Далеко Чернораева заимка от волости, редко туда ездит, к нему еще реже бывают. Глядит Чернорай в окно, думает. Давно в волости не был, не съездить ли? Может, письмо от Михайлы есть…
Прямо перед окнами волнуется золотистыми гребнями поспевающая пшеница.
Двадцать десятин засеял Чернорай. И не хотел было, — не ко времени, — да прислал Михайла с фронта письмо:
«Засевай, отец, больше: как у нас на фронте революция, и войне скоро конец. Обязательно к уборке поспею. С немцами мы помирились, немцам тоже эта самая война вот уж как надоела… Обязательно к жнитву приду, а не то, так к покосу…».
Послушался Чернорай, понатужился, целых двадцать десятин засеял, а как их убирать, — неизвестно. Обещался Михайла к покосу, и покос прошел, жнитво на носу. Да и придет ли еще Михайла, что-то давно письма не было. Вон, нынче кутерьма какая идет, не дай ты, боже, — то одна власть, то другая.
Чернорай задумчиво смотрел в окно, негнущимися пальцами скреб колючий, стриженный под гребенку подбородок. На дворе злобным лаем залился Волчок и бросился в степь. Чернорай выглянул в окно.
— Не иначе чужой.
К дому подходил высокий человек с большой, как молодое деревце, дубинкой в руках. Волчок яростно заливался, кидаясь на прохожего то с той, то с другой стороны. Чернорай вышел из дома, отогнал собаку.
— Назад, Волчок, назад!
Собака, злобно рыча, спряталась за Чернорая. Человек подошел ближе. Он был без фуражки, без пиджака, в тяжелых солдатских ботинках.
— Здорово, дед!
— Здравствуй, добрый человек!
Оглядел Чернорай незнакомого человека с ног до головы, подумал:
«Не иначе дезентир».
А вслух спросил:
— Откуда идешь?
— Из города, дед, работы искать.
Чернорай пустил улыбку в седые обсосанные усы.
— Эге, работы. По какой части тебе работы?
— А по всякой. Беженец я.
Еще раз ухмыльнулся старик Чернорай.
— Эге, беженец!
Стоят друг перед другом, щупают один другого сторожкими глазами.
«А ну, что ты за хрукт такой?»
«А ну, что ты за штука такая, пузо у тебя самое кулацкое?»
— Напиться бы, дед, — сказал прохожий, — да, может, кусочек хлебца найдется.
Чернорай повел прохожего к колодцу. Прохожий жадно приник к бадье, и долго было слышно, как в его широкой груди булькала вода. Чернорай молча ждал. Прохожий оторвался от бадьи, перевел дух и взглянул на Чернорая.
— Хорошо бы сполоснуться, дед.
— А сполоснись, — кивнул головой Чернорай.
Прохожий достал бадью свежей прозрачной воды, вылил в стоявшее у колодца корыто и, сорвав с себя рубаху, стал мыться. Чернорай с восхищением смотрел на незнакомого человека и довольно думал:
«А пускай ты и дезентир, хороший из тебя работяга выйдет».
Перед Чернораем была на редкость широкая, туго перевитая мускулами спина, крутые плечи и крепкие узластые руки. Старик пошел в избу.
— Ну-ка, старая, дай мою рубаху прохожему человеку.
Старуха заворчала недовольно:
— Какая еще там язва, рубаху ему, где их нынче взять, рубахи-то.
Чернорай добродушно ухмыльнулся.
— Давай, давай, старая.
Пошел Чернорай с рубахой из избы, за ним и старуха увязалась, — любопытно посмотреть, что там за прохожий, отчего так раздобрился тугой на подарки старик. У корыта плескался незнакомый человек. Во все стороны летели от прохожего золотые брызги. Чернорай подошел к прохожему, любовно сказал:
— На-кась, парень, чистую рубаху. Твоя-то, видать, бабам на тряпки пойдет.
Прохожий стряхнул с себя капли воды, взял у Чернорая рубаху и стал надевать. Рубаха затрещала. Чернорай довольно рассмеялся.
— Трещит, парень?
Засмеялся и прохожий, блеснули белые зубы в черных усах.
— Трещит, дедка.
Хозяйская забота согнала старуху с крыльца, — изорвет незнакомый человек старикову рубаху.
— Дай, я тебе помогу.
Заботливо сморщила старушечий лоб, расправила ворот у стариковой рубахи, помогла прохожему надеть.
— Ишь ты, какого тебя господь уродил, старикова рубаха мала, пуговки не застегнешь, ужо переставит тебе Настасья.
Чернорай задумчиво поскреб подбородок, — заметил у прохожего на плече сморщенную пупком ранку. Тряхнул головой, ладно, мол, там разберется.
— Ну, пойдем, парень, закуси, чем бог послал.
Настасья еще не убрала со стола поздний праздничный завтрак. Прохожий жадно принялся за вкусные шаньги, за молочные блинцы.
«Эге-ге, — подумал Чернорай, — даже лба не перекрестил, не иначе дезентир».
Старик молча следил, как угощался прохожий, и думал о Михайле. Да, три года парень на фронте, не знай, какой стал, а был вот такой же молодчага, чуть разве поменьше. Не будут ли прохожему Михайлины рубахи впору.
— Так тебе работы, парень, надо? Какой же тебе работы, — тянул медленно Чернорай, больше следя за своими мыслями, чем за словами.
Прохожий отодвинул от себя жареху с блинцами.
— Спасибо, дед, спасибо, бабка, и тебе, молодица, спасибо.
— На здоровье, — сказал Чернорай. — Тебя как звать-то?
— Алексеем.
— А моего парня Михайлой.
Чернорай молча стал глядеть в окно. Старуха подперла рукой щеку, пригорюнилась. Едучей материнской слезой затуманились глаза. Далеко сыночек Михайла, жив ли, нет ли. Может, вот так же по чужим людям. Настасья коротко и шумно вздохнула.
— Работник мне нужен, — сказал Чернорай, — собирался Михайла к покосу быть, да вот и уборка скоро. Оставайся у меня, только смотри, — старик впился в гостя незнаемого глазами, — сам за себя отвечай, может, ты дезентир?
— Нет, дед, — твердо сказал Алексей, — беженец я, только документов никаких не имею, все свои пожитки растерял за это время.
— Ну, беженец, так беженец, гляди сам, — согласился Чернорай, — моя хата с краю.
После завтрака Чернорай пошел в амбарушку отдыхать. Позвал с собой Алексея.
— Отдохнул бы, парень, и ты, поди-ка, немало прошел.
— Я не хочу, — сказал Алексей, — посижу вот тут на крылечке.
Из избы вышла Настасья.
— Дай-кась я тебе Михайлину рубаху примерю.
Настасья под стать Чернораеву двору, — высокая, ядреная и крепконогая, как киргизская лошадь. Наливная вся, вот-вот брызнет, как переспелая вишня, только дотронься. Стоит перед Алексеем, примеряет Михайлину рубаху.
— Как раз, парень, по тебе рубаха, вот только пуговки переставить да в плечах чуть распустить.
У Алексея по широкой груди мелким кустарником кудрявится волос. Дотронулась до голого тела Алексеева, искоркой влетел огонь в пальцы, побежал по рукам к груди, к сердцу; сердце сладко заныло, вспыхнули зарницами щеки, искоркой заблистали глаза. Три года нет мужа Михайлы, три года холодная, словно девичья, постель не смята жаркими безумствующими телами в темные душные ночи, три года не обласкано крепкое наливное тело. Будто и люб был Михайла, будто и нет. Да и давно уж расстались, как в тумане расплылось Михайлино лицо; сказала б, да не помнит, какие глаза у Михайлы, какие губы.
Ласково хлопнула Петрухина по голому плечу.
— У-у, лешман, какой уродился, Михайлина рубаха не лезет!
Люб Чернораю Алексей. Хоть и неизвестно, что за человек и откуда появился, ну, да что Чернораю за дело, когда Алексей трех работников стоит. Сытые кони Чернорая гнутся под тяжелой рукой Алексея, бричку с сеном Алексей за задки, как пустую, перебрасывает. И все больше молчком, слов по-пустому не тратит.
В конце недели собрался Чернорай в волость, в Костино, — нет ли писем от Михайлы. Заехал к свату Степану Максимычу, Настасьину отцу.
— Здорово, сваток! Ну как вы тут?
Степан Максимыч молча махнул рукой.
— Слышь-ка, старая, нацеди медовушки туесок.
Хмуро сел рядом с Чернораем.
— Такая кутерьма, сваток, идет, не дай ты бог. Опять новая власть у нас появилась.
— Какая такая? — спросил Чернорай.
— Слышь, из Омска приехала. Старую управу опять поставили. Советчики — кто куда. Пойдет теперь завируха надолго. В городе, говорят, такие страсти были.
Старуха принесла туесок пенной медовухи, поставила два стакана на стол. Степан Максимыч молча разлил мед, молча протянул Чернораю стакан.
«Эге-ге, — подумал Чернорай, обсасывая медовые усы, — вот откуда Алексей появился, не иначе большевик».
Хотел было рассказать свату про нового работника, да раздумал. Еще сболтнет где-нибудь, кабы худа не было. Может, большевик Алексей, да кто их там разберет, кто прав, кто виноват. Может, и Михайла где в большевиках состоит. А может, и сгиб где Михайла, вишь, завируха какая идет, ни за что сгинешь.
Чернорай вздохнул.
— В волость хочу заехать, нет ли писем от Михайлы.
Письма от Михайлы не было. Из волости заехал в кузницу, шину сварить. Заметил у кузнеца нового работника, хотел спросить — чей, да откуда — и промолчал.
«Помолчу лучше, — подумал Чернорай, — не мое дело».
Приехал Чернорай домой, стал рассказывать:
— Опять в городе новая власть. Большевиков прогнали.
А сам на Алексея пытающим глазом, — не покажет ли чего Алексей.
— Прогнали? — спокойно спрашивает Петрухин.
Чернорай чуть усмехается, думает про Алексея:
«Хитер, однако. Ну, да знаю теперь, какой ты беженец».
А сам опять глазом на Алексея.
— Слышь-ка, парень, у кузнеца новый работник появился, золото, а не работник, горит все в руках, в минуту шину сварил. Видать, в ученье хорошем был.
Петрухин молчал.
— Зря народ много толкует, — продолжал Чернорай, — слышь, опять все старое начальство будет. В городе офицера да генералы появились. Не иначе, парень, брешут.
— Должно быть, брешут, — спокойно сказал Петрухин.
Чернорай подошел к окну, посмотрел на расстилающееся перед заимкой пшеничное море и вдруг, повернувшись к Алексею, заботливо сказал:
— Документ бы тебе, Алексей, хороший достать.
Петрухин внимательно глянул на старика.
— Да, дед, документ бы хорошо.
Снаружи Алексей спокоен, а самого так и подмывает, — что за человек у кузнеца? Должно быть, так же, как и он — Алексей, скрылся при перевороте из города. Хорошо бы съездить посмотреть нового Кузнецова работника…
После обеда Алексей осматривал во дворе жатку. Чернорай стоял возле. Петрухин покрутил головой.
— Не выдержит, дед, жатка, видишь, с трещиной нож… а вот и еще трещина… Надо бы сварить съездить, а то подведет нас машина в самую уборку.
Чернорай усмехнулся. Чует — большевик Алексей, думать больше нечего, ишь, потянуло, не товарищ ли, мол, какой у кузнеца. Не хотелось Чернораю пускать Алексея в волость, — кабы чего не вышло, — да все равно не удержишь.
— Что ж, съезди, оно лучше, когда загодя все припасено. Завтра с Настасьей и съездишь, а то сват наказывал, давно, мол, Настасья не была, пусть приедет.
Утром Алексей с Настасьей поехали. Сидели в бричке тесно друг к другу, плечо в плечо. От полей, отягченных спелыми хлебами, тянуло сладковатым духом, звенели жаворонки в небе. У Настасьи кружилась голова от близости Алексея. Когда Алексей протягивал руку, чтобы взять кнут, и дотрагивался нечаянно до Настасьиной ноги, у Настасьи вдруг загорались щеки, колотилось сердце в давно необласканной груди. Взял бы Алексей ее на руки, унес бы в высокую, душистую пшеницу, бросил бы на горячую землю… Настасья надвигала на глаза платок, отвертывала от Петрухина пылающее лицо. Перед селом вдруг забеспокоилась.
— Ох, Алексей, не подождать ли тебе здесь, кабы чего не вышло.
Алексей внимательно посмотрел в озабоченное лицо Настасьи, понял Настасьину боязнь.
— Ну что ж, пожалуй, я здесь побуду, заедешь потом.
Кузница стояла на самом краю села, у поскотины. Настасья остановилась у кузницы.
— Ну, вот тебе и кузня.
Алексей спрыгнул с брички и пошел в кузницу. У наковальни работал худощавый, среднего роста человек. Задержался на миг, хмуро глянул на Петрухина острыми серыми глазами и вновь заработал молотком. У мехов возился хозяин.
— Здравствуйте, — сказал Алексей, — мне бы вот ножи сварить.
Хозяин подошел к Алексею, повертел ножи в руках и кивнул на человека у наковальни.
— Вон как Василий! Сварим, Василий?
Василий мельком взглянул на Петрухина, на ножи и сказал:
— Сварим.
Хозяин пригляделся к Алексею.
— Ты чей? Будто наших таких нет.
— С заимки я.
— С чьей заимки?
— С Чернораевой.
— Ну как, не пришел у него Михайла со службы? Все ждет старик?
— Нет, не пришел.
— Теперь и не придет, — уверенно сказал хозяин, — ишь, дела какие пошли, язви их в бок, не успевают власти меняться, седни одна, завтра другая.
Хозяину, видно, хотелось поговорить с новым человеком.
— И чего делят, какая в ней, в этой власти, сласть.
Алексей решил попытать Василия, не поддастся ли.
— Да и не плохо поругать большевиков, в случае чего пойдет про него, Алексея, слух, что он большевиков не любит.
— Теперь все хорошо будет, образованные люди власть взяли, у них все, как по маслу, пойдет.
А сам на кузнеца глазом, — ну-ка, что скажешь? Чуть дрогнули брови у Василия, крепче сжались губы, да быстрее заходил молоток в руках. Золотым снопом брызнули во все стороны огненные искры из-под молотка.
— Ученые люди оно, конечно, — неопределенно сказал хозяин.
— Порядок будет, — уверенно продолжал Петру хин, — а то понаставили вахлаков неотесанных у власти, нате, мол, правьте, а они ни тпру ни ну. Какие управители, — аз-буки-аз не знают. Только разорили все, позапутали, теперь распутывать за ними надо.
Василий молчал и все быстрее и быстрее вертел молоток в руках. В сердитых ударах молотка чувствовал Алексей злобу Васильеву. Как ни в чем не бывало подошел к кузнецу ближе.
— Ну, так как же, друге, сваришь ножи-то?
Василий остановился, взял ножи, повертел-повертел их в руках и, швырнув обратно, хмуро сказал:
— Нельзя сварить!
— Почему нельзя? — притворился Алексей удивленным.
— Нельзя! — сердито сказал Василий. — Изношены, новые надо!
И вновь заработал молотком. Василий не глядел на Петрухина, но знал Алексей — в искрах огня прятал Василий искры глаз гневных. Заплескалась радость у Алексея, попался Василий на удочку Алексееву, выдал себя с головой. Ясно — большевик.
— Эх ты, изношены, сам ты изношенный, дай-ка, я тебе покажу, как надо работать! — с улыбкой сказал Алексей.
— Не дам хозяйский инструмент портить.
Хозяин рассмеялся, отошел от мехов.
— А ну, дай, пусть попробует.
Василий молча и нехотя протянул Алексею молоток. Словно переродился Алексей. Сбросил пиджак, засучил рукава, ловко подхватил раскаленную железную полосу, легко и радостно взмахнул тяжелым молотком. Расплавленным огнем брызнуло железо, ярким багрянцем облило могучую фигуру Петрухина. Василий с удивлением смотрел на новоявленного кузнеца. Алексей глянул на. Василия и между ударами молота сказал многозначительно:
— Нам бы с тобой, товарищ, вместе работать надо, вот бы славная кузница была.
Петрухин с улыбкой посмотрел Василию в глаза. И в этих радостных понимающих глазах Василий узнал невысказанное, понял недоговоренное.
— Ах, язви те в бок! — восторженно вскричал хозяин. — Ну и молодчага ты, парень! Коммуну бы вам с Васильем.
Хозяин засмеялся собственной шутке.
— Вот-вот, хозяин, самое подходящее слово сказал.
Петрухин и Василий обменялись взглядом…
В обед заехала Настасья. Василий вышел проводить Алексея. Прощаясь с кузнецом, Петрухин крепко сжал ему руку.
— Приехал бы ты ко мне, товарищ, в гости.
Василий сверкнул белыми зубами.
— Есть, браток!
— Что, нашел дружка? — спросила дорогой Настасья.
— Нашел, — весело улыбнулся Петрухин.
Настасья заботливо сдвинула брови.
— Только смотри, Алексей, не шибко, а то, как бы не влопаться…
— А тебе что? — спросил Алексей, нагнувшись к молодой женщине.
Настасья смущенно отвернулась, поправила платок на голове.
— Мне что, я так, тебя жалеючи.
Вдруг вырвала у Петрухина вожжи, хлестнула по лошади, гикнула озорно: