— Только теперь чувствую, как я умаялась, — и села возле нею в снег.
Он придвинулся ближе и положил голову ей на колени. Вокруг не замечали их, да и было это здесь привычно. Переполняясь неразгаданной радостью и исходя потребностью сказать что-то особенное, она промолвила:
— Я вовсе не умею делать поворотов.
Даже не слова, но то, как они произносились, наполняло беседу глубоким смыслом. У них начался разговор о катке, и она с восхищением слушала, ничего не понимая.
— Красивая манера кататься на коньках, — говорил он ей, глядя в глаза и сжимая руки, — не может быть описана и изучена теоретически. Она зависит от природных свойств каждого, точно так же, как и способность вообще красиво ходить, бегать, плавать или даже говорить. Чтобы усвоить красивую манеру катанья, необходимо обращать внимание на положение своей головы, плеч, корпуса, рук и ног. Я сейчас продемонстрирую.
Он вышел на лед, красиво распрямись, сказал:
— Голову надо держать прямо и поднятой. Теперь гляди: плечи должны быть поданы назад и свободно опущены, но спина выпрямлена. Вот так. Не следует взмахивать руками (он начал вдруг кружиться на льду), чтобы не терять баланса. Не следует держать их и совсем неподвижно. Лекция моя кончается. Два слова о шагах. Они должны быть равномерны как с правой, так и с левой стороны. Все. Теперь гляди!..
Он побежал враскатку, размашистым ходом, не изменяясь на поворотах. Ритмичные взмахи, от начала до конца с одинаковой силой, свидетельствовали о накопленной выдержке.
«Как он ходит! Зачем я так гляжу на него? Что же это такое? — думала она, следя за ним восторженными тазами и прислушиваясь к учащенному дыханию своего сердца. — Надо идти. Уйти с катка сейчас же», — неслось в голове.
И когда он, обежав круг, подхватил ее на ходу и повел за собою, он услышал виноватое:
— Мне необходимо уйти.
— Совсем? — спросил он вдруг сухо.
— Да, — ответила она, — совсем, меня ждут.
— В таком случае… — сказал он, демонстративно отпуская ее руку.
— Нет, нет! — воскликнула она пугливо. — Не сейчас, минут через пять, может быть, через десять.
Он продолжал, отвернувшись, катиться с нею рядом.
— Вы издеваетесь надо мной, — вырвалось у ней, — я это давно заметила.
— Удивительная логика, — возразил он сухо. — Сама прогоняет меня: «необходимо уйти» и так далее, я же, представьте, над нею издеваюсь.
— Но тебе, видимо, это безразлично, ухожу я или нет.
— Как сказать!
— Так почему же ты безразличен? — капризно-досадливо, удивляясь своему тону, произнесла она. — Не отговариваешь меня, не удерживаешь. Недостойна я или изменились вы ко мне?
— Изменился, — ответил он по-прежнему холодно.
Они ехали порознь, молча. Когда Сиротина спотыкалась, Неустроев услужливо подхватывал ее за локоть и вновь отпускал.
— Почему? — вдруг зашептала Сиротина. — Почему изменился?
— Опасаюсь завистливых людей, врагов, которые используют даже этот факт хорошего нашего отношения друг к другу для дискредитации меня как работника и комсомольца, — внушительно и раздельно произнес он.
Она вспыхнула и наклонила голову.
— Изменился. Да! Потому что на товарища Неустроева уже организован поход со стороны неких людей, которые питают к вам нежные, видите ли, чувства (он произнес конец фразы с брезгливостью), боясь за судьбу своего идеала, ходят в райкомы, ябедничают, поливают грязью соперников.
Они достигли выхода с катка, отсюда шла дорожка к теплушке. Неустроев, намереваясь погреться, повернул туда, а вслед за ним последовала и она.
— Изменился, — повторил он вновь громче, злее. — Изменился оттого, что почитаю чувство свое к девушке священным, не рассматривая его как плацдарм для своей карьеры, не лезу к девушке, если вижу, что она сама не знает, что ей надо и с кем идти (он посмотрел на нее сбоку пытливо), не навязываюсь. И если есть люди, для которых это чувство девушки — служебная деталь, то я на хочу идти с ними. Не хочу. Я скорей скажу сердцу: смирись!
Перед дверью в теплушку, в полутемном коридорчике, он намеренно отвернулся от нее, медлительно ища ручку двери. Искал что-то уж очень долго и не мог найти. А когда нашел и потянул ее, почувствовал, что двери не дает открыться Сиротина, И Неустроев понял, что пришло то, чему надлежало быть. Экзамен был выдержан блестяще. Она прошептала покорно, нежно:
— Не уходи, не уходи. Я такая несчастная!
Глава XXXIV
ВСЛЕД ЗА ПОКОРЕНИЕМ «НАЙЛЬСА»
Два десятка дней оставалось до пуска завода, и монтаж механосборочного затянули, выходит, дальше намеченных сроков. Еще не все станки были установлены, некоторые стояли на платформах, ожидая рабочих. Не везде еще произвели электро-наладку, да и сама бетонировка полов, остекление цеха, подземные работы в нем и отепление только что были закончены. Сперва монтаж никак не хотели производить параллельно этим работам. Потом же, когда сроки угрожающе укорачивались, инженеры спохватились, а монтажники заявили в один голос, что надо оставить мысль, будто монтаж может производиться только во вполне законченном здании. И вот Гришкина бригада повела наступление на строителей, диктуя им план работ и буквально отвоевывая у них отдельные монтажные участки. Механосборочный по огромности своей заселялся медленнее прочих, поэтому монтажники и наладчики, подогреваемые Мозгуном, дали согласие работать до пуска завода и ночами.
Отпустив бригаду, уставший Мозгун путешествовал по цехам корпуса. Нетерпение росло: вот-вот она должна явиться. Он был уверен в исходе «личного» дела. Сиротина, которая обмозговала, конечно, все, не дала бы зря согласия «забежать к нему». Чтобы заглушить охватившее его волнение, он стал пристально рассматривать корпус. Во время работы он не умел замечать того, что сразу бросалось в глаза со стороны. Привыкший еще в детстве к мраку и грязи деревянных цехов с крохотными оконцами, Мозгун за многомесячную работу здесь не мог до сих пор избыть в себе восхищения перед обилием света в механосборочном корпусе. Да и в самом деле, по естественному освещению и оборудованию механосборочный был совершенное всех заводов мировой автопромышленности. Мозгун знал, таких нет у Форда. Мозгун прошел еще лишний раз вдоль бесчисленных цехов, размещенных в одном корпусе. Во многих местах станки уже стояли строгими шеренгами, и редкому из них не сумел бы он дать характеристику.
На исходе десятого часа, отрезвясь, он с замиранием сердца затянул в конторку. Никого там не было. Ему стало не по себе. «Боится — увидят, — подумал он. — Вот уйдут из цеха запоздавшие. Однако бояться огласки — что-то непохоже это на Сиротину». Мысль эту он отогнал и отправился в цех моторов. Там колоссальный барабанного типа «найльс» собрал вокруг себя с утра целую бригаду. Рабочие не хотели уходить, не закончив сборки. Они провели уже тридцать труб маслопроводов от центрального приемника к масленкам. Мозгун стоял тут около часа, а когда рабочие ушли, шорохи вовсе стихли в корпусе и осталась только охрана, прошел в конторку, посидел там. Время шло по-черепашьи.
Близ полуночи он вышел из цеха. Площадка завода была пустынна. Он выбежал по тропе на центральное шоссе. Прошли рабочие, промелькнул автомобиль. Он стал в сторонке и глядел вдаль. Никто не показывался. Первый раз в жизни прихлынула к его сердцу такая обида. Чувство унижения и досады породило прочное решение.
«Пусть что будет. Кончено, — сказал он себе. — Все — ерунда, все пройдет, “как с белых яблонь дым”. Пойду домой, два десятка дней проработаю в цехе и с пуском завода уеду к Саньке».
Он направился в соцгород. И не утерпел, обернулся однажды назад. К заводу вслед за ним подвигалась знакомая фигура.
Заячий воротничок угадывал он и малахайчик. Он спрятался за газетный киоск и потом вдруг бросился к фигуре, показавшейся из-за киоска. Сердце наполнилось безотчетной радостью.
— Эй, удалец, — ответил знакомый голос, — не хватай за руки, к горлу не лезь: денег нету.
Гриша отступил с изумлением. Из-под малахая глядели тусклые глаза Вандервельде.
— Ты, Гришка, меня не тронь, — залепетал он, шаря рукою по стене киоска. — Я тебе не подчиненный, я тебе такой же чин, хотя ты меня и презираешь, как тебе подобает.
Он нехорошо рассмеялся.
— А эти, которых ты презираешь, нос тебе натягивают.
— Откуда и куда путь свой держишь? — спросил Гришка, оторопев.
— К себе, мил человек, к себе в хоромы.
— В общежитие ход не тот.
— Смешался, — сказал Вандервельде. — Со всеми так случается: сугробов много, ну и сбился. В правый уклон залез. Здорово, свинья борова! Ты тут кого поджидаешь, сознавайся.
— С работы иду. Кого мне поджидать?
— Хороша ваша работа, только славушка худа, — пропел Вандервельде. — От работы вашей кой-кому не сладко. Только никому ты не страшен. Мы сами себе диктатура.
— Проходи домой. Точи там балясы.
— Ой, «уж больно ты грозен, как я погляжу». В нерасположении духа. Оно и понятно. Сочувствую, но помочь горю не могу. Кишка у тебя тонка, и у меня тоже. Я, может быть, раньше тебя за ней стрелял, — нет, шиш показала; она, Сиротка, нравная.
Захныкав, он полез к Грише на шею.
— Давай поплачем, мы оба обижены. Я да ты, нас стало двое, сердце рвется на лету. Вот песня. Мы оба с тобой — два друга, модель и подруга.
Мозгуй застыл на месте от этих слов и со страхом спросил:
— Кем ты обижен, Ведя?
— Бесталанностью, брат, своего сердца. Пошел я, брат, на каток душу отвести в беге, ан нет, и она там. Кататься не умеет, а ведь ради него приехала. И верно: шахер-махер, любушки-голубушки. Сейчас же он её под крендоль, и начались хахиньки-хохоньки, шутки-прибаутки и сродство душ. Я смелости не имею, чтобы на каток её пригласить, и раз шесть принимался записки писать, а он моментально ее сгрудил. Талант, брат, талант! А все-таки обидно. Давай обнимемся еще раз, Гришка.
— Оставь, не лижись, не воображай себя и впрямь влюбленным.
— Я? Действительно так. И в моем-то положении видеть такие сцены: наигрались, на снегу сидят, ее ручки у него на шее. И где это такому благородству они научились? И в теплушке были вместе, и с катка ушли тоже вместе, куца — и знать не знаю. Вот с горя пивцом сердце утишил. В комсомольском уставе на этот случай, даю тебе честное слово, пить разрешается.
— Ты, Вандервельде, дурак. Если ты любишь, то молчи и не рассказывай про девушку гадостей. Это ее дело, кого предпочесть — его ли, тебя ли, третьего ли.
Мозгун пришел домой, оставив Вандервельде разговаривать на шоссе, и тут же написал письмо:
«Сиротина!
Я не хочу вынужденных объяснений. Надо находить мужество смотреть факту в глаза (люби хоть черта). Ваше право повиноваться своему чувству. Но тогда надо уважать его в других, не издеваться. Вот и все. То письмо изорвите. Мне не пишите в ответ ничего. Не надо. К вам я остаюсь прежним».
Письмо он отправил утром с сестрой.
Глава XXXV
«ОТДЕЛИТЬ БАРАНОВ ОТ КОЗЛИЩ»
Вскоре после обеда он все-таки получил ответ, поразивший его нежданным оборотом дела, резкостью мысли, какой не подозревал Мозгун в этой девушке. Письмо начиналось без обращения, а кончалось без подписи.
«Не исполняю вашего желания не писать вам, пишу все-таки, уважаемый товарищ; будьте уверены, что это останется последним моим к вам письмом. Совет ваш касательно того, что “не следует обманывать других”, что “надлежит уважать чувство других”, хорош был бы, ежели бы его не употребляли как покрывало для мерзких мыслей и подлых поступков. Увлеченья в деле политики иногда бывают хуже преступления. Но и такое увлеченье (все же искреннее, да еще увлеченье) я бы могла еще простить вам, но того, что стало с вами при “увлечении” мной и какими средствами пытались вы “овладеть идеалом”, используя для этого доводы политики и авторитет партийца, — этого искупить ничем нельзя. Примите уверение (как говорили раньше “в порядочных письмах”) в самом искреннем моем и не передаваемом словами гадливом к вам отвращении…
Остаюсь известная и пр.».
Он был пришиблен неподдельной жестокостью письма, неоправданностью его гнева. А тяжелые обвинения, ни с какой стороны не понятные, внушали мысль о недоразумениях, об ошибках, наконец о происках недоброжелателя. Он сжал бумажку в кулак и тут же побежал к Сиротиной. Он долго стучался к ней. Наконец его спросили из-за двери — кто он и зачем явился? Он пространно и сбивчиво ответил. Тогда распахнулась дверь, и на пороге оказалась Сиротина. Красные пятна покрывали ее лицо, ноздри судорожно вздрагивали. Глядя на него в упор, она ответила придушенным голосом:
— Сиротина просила сказать, что ее нет дома.
Она захлопнула дверь перед его носом с шумом. Мозгун услышал, как звякнул крючок и истошные визги начались за дверью.
— Отвори, — несмело стукнув в дверь кулаком, сказал он. — Объясни все по порядку, я ничего, ну ничего не понимаю. Отвори же.
Стало тихо за дверью, а мимо коридором прошел рабочий и остановился.
— Для чего силком к девушкам лезть? — сказал он. — Раз желанья у ней нет принять тебя, целуй пробой да иди домой.
Мозгун покорно стал спускаться по лестнице, от стыда спрятав голову в воротник, а рабочий промолвил вослед:
— Завлекла, молодушка-то. Тут каждую ночь развеселая масленица. Ты не первый, видать. Веселая квартирка!
Мозгун заторопился к своему кварталу. Но перед самым домом его сцапал кто-то за пиджак и сказал:
— Дубасят друг дружку ударнички ваши. Уйми иди! Раскровенятся вконец.
— Где дубасят? — недоуменно спросил Мозгун незнакомого парня.
— В коммуне, конечно. Потеха! Из прочих общежитий ходили смотреть на этот спектакль.
Сбитый с толку событиями дня и ко всему готовый, Гриша кинулся в общежитие коммуны. Там лежал на койке Вандервельде, сжав зубы, из которых текла кровь, и выл по-волчьи. Скороходыч ходил с засученными рукавами около и внушал:
— Я тебе говорил, сучья нога, не лезь в спор, не раздражай мои нервы. Нервы мои потревожены всякой общественной нагрузкой.
А в сторонке, у стола, поставленного среди огромного зала, сгрудилась толпа галдящей молодежи. Когда они увидали Мозгуна, один вышел из толпы и сказал:
— Ты, Гриша, в цеху проводишь дни, от нас оторвался. Ивана тоже нет. Нас неустроевцы тревожат.
— А у кого носы побиты?
— У них же, — ответил тот. — Потому что пора вопрос разрешить, Гриша, и поставить его на попа. Костька — плут и демагог или он действительно авангардная часть молодняка? Потому что даже некоторые из его бригады в раздумье пали. Ежели решение наше, которым мы исключили Ивана из бригады за контрреволюцию, после того как он в столовой деревенскую комсу поднял на бунт, правильное, то почему в таком случае он повышенье получил? А ежели неправильное, то надо Костьку тянуть — почему демагогию разводит? Надоело нам это!
— По какой причине скулит? — оборвал Мозгун, указывая на Вандервельде.
— Поколотили здорово, по всем правилам, Неустроева защита.
— Эх, черти, чего вам надо, сами не знаете.
— Нам надоело втемную играть, — закричали вдруг остальные. — Кругом толки, разговоры. Вон Ведя говорил, будто тебя встретил он ночью и будто бы ты караулил его да Костьку и хотел их из-за утла кокнуть по злобе на Сиротину. Будто ты его уж за руки схватил, да он тебя припугнул, ты и струсил. Что тут за фантазии начались! И многие действительно верят, что твой раздор с Неустроевым из-за бабы приключился.
— А коли из-за бабы, коль это факт, обоих к лешевой матери, — раздались голоса.
Из толпы вслед за этим задорные предложения посыпались:
— Собирай, братия!
— Решать дело надо с пылу с жару.
Вскоре явились девушки из женского общежития и тихомолком расселись по кроватям в углу Зал на шестьдесят коек вскоре гудел, как улей. Колька Медный, оставшийся на все время в бригаде Переходникова, успел распоясаться. Он кричал:
— Мы все, ядрена мышь, единых пролетарских кровей люди, а только скажи ты, Мозгун, наша голова, — из твоих супротивников один али оба правы? Неустроевцы нас контрами зовут и всячески задирают. Вот Вандервельде, которому Скороходыч всыпал, и вполне правильно, — как зверь лютый.