— Товарищ... — испуганно залепетал тот. — Я также за свободу, как вы... я сам участник... У меня документ...
— Идите прочь! — свирепо отвечал Николай. — Идите, или...
Руки у него горели.
Михаил Борисович Орлов, бывший член бывшей Государственной думы, торопливо удалялся.
Выбравшись из оцепления, он ужаснулся своему испугу и обрадовался спасению. Какой был подъем, когда выбирали делегацию! Какой был энтузиазм! А теперь? Что с ним? Таким ли был он еще недавно?
Матросы с набережной уже оцепили Зимний дворец — с песнями и броневиками пришла сюда их громада. По Эрмитажной канавке они двинулись к Миллионной улице. Группа Преображенских солдат заступила им путь.
— Эй, куда прешь, вояки? Порт-Артур берете?
— На бабий батальон с броневиками полезли!
— Проходу нет! Назад!
Это скомандовал дежурный офицер.
Подлетел автомобиль, и осунувшийся, с красными глазами, налитый стремительной силой, Клешнев врезался в толпу, расталкивая солдат.
Клешнев был одним из многих работников, выполнявших задания Военно-революционного комитета. Он ездил из полка в полк, агитируя, организуя, собирая все необходимые сведения.
— Кто дежурный? Где комиссар? Где командир? Так-то вы держите нейтралитет?
Все эти часы в мыслях у Клешнева неотступно маячил Летний сад. Этот огромный массив надо учесть в плане оцепления. Там могут скопиться враждебные силы.
Отъезжая к арке Главного штаба, он повторял в уме: «Три конных дивизиона, конная артиллерийская бригада, ударный батальон георгиевских кавалеров, два саперных батальона...»
Это были те воинские части района, которые числились в нейтральных.
«И черт подери этот нейтральный Преображенский полк! Он — совсем рядом. Вдруг все это ударит с тыла?»
XXXIV
Уже ранним утром этого ветреного осеннего дня начал выполняться стратегический план Ленина, план вооруженного восстания и захвата власти. Искусные мастера революции брали жизнь города в свои руки. Матросы, солдаты, рабочие прогоняли юнкеров с электростанции, телеграфа, телефонной станции, вокзалов и везде ставили свою охрану. В революционных полках ждали приказа готовые к выступлению роты. Отряды Красной гвардии владели заводами. И вот все двинулось в поход. Роты Павловского, Кексгольмского и других полков оцепляли Зимний дворец, где засело Временное правительство. С винтовками на новых ремнях, при новых подсумках явился большой отряд рабочих Петроградского района. Матросы Гвардейского экипажа подошли к дворцу с набережной.
Красный четырехугольник Зимнего дворца замкнул все свои подъезды и ворота. В огромных залах и пустынных коридорах дворца лепка стен была задрапирована серым холстом. В нижних этажах, в путанице коридоров и комнат, сумасшедше метались организаторы защиты, собирая и расставляя отряды. Офицеры и юнкера заполняли дворец. В верхнем этаже теснились министры.
Огромное вечернее небо развернулось над плоскими крышами обнимавших площадь зданий. Вверх, к небу, устремился полированный гранит Александровской колонны. Зимний дворец сверкал окнами всех своих четырех этажей. Блистали гирлянды фонарей посреди площади, у колонны.
Напряжение достигало крайнего предела, но приказа идти на штурм все не было.
Радио гнало по стране призыв осажденных:
«Пусть страна и народ ответят на безумную попытку большевиков поднять восстание в тылу борющейся армии».
Небо очистилось, и в открывшейся черной глубине показались звезды. Погасли фонари у Александровской колонны, замолк звон трамваев. Площадь была пуста. Воздух уже полнился стрекотом и звоном пуль — юнкера били с баррикад из пулеметов; в ответ стремительные пули неслись к стенам дворца. Осыпались стекло и штукатурка.
Прокатился гул пушечного выстрела. То стреляла, как в наводнение, Петропавловская крепость, объявляя о том, что Зимний дворец отказывается сдаваться без боя.
Петропавловской крепости ответили морские орудия, и долго гуляло и раскатывалось по площади грозное эхо.
— Это кто? Крейсера?
— Их там три на Неве.
— Который стрелил?
— Бес знает! «Амур»?
— Не, «Аврора».
Николай сам навел орудие, и звук пушечного выстрела снова прокатился по площади.
В темноте трудно было разглядеть, куда ударил снаряд. Но пулеметы замолкли. Когда стрельба возобновилась, стало ясно, что пулеметы снялись с баррикадных вышек.
— На штурм!
Николай, пригнувшись, ринулся из-под арки в смертоносный простор Дворцовой площади.
— Вперед!
Напряжение разряжалось в действии. Огромный, часами сдерживаемый напор, вырвавшись, слил рабочих, солдат, матросов в одно существо, и чувства одного были уже неотделимы от чувств другого. В едином дыхании и топоте штурмующие со всех краев площади бежали ко дворцу с винтовками наперевес.
Это была та атака, при которой противник теряет всякую силу сопротивления. Охваченный общим порывом, Борис бежал впереди с обнаженной шашкой в одной руке и наганом в другой, вполоборота к солдатам.
У штабелей мокрых бревен замерли на миг и тотчас устремились дальше.
Один солдат, выбиваясь из общего движения, не встал по команде.
Николай приподнял его за шиворот.
— Труса праздновать? — прохрипел он и не узнал собственного голоса.
Тело бессильно никло в его руке.
— Убит!
В общем неудержимом напоре Николай яростно бросился к стенам Зимнего дворца. В этой войне трусости нет!
В правом подъезде прикладами и ломом разбивали дверь. Дверь вдруг открылась: то матросы, ворвавшись с набережной, отомкнули запоры изнутри. Николай вместе с другими вбежал во дворец, взлетел по лестнице и со всей силой хватил прикладом по верхней, тоже наглухо запертой двери.
— Лом! Где лом?
У ворот напор уже решил дело. Юнкера сдавались. Они думали теперь только об одном — спастись отсюда, из этого грозного окружения. Незачем длить этот безнадежный бой. Керенский, удирая в ставку, предложил им умереть на посту, но они вовсе не желали умирать.
Внезапные пронзительные голоса женщин врезались в суровую перебранку:
— Не дадим вам уйти!
— Сволочи юнкеришки!
Это ругался «женский батальон».
Но юнкера один за другим перелезали через поленницы дров и, волоча винтовки, пригибаясь под цепью ворот, выходили на площадь.
Они выстраивались перед дворцом молчаливо и угрюмо.
— Сдавай оружие!
Выбитые со двора женщины также высыпали на площадь.
Во дворце нарастающий напор штурма уже достиг последнего караула у зала, где затаилось правительство.
Неподвижный четкий ряд юнкеров с винтовками наперевес застыл у двери. Буря неслась на них, и вот один, бросив винтовку, схватился за голову и кинулся прочь, у другого перекосилось и задрожало лицо, цепь распалась, и самые стойкие, не имея времени скрыться, подняли руки вверх.
Тогда энергичная, подвижная фигура в сюртуке вырвалась вперед:
— Что вы делаете? Разве вы не знаете? Наши только что договорились с вашими!..
Эта последняя попытка обмана не удалась.
Николай вместе с другими ринулся в небольшой угловой зал, и министры, бледнея, подымая руки, увидели перед собой красногвардейцев, матросов, солдат, опоясанных пулеметными лентами, грозных, как окончательный приговор...
...Было уже около трех часов ночи, когда на заседании съезда Советов в Смольном наступила ясная и торжественная тишина. Читалось экстренное сообщение. Это было сообщение о взятии Зимнего дворца и аресте Временного правительства. То, к чему стремились миллионы людей труда, совершилось. В России была установлена Советская власть. Владимир Ильич Ленин встал во главе Советского правительства.
XXXV
В этот день в квартире Михаила Борисовича Орлова, как это часто бывало, собрались друзья и знакомые.
В просторной гостиной, убранной коврами и диванами, глубоко засел в кресло, с вечерней газетой в руках, родной брат Михаила Борисовича. Он несколько лет подряд работал в союзе думских журналистов. В крахмальном воротничке и при манжетах, Лев Борисович имел вид несколько даже чопорный. Он был очень похож на брата — такого же роста, такой же массивный, с мясистым носом.
В столовой на бархатном безвкусном диване, не идущем к дубовому буфету и остальной мебели, уместился, подвернув под себя ногу и показывая полоску нечистого носка над запыленным ботинком, пожилой человек с сединой на висках и с редкой, как бы оборванной бородкой. Когда он говорил, казалось, что он не то жует, не то хочет выплюнуть челюсть. Это был сосед по квартире, учитель истории.
Прапорщик, сверкавший рядом с ним глазами и погонами, до революции был в подчинении Михаила Борисовича по всероссийскому Союзу городов и в трудные минуты привык советоваться с Орловым. Друзья и знакомые считали Михаила Борисовича человеком, который умел вести себя в самых критических обстоятельствах и у которого поэтому можно было поучиться.
Франтоватый помощник присяжного поверенного, протеже Орлова, стоял у широкой кафельной печи, скрестив ноги и заложив руки за спину. Беседуя с женой Михаила Борисовича, гревшейся тут же в кресле, он поглядывал изредка то на огромную копию Мурильо с ангелочками и богородицей, занявшую чуть ли не всю стену над диваном, то в зеркало, висевшее в простенке между окнами. Глядя на свое отражение в зеркале, он неизменно подносил руку к галстуку, словно собираясь сорвать его с шеи. Еще несколько человек сидели и бродили по комнатам.
Жена, давно привыкшая к гостям, говорила иногда, вздыхая:
— Куда это сегодня пропал наш Михаил Борисович?
— Государственные дела, — отозвался помощник присяжного поверенного и вдруг расправил ноги и руки, завидев в дверях известного адвоката и общественного деятеля.
Тот, не здороваясь ни с кем, поспешно спросил:
— Михаил Борисович дома?
Лицо его с высоким лбом, горбатым носом, большим ртом и глазами навыкате поворачивалось от одного гостя к другому. Было оно нехорошего, землистого цвета. Толстые щеки свисали пренебрежительно, образуя неприятные складки у губ.
— Нету дома, — отвечал помощник присяжного поверенного, делая шаг навстречу гостю и почтительно кланяясь. — Мы с минуты на минуту...
— В таком случае я приду попозже, — перебил деятель, и громадная фигура его скрылась в дверях.
Помощник присяжного поверенного тихо назвал фамилию ушедшего, и учитель истории укоризненно воскликнул:
— Что ж вы раньше не сказали? Я бы посмотрел внимательней!
Когда пришел сын, капитан Орлов, жена Михаила Борисовича начала уже привычно волноваться отсутствием мужа. Впрочем, в глубине души она была за него спокойна. Она и вообразить себе не могла, что с ним может случиться несчастье: это казалось ей столь же невероятным, как если б вдруг померкло солнце.
— Как ваш полк, капитан? — спросил прапорщик. — Тоже драки в комитете и ни туда, ни сюда?
— К сожалению, именно туда. Сегодня утром по приказу большевиков полк выступил куда-то, черт его знает куда, — может, убивать всех нас. Я не подчинился и ушел. А где отец? Мне он срочно необходим.
— Это все очень быстро кончится, — отвечал учитель истории не Орлову, а своим мыслям. — Они не способны к созидательной работе. В русском народе исторический разум всегда побеждал. Спасение — в Учредительном собрании, да, в Учредительном собрании, господа!
И казалось, он не одну, а обе челюсти выплюнул — с таким азартом он произнес последние слова.
В это время вошел Михаил Борисович. Он вступил в комнату с видом значительным и серьезным.
— Здравствуйте, господа, — сказал он неторопливо. — Зиночка, милочка, я ужасно проголодался. Кушать, кушать, кушать!
Его обступили.
— Ну что? Как? Какие новости?
— Плохие, — отвечал он кратко и вышел из комнаты.
— Какие плохие? — в отчаянии выплюнул педагог и, пожав плечами, опустился на диван. — Вот всегда он так! Скажет и уйдет.
И он опять зажевал, бормоча что-то про себя.
Капитан Орлов нетерпеливо и раздраженно стучал пальцами по столу.
Михаил Борисович долго мыл руки, возился и шаркал по соседним комнатам. Некоторое время из гостиной доносились тихие голоса его и брата. Он вышел в столовую только тогда, когда стол был уже накрыт к позднему обеду и миска с супом дымилась под сверкающей люстрой.
Михаил Борисович уселся, сунул конец салфетки меж пуговиц жилета, взял ложку и сказал:
— Я чудом спасся от смерти.
После этого он с удовольствием принялся за суп.
«Терпение, терпение», — внушал себе капитан.
— Зина, милочка, а где пирожки?
Зина встрепенулась:
— Вот же они, перед тобой, Миша!
Михаил Борисович покачал головой.
— После всех этих потрясений...
И он в два приема проглотил пирожок.
— Потом мне нужно будет тебя на два слова, конфиденциально, — обратился к нему сын. — Крайне срочное дело. Я пришел непосредственно из полка.
Михаил Борисович снисходительно глянул на него:
— Он пришел из полка! Вы спросите, из какого ада я вырвался!
И он стал с аппетитом уплетать жаркое. Он явно отказывал в уважении боевым отличиям сына.
Поев, Михаил Борисович отер салфеткой губы и прошел в гостиную.
— Не мучайте же, Михаил Борисович, — говорил прапорщик. — Выкладывайте новости!
— Но ведь вы сами знаете, господа, — отвечал Михаил Борисович, удобно располагаясь на коротенькой кушеточке, — какой энтузиазм царит в обществе по отношению к идеям революции. Все гуманное, все здравомыслящее, все здоровое и культурное видит спасение нашей родины в тех началах, которые провозглашены революцией и ведут народ к Учредительному собранию.
Учитель истории в восторге выплюнул:
— Именно так! Да!
— Революция уже имеет своих мучеников и героев, — продолжал Михаил Борисович. — Ну, так сегодня к их именам прибавилось еще несколько — вот что случилось сегодня. — И он, как бы извиняясь, пожал плечами. — У меня была сегодня тысяча дел, и я немножко опоздал в Городскую думу. Вхожу в зал заседаний и попадаю в атмосферу необычайного энтузиазма. Вы не можете себе представить, что это было! Графиня Панина... об этой героической женщине нельзя говорить спокойно! Поневоле вспомнишь княгиню Волконскую, Долгорукую... — Он запнулся, не уверенный в том, что среди жен декабристов действительно была Долгорукая, но фамилия, во всяком случае, казалась подходящей. — Русские женщины! — Он вздохнул. — Татьяна Ларина... Все кричали: «Да, да, во дворец, к министрам! Мы умрем вместе с ними!» Это был такой порыв! Все здравомыслящее, все самое здоровое... У меня сердце переполнилось, как... — Он не придумал сравнения и прижал руку к левой стороне груди. — Мы вышли на бурлящий Невский проспект... Нас сопровождали тысячи. Мы пошли безоружные прямо в стан врага.
«С пушками надо было идти», — хотел сказать капитан, но воздержался. Он нетерпеливо постукивал каблуком.
— Зина, милочка, — оборвал свой рассказ Михаил Борисович, — дай мне, пожалуйста, стакан воды. Нет, не содовой, обыкновенной кипяченой воды! У меня что-то случилось с сердцем. Когда сердце слишком переполнено...
Сын невежливо следил за тем, как отец маленькими глотками, укоряя себя покачиванием головы, пил воду.
— Ну, кажется, прошло... — Михаил Борисович выдержал паузу и продолжал: — Прямо в стан врага. У Казанского собора мы наткнулись на заслон из солдатни и еще каких-то личностей... Обмотаны этими... с пулями... Нас не пускали. Нас толкали ружьями и ругали. Я думаю, что мало кто решился бы не отступить при таких условиях, — нежно улыбнулся он. — Мы не отступили. Общественный долг прежде всего. Нашелся офицер, который помог нам поодиночке пробраться через мост. Это был герой, солдаты могли разорвать его. Он сказал солдатам, что мы посланы их Военно-революционным комитетом. Я слышал его слова, — кажется, я один заметил эту героическую ложь. Он провел нас к Дворцовой площади — и тут... Зина, милочка, дай мне, пожалуйста, еще водички испить, можно из того же стакана! Спасибо! Вот так. Надо все-таки посоветоваться с доктором насчет сердца. Мы, старики, слишком уж не заботимся о себе... Так на чем я остановился? Да, мы вышли к Дворцовой площади. Мы встретились лицом к лицу с мятежниками. Представьте себе лица, в которых нет и тени доброжелательства, гражданственности, интеллигентности. Ружья, пистолеты, и все обмотаны этими... ну, этими, где пули...