— Ничего. Голова немного болит. Смотри, чтобы наши не проиграли! — попыталась она шутить.
Варя отошла от трибуны с таким облегчением, будто с нее сняли огромный груз. Она свернула в аллею, ведущую к выходу. «Алексей здесь в командировке, наверное...»
Торопливо, как бы опасаясь, что ее могут задержать, она прошла к воротам и за стадионом вышла на стежку шахтерских огородов. Она ступала механически, не ощущая спекшейся земли, не чувствуя жары. Только спустившись в балку, заглушенную калиной и боярышником, остановилась и оглянулась.
Было прохладно в балке, пахло медоносными цветами. Незримый ручеек перекатывал камешки, в густых зарослях люции, усыпанной догорающими искорками цветения, булькали, перекликаясь, горлинки.
Варя устало опустилась на траву. «Пятнадцать лет. Целая вечность...»
Воспоминания выплывали как из тумана, непоследовательные, обрывочные. Чудился родной город в рыжих и черных пятнах маскировки. Дома походили на облезлых ископаемых ящеров. Ночами Варя дежурила на крыше, тушила «зажигалки». Виделись товарные поезда на станции, лица родных, уговаривавших ее эвакуироваться.
«Лучше бы я тоже погибла с ними. Не было бы всего того, от чего теперь не уйти...»
3
В год начала войны Варя перешла на второй курс областного медицинского института. В августе сорок первого ее институт эвакуировали в Среднюю Азию. Но она не уехала. Ей стыдно было уезжать из родного города, готовившегося к боям. Она записалась в добровольческую дружину противовоздушной обороны. От фашистской бомбы погибли отец, мать, младший брат в ту ночь, когда Варя дежурила на крыше чужого дома. Она осталась одна. Горе не подавило, не смяло ее. Когда танковая орда вторглась в пределы Приазовья, Варю зачислили медсестрой в шахтерский партизанский отряд, действовавший в лесах по среднему течению Донца.
Полтора года отважно атаковал фашистов отряд под командованием Михаила Карнаухова, одного из первых командиров донецких красногвардейских отрядов. Не жилось спокойно фашистам ни в Краматорске, ни в Славянске, ни в Красном Лимане. Десятки смелых операций совершили партизаны Карнаухова, в них всегда участвовала Варя — «бесстрашный доктор», как прозвали ее партизаны. Она становилась медиком лишь после боевых операций, а во время боя, налетов была стрелком, подносчиком патронов, связистом.
Небольшой отряд, затерянный в лесах, был прочно связан со страной, с партийными организациями Украины. Не однажды с «Великой земли», как называли партизаны свободную от фашистов территорию, прилетали и приходили тайными тропами связные Центрального Комитета партии Украины, инструкторы, пропагандисты, военруки.
Как-то в отряд на утлой «уточке» прилетел Никита Сергеевич Хрущев, встретился с Карнауховым тепло, как с братом, — они знали друг друга еще с гражданской войны.
— Ну и замаскировался ты, — улыбнулся Никита Сергеевич, глядя на богатырски высокого, в полтора роста, Карнаухова, обросшего бородой до глаз, одетого в бурую свитку.
То была последняя встреча Карнаухова с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Враги схватили бесстрашного партизана, когда он пошел на разведку в Славянск, в город своего детства, там кто-то выдал его. Гестаповцы казнили Карнаухова страшной половецкой казнью, привязав к ногам пьяной лошади и пустив его по мощеной площади.
Яростно мстили партизаны за казнь своего командира. Целую дивизию бросили фашисты на ликвидацию небольшого отряда. После долгого рыскания по лесам им удалось окружить горстку людей, окружить, но не победить — карнауховцы дрались до последнего патрона, потом пошли врукопашную. Раненую Варю успели вывезти на самолете в тыл.
Она полгода лежала в госпитале в Сталинабаде. Молодой, но истощенный лишениями организм с трудом накапливал силы. Ей удалось найти старшую сестру Таню, эвакуировавшуюся с мужем, горным инженером, в Караганду. После госпиталя Варя год прожила у Татьяны, а потом стала продолжать учебу в Алма-Атинском медицинском институте.
Она неутомимо разыскивала Алексея, его друзей по институту, обращалась во многие справочные бюро. Приходили стандартные ответы — «в списках не числится». Во время каникул Варя побывала в Караганде, где работали донецкие горняки, но никто из них ничего не мог сказать об Алексее.
На одном из занятий она познакомилась с капитаном Крестовым, лечившимся после ранения в хирургической клинике. Она увлеклась им. В ее личной жизни была пустота, ей не хватало друга. Увлечение перешло в привязанность.
Вскоре Крестов уехал на фронт, завязалась переписка. После всего пережитого ею это сближение с человеком, который нравился, согревало, обнадеживало. В конце войны они поженились. Варя переехала к мужу в Киев, куда после повторного ранения его назначили в транспортную комендатуру.
После первых месяцев совместной жизни Варя почувствовала, что их брак случайный, что они разные по взглядам и устремлениям люди. Их сближение только разъединило их. Как многие девушки, вступающие в брак, Варя почти ничего не знала о реальной сущности этого события в жизни людей. Только сойдясь с Крестовым, она познала, сколько обреченности в бытовой поговорке «стерпится — слюбится». Длинны были ночи без сна. Как казнила она себя раздумьями за измену Алексею! Она была беспощадна к себе. Она не оправдывала себя. Лучше быть всегда одинокой, чем скрывать одиночество под маской супружества.
Чем больше она постигала Крестова, тем глубже убеждалась в своей опрометчивости. Да, он был жизнерадостным, сильным, энергичным, но в то же время пустым, легкомысленным человеком. У него был очень простой, утилитарный взгляд на вещи — нужно жить. Он восторгался теми, кто умеет жить, в его представлении это означало хорошо одеваться, развлекаться, вращаться в среде таких же ограниченных людей. Он был карьеристом и не скрывал этого. Ей были противны его рассказы об «удачах» товарищей, мастеров пристраиваться на сытные, чужедомные хлеба. Она обрывала такие рассказы, стыдила мужа, обвиняла в мещанстве — ничего не помогало. Он был твердо убежден, что «нужно уметь жить». После работы она шла в свою квартиру, как на повинность. Она знала, что Крестов изменяет ей — здоровый, красивый, умеющий быть ласковым самец.
Варя вся ушла в работу — ее увлекала специальность педиатра. К ней тепло и уважительно относились матери и их малыши. Она завидовала молодым женщинам, приходившим с ребятами к ней в консультацию. В тайне она надеялась, что появление ребенка внесет что-то новое, радостное в ее отношения с Крестовым, заставит его измениться. Но после того как она, радостно взволнованная, умиленная до слез, сказала однажды мужу о том, что станет матерью, он сухо заметил: «Пеленки еще успеем сушить, рано обзаводиться наследниками, нужно пожить». Она поняла, что на перемены надежд нет.
В это время ее послали на месяц в область для организации колхозных женских консультаций. Она даже обрадовалась поводу расстаться на время с Крестовым. Он стал ей сторонним после того, как пытался уговорить избежать появления ребенка.
Из области она приехала домой без предупреждения, ночью. В этом не было никакого умысла — ей никогда не приходило в голову устраивать мужу проверки. Пришлось долго звонить, пока открыли дверь соседи. «А Вадима Борисовича дома нет, — сообщила соседка, — третью ночь не ночует...» — «Уехал в командировку?» — спросила Варя. — «Днем он приходит».
Варя не могла уснуть после этого. Она стала заниматься уборкой комнаты. Сразу бросилось в глаза, что в ней не жили: пыль на подоконниках, столе, шкафах, неразобранная постель. Наводя порядок на письменном столе, она увидела, что ее фото валялось за тумбочкой... Ей стало обидно, защемило сердце, она не могла сдержать себя, бросила убирать комнату и заплакала: «Что же теперь, ну что же теперь?..»
Крестов пришел домой только к вечеру следующего дня, после того как она ему позвонила на службу.
— А я неделю уже не являюсь домой — работы много, — с деланной веселостью сказал Крестов, переступив порог.
Варя молча посмотрела на него и по наигранной непринужденности лица поняла, что он лжет.
— Что ж поделаешь, каждый ночует там, где ему удобней, — глухим голосом произнесла Варя. — Нужно, видимо, просто честнее относиться к самому себе...
Ей хотелось услышать от него слово правды, пусть горькой, но правды. Вадим подошел к ней, обнял небрежно за плечи и, проведя рукой по волосам, пробормотал:
— Не понимаю, чего ты хочешь... Можешь узнать, где я был...
— Я никогда не буду ни у кого узнавать, где, с кем ты был, — отводя его руку, сказала Варя. — Хорошенько подумай, Дима, о наших отношениях.
4
Вскоре родилась девочка. Варю захватило материнство. Ей казалось, что и Крестов изменился. Он хлопотливо занимался теперь всеми делами быта, часто нянчил девочку, вывозил ее на прогулку. Варя радовалась, что рождение дочери благотворно подействовало на него.
Но через несколько недель она поняла, что и заботливость Крестова, и его внимание к дочурке — все это было средствами маскировки. Варя стала получать открытки, сперва просто наглые, потом циничные — какая-то корреспондентка предупреждала, что Вадим «принадлежит душой и телом только мне». Варя вначале просто рвала их, но после того как в одной открытке были развязно осмеяны детали их интимной жизни, она не выдержала, показала ее Вадиму.
— Ты становишься невозможной, — невозмутимо отвечал муж, — я не виноват, что нравлюсь кому-то... Прикажешь быть Шерлоком-Холмсом — разыскивать автора открытки?..
— Ты лжешь. Это хорошо знакомый тебе человек, — с твердой уверенностью доказывала Варя. — Я тебя не задерживаю...
И все же у нее не хватило решимости оставить Крестова. Теперь он был не просто мужем, а отцом их дочери. Она все еще на что-то надеялась: меняются ведь люди, происходит какой-то перелом в характерах, отношениях.
Летом она уехала на время отпуска в деревню, под Киев. Крестов отказался отдыхать вместе с ней, ссылаясь на то, что ему не дадут отпуска летом, но после отъезда Вари купил путевку в крымский санаторий.
На отдыхе Варя впервые ощутила, что ей совершенно безразлично отсутствие Крестова — без него было даже спокойнее. Как-то она приехала в город ночью. Не пришлось никого будить, случайно у нее был с собой ключ от входной двери. Дверь в комнату оказалась также незапертой. Она открыла ее, вошла в комнату, поставила чемоданчик, нащупала выключатель, зажгла свет и остолбенела.
Бросилось в глаза яркое, в больших красочных цветах женское платье, повешенное на спинку стула. Потом она увидела красивую, с длинными тонкими пальцами и ярким маникюром руку, свесившуюся с кровати.
Ею овладело чувство омерзения, гадливости. Варя бесшумно выключила свет, тихо ступая, вышла в коридор. Она стояла долго в коридоре, не зажигая света. Ей казалось, что все провалилось в скользкую, холодную тьму, из-под ног стал уходить пол... С трудом овладев собой, она вышла на улицу.
Редкие прохожие попадались навстречу. Дома, деревья — все расплывалось в серой дымке. У Вари горело лицо. Глаза ее были совсем сухие... Одна мысль навязчиво кружилась в воспаленном сознании:«Какая подлость! Дойти до такой низости...»
Утром, вернувшись домой, она не застала дома Крестова, в записке, оставленной на столе, он сообщал, что срочно уезжает в командировку на несколько дней.
Варя поняла, что Крестов просто удрал, боясь объяснений. О том, что она была, ему подсказал чемоданчик, оставленный ею.
Через несколько дней Варя уехала в Белополье к сестре. Крестов не согласился на развод, который она требовала. У него хватило наглости упрашивать ее, чтоб «ради счастья ребенка» она не оглашала досадного «случая», не подрывала его карьеру. Это окончательно убедило Варю в том, что и увлечение Крестовым и замужество были тяжелой ошибкой.
5
Часто Алексей спускался в шахту до наряда. Безлюдно и глухо в эти часы в подземных коридорах. Заканчивает работу малочисленная третья ремонтная смена. В лаве — узкой, поднимающейся почти под прямым углом выработке — царит тишина, как в лесу.
Порою Алексею казалось, что он и впрямь в лесу — ночном, болотном, — так тянуло сыростью, душным теплом. Позванивала капель. Потрескивали под напором пластов крепежные стойки. Иногда вдруг раздавался стремительный треск, будто давали очередь из пулемета. Это прорывался сквозь пласт скопившийся в нем миллионы лет назад болотный газ.
Освещая пласт яркой аккумуляторной лампой, Алексей всматривался в его синевато-огнистую поверхность. Уголь оживал, сверкал потоками, вихрями, перепадами извилистых полос, которые шахтеры образно называют струями. Они текли, эти струи, пересекались в пути, разрывались, исчезали.
Алексей прислонялся головой к теплой и влажной груди забоя, ухо улавливало неясные шорохи и треск: дробился пласт под давлением верхних пород.
Плотный, простиравшийся на десятки километров монолит угля представлялся Алексею чем-то зыбким и слабым, ничтожной прослойкой в огромном слоистом пироге земной коры.
Пролезая по лаве, Алексей иногда останавливался то у одного, то у другого уступа, замерял расстояние от передней крепи до «груди забоя», наблюдал состояние крепи, строение угля в разных частях пласта.
Он наметал глаз и мог уже сразу различать при свете электролампы волнистые, порой еле заметные трещины, которые образовались под давлением горных пород.
Эти исследования все больше убеждали Алексея в том, что горное давление у откаточного и вентиляционного штрека почти совсем нейтрализуется благодаря мощному креплению выработок. Бетонные балки и опоры не поддавались нависшим над ними тяжелым породам песчаника, глины, гранита.
Иногда Алексей оставался наблюдать, как начинает работу смена.
Присматриваясь к приемам Шаруды, он убедился, что опытный забойщик, используя природные явления, быстро скалывает огромные куски отжатого угля. Шаруда не страховал себя частой установкой крепежных стоек. Если у других забойщиков они устанавливались через каждый метр, то Шаруда ставил их не ближе, чем на полтора метра друг от друга.
На все советы крепить чаще он упрямо отвечал:
— Постукивай по кровле. Она тебе все скажет. Треба только прислушиваться. Сама кровля скажет, когда и як ее крепить.
Как дирижер улавливает отдельные звуки в многоголосом оркестре, так мастер забойки различал любой шорох в лаве, знал, о чем он предупреждает...
Шаруда работал легко, но все время был начеку. Он слушал и слышал, как «говорит» пласт, как трещит кровля. Эти звучания недр порою были еле уловимыми, но он различал их ясно.
Шаруда работал на длинных уступах, то есть вел забойку угля на большем протяжении, чем остальные забойщики.
Любуясь работой его, Алексей не отвлекал расспросами, но сам Шаруда в минуты перерывов коротко говорил, показывая на тонкую паутину трещин, расползавшихся по пласту:
— Смотрите! От туточка и прижало его сверху. Природа работает. Сила! Теперь только тронь — и все будет внизу. Аж загремит!
Выслушав соображения Алексея о том, как действует горное давление в тех местах, где лава смыкается со штреками, Микола Петрович сказал:
— На каждое правило есть исключение. — И многозначительно добавил: — Когда-нибудь побачите.
Через несколько дней Алексея позвали к телефону. Звонил из шахты Шаруда, чтобы в лаву спустился Алексей.
Алексей разыскал Шаруду на вентиляционном штреке. Там проходчики углубились за сутки более чем на четыре метра в мягкие породы и не сумели закрепить всей пройденной выработки.
Обведя лампой вокруг себя, Шаруда нащупал ярким зрачком ее те места, где горное давление уже раздробило пласт. Кое-где это было заметно лишь по извилистым жилкам на ровной, гладкой поверхности угля, но местами уголь сам выпадал, как кирпич из размытых дождем стен.
— Вот... Вот... — тыча световым пучком рефлектора то в одну, то в другую точку, показывал Шаруда. — Как прессом сжало. А вы говорили, шо не будет такого возле штреков. То ж сила над нами, — торжественно стуча о кровлю ладонью, говорил он. — Только выпусти ее из рук! — Он с силой сжал кулаки, будто удерживал в них что-то. — Все сдавит, все спрессует.