И когда они шли домой после работы, Мозгун все не переставал взволнованно говорить:
— Должно изживать этакую фразу неустроевскую. Побрякушки! Теперь пришло время объяснить этот козырь его с изгнанием Шелкова и с походом на тебя.
Подошли к квартире, и Мозгун прислушался у двери и потом сказал:
— Ждет. Иди туда.
Иван прошел в соседнюю комнату к Анфисе; ее дома не оказалось. Он сел на стул близ двери, разделяющей брата с сестрой, и стал слушать.
— Ты, конечно, знаешь, зачем я хотел с тобой свидеться? — услышал он голос Мозгуна.
— Догадываюсь, — ответил Неустроев.
— Нет, вероятно. Я хочу разрешить прямо по-рабочему наше ратоборство. Или я, или ты на заводе. Кого найдет партия нужным — оставит.
— Я этого не уясняю, друг мой!
— Уяснять тут нечего. Не махонькие. Друг друга больно хорошо видим. И друг друга терпеть не можем. Вот что очевидно. Я даже не пытаюсь корни этого дела вскрыть. Наплевать, наплевать! Время покажет. Но делу наши отношения мешают. Я думаю, что ты, как большевик, — извиняюсь, как советский человек, каковым себя считаешь, — поймешь меня и удовлетворишь мои условия: или я, или ты.
— И условий не приемлю, и твое отношение к нему не принимаю.
Наступила мучительная пауза.
— «Очерки реалистического мировоззрения», есть лучшее издание, — сказал Неустроев.
Иван услышал шелест перевертываемых страниц.
Пауза.
— В райкоме Ивана переводят на другую работу, — сказал спокойно Мозгун.
Пауза.
— На более ответственную, — опять продолжал Мозгун.
— Не может быть! — вырвалось вдруг у Неустроева.
— Верь или не верь — факт. Но когда меня спросили, за кого бы рискнул партийным билетом, за тебя или за Переходникова, так я, не думая, ответил: за Переходникова. Вот.
Неустроев сказал:
— Переходников и руководство — парадокс. Большая его ошибка — ничего не имея в голове, хотеть быть головою над многими. Трагическая ошибка.
— Переходникова я знаю, — так и сказал: знаю, — и его родню в лице моей сестры, и его прошлое, и его друзей, а тебя не знаю.
— Я тебе разве ничего не говорил про себя?
— Нет.
— Не удосужился.
— Я давно ждал. И вот я смело заявляю: я тебя не знаю. Кто ты? Откуда ты? Зачем здесь ты? Для кого этот крик, эта будоражь, этот напор на своих приятелей?
— В райкоме так думать не могут.
— В райкоме и не думают так. В райкоме ты сумел сделаться авторитетным. Но когда я рассказал, что ты ни с кем вполне не сходишься, в дружбу к тебе не идут, то, представь, хватились, вдруг хватились — о тебе мало у нас сведений.
Последние слова прозвучали гневно.
— Сведения мои малые по бедности биографии. Отец — служащий, обыватель, работает на заводе. Больная мать тоже где-то.
— Где-то? — опять зазвучал гневом голос Мозгуна.
— Ну да. В городе Арзамасе. — И вдруг еще более раздраженно: — Какие дешевые изыскания! Дешевле пареной репы.
— Пареная репа не так уж дешева, как думают люди со средствами.
Пауза.
— Когда аргументов нехватка, тогда надо обращаться к биографии противника, — произнес Неустроев.
Пауза.
— Ты университет окончил?
— Никак нет, не довелось.
— А откуда ты узнал, есть ли другое издание книги или нет?
— Оттуда же, откуда и ты узнаешь.
— А где добыл ты эту обостренную бдительность к врагу? Из книги?
— Как хочешь думай.
— Я точно узнать хочу. Я в этом плане и в райкоме говорил — не могла жизнь тебе это дать, и в ячейке комсомольской будем допытываться.
Пауза.
— В исторической борьбе мы должны отличать фразы людей от их действительных интересов. Это давно сказано, а кем — тебе нечего говорить. Этого положения мы не забыли.
Что угодно можно о себе говорить. Я подозрителен к людям, вынесшим ненависть к врагу из книги.
— Глупо!
— Ты скажи мне, скажи начистоту, откуда у тебя взялась вдруг эта неприязнь ко мне? У меня голова кружится от догадок.
— Моя неприязнь оттого, что появилась твоя неприязнь ко мне. Неприязнь же твоя естественна. Об этом все знают. Какая пошлая, ложноромантическая, стандартная эта твоя неприязнь!
Мозгун закричал:
— Неужели верят этому?
— Да. А разве ты сам в это не веришь? В глубинах души? Ну, признайся, с каких пор ты начал меня ненавидеть?
— В райкоме, конечно, об этом не знают. А если узнают эту деталь твоей биографии, ох как все представления о тебе сразу перевернутся! Образумься, друг, пока не поздно.
Неустроев засмеялся едким смехом.
— Сбрось с себя личину защитника всех кротов Переходниковых, идущих к социализму на поводу инстинкта голода. О, желудок — их классовый разум. Пролетарий, до сих пор ты не раскусил подобного типа людей. Неужели это столпы социализма? Я знаю всех в бригаде и каждого, и пуще всех тех, кто громко «ура» кричит, а визжит про себя «караул»!
Мозгун все молчал. Дальше нападал только Неустроев, а тот лишь оборонялся. Иван слышал, как вскоре Неустроев вышел.
Когда Иван вошел после этого в комнату, Мозгун сидел у стола и повторял растерянно:
— Ошибки всегда возможны. Всегда… конечно… никто не застрахован.
Потом, увидя Ивана, заговорил тверже:
— Он умнее, чем я даже подозревал. Значительно умнее. Может быть, он прав насчет деталей моей биографии? Откуда иначе взялась бы такая уверенность? Пожалуй, правы в райкоме: надо без склок и шума улаживать между своими.
— Хорошо, ежели честные думы у него в голове. А ежели нечестные? — бросил Иван.
Мозгун не знал, что ответить на это.
Глава XXVIII
СТОЯЩИЙ НА СТРАЖЕ ОКТЯБРЯ
Лишь кое-где светили фонари. Дальние квартиры соцгорода проваливались в тьму. Смутно вырисовывалась иной раз выштукатуренная стена четырехэтажного корпуса. Когда Неусгроев, возвращаясь от Мозгуна, перебрался через грязные канавы, искупавшись изрядно в них, он очутился на каркасном поселке. Уж тут тьма царила кромешная. Шел он ощупью, то и дело падая, натыкаясь на бочки с цементом, на кучу песку, гравия, буга. Один раз даже ткнулся в гравиемойку. Тут-то и решил выйти на шоссе: дальше это, зато вернее. Шоссе он увидел издали. Там дружно мерцали фонари, а жизни на шоссе не было: ни машин, ни людей. Он ощупал мокрые, грязные свои коленки и осторожно стал обходить остов машины. Вокруг нее были сложены бунты строевого теса, он полез через них на четвереньках. Ни зги не видно. Только и всего что над головою, на фоне неба, маячили толстые кабели да электрические столбы — целая их ватага — вершинами упирались ввысь. Неустроев сполз с бревен и вдруг в жуткой тьме увидал рядом с собою вздрогнувший пучок робкого света. Источник его был заслонен, танцевали на грязи только блики. Они исчезали и вновь пропадали при этом, словно свет то и дело переставляли с места на место. «Курят, подлецы», — подумалось Неустроеву. Он направился туда. Силуэт человека мелькнул рядом. В одно мгновенье струйка огня пробежала по электрической будке, вслед за этим потухли враз огни соцгорода, и окна домов ослепли, шоссе скрылось из глаз, — глухая, жуткая тьма опоясала землю. Судорога пробежала по коже Неустроева. Догадка устрашила его. Он рванулся вперед, чуя перед собой скользящего по гравию человека. Вот-вот готов был Неустроев схватить его. Как вдруг человек затопал и наутек пустился. Неустроев рванулся в тьму, потом услышал, как человек шлепнулся впереди, заохав. Неустроев повалился на него, ища судорожными пальцами горло. Но тот был силен, поднял Неустроева и стряхнул с себя. Пальцы Неустроева все-таки еще цеплялись за ворот незнакомца, а сам Неустроев кричал:
— Так и знай, не отпущу. Сопротивляться будешь — подниму галдеж.
— Вот дурак! — сказал человек знакомым голосом и ударил по руке Неустроева так, что суставы его захрустели. — Для чего орешь, пентюх, стоящий на страже Октября? Всегда ты тут, где тебя не просят, Константин. Али обезумел ты?
— Ах, отец! — вскрикнул Неустроев. — Тебе ли таким делом заниматься?
Он стал очищать пальто от грязи, слыша, как отец шарит руками по гравию, ищет картуз.
— Какие ветры тебя сюда занесли? — вымолвил Михеич сурово.
— Третий раз тысячные убытки несет Автострой из-за порчи электричества, отец. Неужели это твоих рук дело? Подумать — так и то страшно.
— Это ты отколь взял, что я непотребным делом занимаюсь? — огрызнулся тот. — Может быть, я тут ни при чем.
— Брось лицемерить. Какая мерзость! И как ехидно, глупо! Из-за угла. И кто? Всю жизнь считающий себя честным тружеником.
— Цыц, котенок! — вскричал отец. — Махну тебе по шее, отвалю дурную твою башку. — И потом более мирно добавил: — Вот вы на рисковое дело не способны.
— Кто это «вы»?
— Ты, к примеру, которого выкурили из университета, как чуждого. Не давши доучиться трех недель, попросили перед самыми экзаменами. Эх, мозгляки! И другие твои приятели и ты одинаково не способны на то, на что старики идут без раздумья. А ведь за отцами вам больно тепло жилось, теперь же отреченье от отцов в газетах пишете. Только и в мыслях у вас, чтобы ушли мы на тот свет, карьере бы вашей легче. Эх вы, начетчики! Жду вот, когда ты тоже отреченье напишешь и перестанешь ко мне ходить. Названье этому у вас «отмежеваться». Что ж, коль быть большевиком, так надо «отмежевываться». Наверняка скажут — «наш».
Отец засмеялся громко, победно, а сын ответил тихо:
— С таким, как ты, умному сыну не по пути. Кто ты? Обозленная разбитая ветошь.
— Так, — согласился отец. — Что ж, пускай в расход нас. Про эти мои дела, стало быть, доложишь начальству?
— Обязательно. Вредителям никакой пощады.
Отец засмеялся:
— Врешь! Бахвальство у тебя одно насчет донесенья-то. Я в кровь свою верю крепко. Впрочем, как сказать? Тебе, может быть, Теплее место начальники обещали?
— Нет, я простой каменщик.
— Изъясняешься ты, как рабочий, а получается не то. Смысл другой в этих словах. Нет, моя плоть-то. Не донесешь, не отречешься.
— Отрекусь, — упорно сказал он.
— Мать велела передать, — не слушая его, говорил отец, — спину у ней ломит, видно, чует конец. Велела увидаться. Ты брось болтать выдумку, ты подумай про мать, доноситель. Как же ты, ученый человек, доносительством заниматься будешь, когда сердцем ты к нам прирос?
Они шли по направлению к шоссе.
— Ошибаешься, — говорил сын тихо, но горячо. — Я ненавижу, отец, твою манеру жить и думать. Вы, старики, умеете только барыши гнать да чайничать с кулебяками. Нет, не с вами я. Ты гляди — страна наша, дура неумытая, заводами покрывается и всему миру грозит. А кто передом идет? Большевики. А чей в них пыл? Русский. Не понять тебе этой премудрости. Умом вы коротки, убежденьем грубы, помыслами грязны. Нет у вас этого размаха бескорыстной любви к родине. А тут-то корень. Вам торговлишку, президентишку, порядочек. Ну а Россия, отец, — отчизна?
— Что ж? Россия — Россия и есть. Земля громадная, да власть жестка.
— А мне она при всякой власти мила. Власть — полая вода. А России утечь некуда. Вечна она. Эх, остолопы, бородачи, азиатского скопидомства сыны!
— Скупость — не глупость. Скупые умирают, а дети сундуки отпирают. Вот тебе не довелось, и злишься.
— Отстань отец. Не заговаривай зубы. Не балагурь. Я не шучу. Советская власть не милует вредителей.
— Мы все вредители, окромя билетников, — возразил Михеич, — возьми тебя ли, меня ли, третьего ли. Вот как!.. Ты в партию не записался еще?
— Нет, пока только комсомолец.
— Ну, значит, со мной твоя душа. Хошь — не хоть. На многих это заметно. С ними смыкаются, видимость делают одну, а душа к нам прет. К нам! Я это вижу, я сам ударник и первейший работник на стройке. Начальство мною не нахвалится, и, как тебе известно, газета портрет мой помещала с подписью «герой». Выручкин — фамилия знаменитая. Ты, чай, променял ее на какого-нибудь Пролетаркина. И уж зовут тебя, чай, не Костя, а Ким.
— Променял. Угадал ты. На полпути останавливаться нечего. Прощай! В случае чего — не пеняй, что солон я тебе.
Не успел сын договорить, как отец подскочил к нему, схватил его за грудь и подмял под себя. Сын слышал — скрипнул отец зубами и вскричал неистово:
— И взаправду ты это вбил в голову, щенок?
Потом все скрылось в тумане. Когда он пришел в себя, то увидел, что сидит на шоссе, отец трет ему виски, приговаривая:
— Убить тебя — и взыску не будет. А вот кровь заговорила. Эх, молодежь! Вот все вы такие: языком больше работяги и ростом не обижены, а старикам в стойкости уступите как раз. Говорится не зря: велик жердяй, да жидок; мал коротыш, да крепыш. Вам бы книжки да девицам грудки тревожить. Иди ночуй у меня, сокровище.
По шоссе шел грузный автобус, и кто-то кричал из него во тьму:
— Квитанцию не забудь, квитанцию!
— Нет, — сказал сын, — не пойду я к тебе. А матери скажи, что повидаюсь. Мать тут не виновата. Уходи, отец, уходи, без тебя обойдусь.
— Коли так, прощай пока. Хлипкие вы ноне. Раз-другой стукни — и дух вон. А нас, было время, не так бивали, и крепости только прибавлялось. Меня полсотни раз безменом колотили, и получился, глянь-ко, толк! Прощай, сердяга!
Сын не подал ему руки. Он услышал, как прошлепал отец по шоссе, как постоял и пошел дальше авто, забрасывая его брызгами. Неустроев поднялся, охая от боли. Висок его горел.
«Да, он готов был меня растерзать. Классового врага в лице сына не помилует, — подумал Неустроев, внутренне улыбаясь. — Какой напор у них, стариков, какая прямота души наедине с самим собою и какая изворотливость на людях! Ведь он, верно, ударник».
Автобус ушел в соцгород, и никого вблизи не было видно. Неустроев сделал рупор из ладони, побежал по шоссе и крикнул в темноту:
— Отец, слово мое крепко, хранись смотри.
Ответа не последовало. Тьма окутала завод. Из-за главной конторы выглядывал край механосборочного цеха — весь из железа и стекла, он был, этот край, светел и весел, — да рядом над кузнечным цехом высилась труба, неукротимая во все часы дня и ночи.
Глава XXIX
ЛЕШИЙ
Было такое дело. Ивану намекнули, что к приезду иностранных людей не мешало бы прибрать малость близ соцгорода. Начальник строительства даже так выразился: «Всё торчат еще остатки деревянной Монастырки — неубранные прясла, развалившиеся бани. Срамота! Бани эти торчат как укор нашей нерасторопности. Хоть бы спалили их рабочие…»
Ни свет ни заря, а Иван встал. Солнышко не выходило еще из-под земли, но край неба уже заметно забелел на востоке. Иван обошел окрестности соцгорода — и верно: увидел, лежали кое-где кучи неубранного навоза, старые ветлы стояли с грачиными гнездами, а за соцгородом, на самой черте ольшаника, торчало несколько бань, кособоких, без крыш, без предбанников, с выбитыми окошками. И как только они уцелели! Иван разглядел их извне и ради любопытства вошел внутрь одной из них. Ударило в нос затхлостью, гнилым деревом, лежалым березовым веником. Мрак никогда не уходил из этой деревянной клетушки. Иван только приоткрыл дверь и, остановившись на пороге, посмотрел. Потолок был цел, близко к двери стояли две кадушки, из них несло застоявшейся водой, а прямо в дальнем углу Иван заприметил столбом стоящего человека, одетого во что-то слишком странное. Иван перепугался и захлопнул дверь. Немного постоял, обдумываясь. Тут он уверил себя, что ему «показалось», и решил это проверить. Отворив опять дверь, он чуть не вскрикнул: человек стоял там же и по-прежнему недвижимо. «Что за оказия такая? — подумал он. — Оборотень это или морочит меня шутник какой?» Сжимая кулаки, он крикнул, но никто на это не отозвался. Он топнул ногой, потом пригрозил и уж после этого солоно выругался; человек даже не шевельнулся. Иван приблизился к фигуре. Жадно и опасливо он оглядел ее.
Верно, перед ним стоял человек, обросший, весь темный от грязи, в порванном чапане и островерхой шапке, он был неподвижен, и только из-под густых бровей глядели два невеселых, остро возбужденных и странных глаза. Иван отшатнулся в ужасе к крикнул: