нам надо знать ой как крепко! Мы организаторы, и перековку людей эпоха на нас возложила. А какая перековка, если материала ты этого сторонишься, если он тебе противен и неизвестен?!
«Он значительно осведомленнее “кой в чем”, чем я думал, — решил про себя Мозгун. — Его умственная распутица не намеренно ли окутана злободневной фразой? Из каких-то трудных книг им это все вычитано? Можно сказать — человек, обросший словами. Как же я прежде не замечал этого? Надо бы, надо бы приглядеться».
И сказал:
— Можно увлечься экспериментом так, что уж не поймешь, где ведущий, где ведомый. Ох, без этих бы следовало тебе излишних увлечений, милый друг!
«Он не тот, каким я его всегда рисовал, — думал Неустроев. — Он не доказывает своих взглядов, он их декретирует, хотя сам обвиняет в этом руководящих партийцев. Он просто нахрапистый Навуходоносор, а не “человек огненного темперамента и неукротимых стремлений”, как я его определил вначале. И, возможно, я уважаю его только потому, что он искусно пожинает лавры чужими руками и путь себе расчищает будничным величием нашей героики. Но к чему тогда эта его постоянные поправки к тому, что середняки из коммунистов поправлять боятся? Вот загадка — мысль его не бывает низкопоклонна. О, это очень, очень примечательная черта в нем — ахиллесова пята. Может быть, мне взять ее под прицел смело. Показать разом всем: вот он, вот вождь хваленый — это он отрава еще недобитой Смоленщины, астраханщины, артемовщины».
Когда они расстались, то Мозгун сопоставил мысленно Переходникова с Костькой и с грустью констатировал — ничего не может о них сказать определенного. Работники — да, хорошие. Но ходят на Вдовий Брод и что-то там делают. И вообще натпинкертоновщина. Мозгун не терпел неясностей, он спросил сестру:
— Что за Брод такой Вдовий, Фиса?
— Да это же гуляние рабочее, исстари. В лесу, на другой стороне. Ох, гуляло было там! Ой, горе мыкано, стыда похоронено!
Неустроев плохо играл и хоть не горячился, по проигрывал. Оттого, вероятно, что действительно карты его вовсе не занимали, но они связывали с людьми, и теория «проникновения в души хоть на вершок» была причиной этой практики погружения в «бытовые стоки». Неустроева знали на Вдовьем Броду, принимали как приятеля, хотя никто не дружился с ним, но никто и не стеснялся его, и слыл он «душой-парнем».
Луна уже очутилась над березовой рощей, и раздольная речная гладь стала серебряной. Небо прозрачно, гладко выметено, воздух недвижим, кусты и деревья не шелохнутся, голоса и шумы стройки вольготно проносятся над водою. Неустроев после разговора с Мозгуном тут же добрался до эстакады и выплыл на середину Оки. Весла легко погружались в мягкую целину ее, позади себя лодка оставляла море света, распластанного над заводом, над поселками рабочих окраин Кунавина и все дальше и дальше уходили точки его, туда, где маячил город на высоком берегу, маячил неясными шпалерами строений и труб, чернильными пятнами садов и оврагов.
— Он оступится все-таки, — торжествовал Неустроев, — он скоро будет обнажен. Его слабость к Переходникову на чем-нибудь да основана. На чем? Сродство душ? Ага!
Глава XVII
ДВАДЦАТЬ ОДНО
На верховом берегу Оки против завода — дубовые рощи, а в них по выходным дням рабочий народ местных поселков сходился на гульбища. Задичавшие дорожки выходили прямо на береговую кручу. Стоять бы тут зек, глядеть бы на приволье лугового берега, на заводские новостройки. Но люди предпочитали лежать под тенями дубов, пить ситро, купаться под кручей, а вечерком убираться восвояси. Не все так жили, конечно. Холостежь удалялась в потайные места, оттуда вечерами докатывались до кручи нежданные девичьи визги.
В одном месте этой рощи творились издавна дела достопримечательные. На отшибе от главных троп стояла прежде чья-то дача, мудрено отстроенная; от нее осталось теперь только крыльцо да столбы каркаса, как зубья бабы-яги, торчали из кучи всякого хлама. На крыльце, которое за дубами ни с какой стороны не было видно, только ночью водворялась жизнь. Кто-то приносил из поселка фонарь «летучую мышь», ставил его на разостланную газету, а остальные рассаживались около фонаря как придется: на корточки, на колени и т. п. Примыкающий к реке кусок этой рощицы с удивительным крыльцом звали Вдовьим Бродом, непонятно почему. Одни слышали, будто пьяная вдовушка бултыхнулась тут с кручи в воду, намереваясь перейти реку вброд; другие, напротив, утверждали-де, вдову укокошили и сбросили с берега с забитым землею ртом. Во всяком случае, толком никто не знал, почему именно здесь установились потайные ночные сборища. Крыльцо, о котором речь, почиталось привилегированным местом: тут сражались в «очко» только мастаки, фартовый народ, отчаянные головы, а рядышком на травке упражнялись бессменно «любители».
Когда Неустроев явился, то много «прогоревших» несчастливцев только смотрели на игру. Они ходили от кружка к кружку, волнуясь за чужие промахи.
Неустроев втиснулся в круг, присев на корточки, и очутился рядом с одним незнакомцем, очень волосатым, одетым во все потрепанное, красноармейское, надетое им так, что одно только лицо, испитое невзгодами, торчало из-под шлема. «Шпана», — решил Неустроев, глядя на длиннополую шинель. Но изрядный проигрыш человека в шлеме расположил к себе Неустроева. Он помирился с таким соседством.
— Промазал, — сказал загробным голосом новичок в шлеме, выбрасывая пятерку.
— В игре не везет, в любви везет, — ответили ему.
— Любво ноне больно дешева: давай я на копейку пуд достану, — ответил шлем, пересчитывая деньги близ фонаря. — Кладу в банк рупь да трешку.
И проиграл мгновенно.
Руки новичка как-то уж очень были живы, переметывались, отражая все случайности игры, а лицо и голос будто не менялись.
Вскоре Неустроев уяснил, что новичок, наверное, с получкой, здесь впервые, неопытен, разумеется, ни в каком случае не опасен как противник в игре, можно с ним тягаться до одури, и нужно думать — скоро он «вылетит в трубу». Таких каждый вечер было немало.
Неустроев взял у шлема банк раз, взял другой, «покрыт весь» и тоже взял. Так повторилось несколько раз. Когда обойденный круг, увеличивший банк, доходил до последней руки, до Неустроева, этот непременно брал.
«Удача, — думал он, засовывая деньги в боковой карман; руки его дрожали, дыханье разрасталось. — Можно выиграть зарплату месячную зараз».
— Тебе линия выпала, катай по банку, — сказал Скороходыч, подсаживаясь к нему.
Ребята из бригады, а также другие заводские обсели Неустроева, как кошки.
— Игра, она — дура, — ответил Неустроев, — сегодня нам, завтра вам. А играю-то я для времяпрепровождения.
Но удача преследовала его: когда банк у соседа нарастал до изрядного куша, Неустроеву под последнюю руку каждый раз приходила десятка или туз. Он смело загребал рукавом деньги, и сосед кутал при этом недовольное лицо в воротник шинели и ругался зазорно.
Товарищи шептали Неустроеву:
— Везет тебе, выставь его, выставь без канта.
И напоминали, пригибаясь:
— Магарыч, Костька, магарыч — и к девчатам в Кунавино на всю ночь.
— Не робей, воробей, случаем пользуйся.
Удивительное дело: карта шла за картой, одна выигрышнее другой. Когда шел на большую сумму, всегда брал, ежели на малую, то проигрывал. Это его пугало. Он как-то поставил при тузе нарочно мало и проиграл.
Подумал:
«В случай я не верю. Если случай играет со мной, я предпочту избавиться от его участия, хотя бы сулил он мне выигрыш».
Он поставил большую сумму на самую плохую карту, целых два червонца. Бросив деньги в колени банкомета-соседа, наперед считал их проигранными. Схватил карту, которую прикупил к шестерке: пришел король — наивыгоднейшее сочетание, потом пиковый туз, двадцать одно стало, без проигрыша.
Тогда он вышел из круга, без охоты забрав деньги.
— Нечестно, парень, — сказали соучастники. — Играть — так до конца. Сейчас тебе удача, вскоре другому: тем игра держится.
И Костька вновь сел, чтобы «провести время». Он волынил. Играл только в гривенники, не проигрывал и не выигрывал. А сосед его спускал последки. И когда последнюю трешницу выбросил он на кон из-под полы, тотчас же встал, встряхнулся и невнятно выругался. По всему видно было, что больше он сюда не явится. Долгополая шинель его вскоре потонула в сумраке.