Надя мучительно хотела навести Бориса на разговор о письме, но ничего не могла сообразить. Она нервничала.
Борис решительно не мог понять, почему Надя вдруг помрачнела. Она то замедляла, то ускоряла шаг, невпопад отвечала на его вопросы.
Разговор иссякал. Чтобы хоть как-нибудь поддержать его, Борис стал вспоминать старое, заговорил о финском санатории.
И вдруг хлопнул себя по лбу:
— Да, ведь я совсем забыл! Прости меня, Надя.
Надя оживилась. Неужели наконец он вспомнил о письме?
— Я ведь тебе должен уйму денег! — воскликнул Борис. — Ты не помнишь, сколько?
Надя даже задохнулась: этого только не хватало! Ей стало жалко себя. До слез жалко. Теперь все ясно: этот человек нарочно изобразил радость и оживление при встрече. Он нарочно хотел замолчать ее письмо. Хорошо, что она первая не заговорила об этой своей глупости. Она поставила бы себя в самое унизительное положение и все равно ничего бы не достигла.
Надя боялась, что не выдержит и скажет все начистоту. Надо скорей распрощаться и разойтись. Она остановилась.
— Я очень рада, что увиделась с тобой, — сказала она. — Мне сегодня вечером обратно в Вологду. Ты меня не провожай. Я скоро снова приеду, тогда зайду к тебе. До свидания!
— Но ты на меня сердишься?
— Да с чего ты взял?
Чтобы кончить разговор, она поцеловала Бориса на прощанье и быстро пошла прочь. «Еще не поздно вернуться и сказать все начистоту, — думала она. — Еще не поздно. Но зачем? Ответ Бориса и без того ясен».
Она оглянулась в тайной надежде, что Борис сжалился наконец, понял ее и теперь тихо следует за ней. Но Бориса нигде не было видно. Должно быть, он радовался, что так легко отделался от навязчивой девчонки!
Надя тихо пошла дальше. Как глупо! Другие люди гибнут в борьбе за высокие идеи, а она страдает черт знает от чего — от ерунды, от любви!
А Борис был огорчен. Он искренне обрадовался Наде. Почему она себя так странно вела? Ему не надо было ее отпускать.
Вернувшись, Надя сказала Кларе Андреевне:
— Все благополучно. Я поеду в Вологду, разделаюсь с делами, вернусь, и мы поженимся. Я вам напишу о своем приезде заранее.
И в тот же день распрощалась с ней.
Только в поезде Надя вдруг подумала: «А что, если эта сумасшедшая женщина напутала и Борис не получил письма?»
Но тут же она отогнала от себя эту мысль. Надя привыкла к своей матери, которая всегда отличалась чрезвычайной аккуратностью.
Через неделю Клара Андреевна получила письмо. Увидев штемпель «Вологда», она обрадованно вскрыла конверт. Она шумно дышала, чуть раздвинув губы и сложив их так, словно дула на горячее. Это было у нее признаком спокойного, хорошего настроения. Юрия не было дома.
Удобно усевшись у окна, Клара Андреевна надела пенсне и стала читать. Она с такой ясностью заранее представила себе содержание письма, что не сразу поняла значение первых же строчек. Поняв, она попыталась оттолкнуть их от себя. Но это было невозможно. Смысл письма был убийственно ясен.
Вот что писала Надя:
«Милая Клара Андреевна, большое спасибо вам за ласковый прием. Мое свидание с Борисом кончилось не так, как я вам сказала. Ни вы, ни он ничего больше обо мне не услышите. Прощайте».
Почерк у Нади был мелкий, но очень четкий.
Клара Андреевна дочитала Надино письмо и осталась тихо сидеть на стуле. Потом встала, чтобы немедленно как-то исправить все это, изменить, устроить. Но как? Ведь в письме ясно сказано: «Больше обо мне не услышите». Ехать в Вологду? А вдруг окажется, что Надя повесилась? Кто будет виноват? Уж не Клара ли Андреевна, потерявшая ее письмо? Нет, нет, уж лучше забыть, ничего не устраивать, не исправлять.
— Этот Клешнев! — бормотала она и, не выпуская письма из рук, тихо, как убийца, пошла в столовую. Она долго искала поднос, нашла, поставила на него подсвечник со свечой, взяла с буфета спички и зажгла свечу. Потом стала рыться в карманах кофты, ища пенсне. Пенсне не было.
— Этот Клешнев! — бормотала Клара Андреевна. Ей казалось, что Клешнев виноват решительно во всем.
Она шагнула к буфету, и что-то хрустнуло под ее ногой. Это было пенсне, упавшее, когда она искала поднос. Клара Андреевна заплакала. Без пенсне, щуря глаза, она поднесла Надино письмо к огню. Письмо вспыхнуло.
Клара Андреевна выпустила горящую бумажку только тогда, когда огонь обжег ей пальцы. Она задула свечу и осталась бессмысленно сидеть перед подносом.
Клара Андреевна ни на что больше не надеялась и ничего не ждала от будущего, кроме смерти. Она видела с полной ясностью, что все, чем она жила, что создало и поддерживало ее, кончилось навсегда.
XLVII
Работая в районном Совете, Борис ежедневно встречался с десятками самых разных людей. С каждым днем у него появлялись все новые и новые друзья. Это были люди с заводов и фабрик, обращавшиеся к нему за помощью. Предприятия района одно за другим вступали в строй. Каждую неделю Борис организовывал субботники по очистке заводских территорий от мусора и снега. После того, как он удачно провел один из таких субботников, за ним установилась прочная репутация хорошего организатора.
На этот раз группа работников Совета во главе с Борисом расчищала двор большого завода, расположенного по берегу Невы. Заводские цехи вместе со складами, силовой станцией, пожарным сараем, гаражом, проходной конторой и прочими помещениями образовали целый городок, окруженный высокой каменной оградой. Улицы этого городка, на которых затейливо перекрещивались пути заводской узкоколейки, были сплошь занесены снегом.
Вооружившись лопатами и кирками, люди долбили мерзлый снег, грузили его на большие листы фанеры, тянули к Неве и сбрасывали на лед. Работа была не из легких, но Борис умел так расставить людей и распределить между ними обязанности, что никто не мешал друг другу и дело заметно двигалось вперед.
Сам Борис трудился наравне с остальными. Он с ожесточением долбил киркой смерзшийся снежный пласт, когда к нему, слегка прихрамывая, подошел высокий худощавый человек в шинели и папахе:
— Узнаешь?
— Малинин!
Это был комиссар того отряда, которым Борис командовал под Псковом.
На фронте Малинин и Борис всегда обращались друг к другу на вы, но сейчас им казалось, что они, конечно, всю жизнь были на ты, — с такой силой вспыхнуло в них обоих воспоминание о последнем совместном бое. Борис вспомнил распахнутый полушубок, ушанку, свалившуюся со стриженой головы, серые удивленные глаза и едва удержался от слез.
— Ну, ну, — сказал Малинин таким же, как тогда, нежным и одновременно строгим голосом. — Вот и свиделись. А я только вчера прибыл. По ранению. Видишь, хромаю немножко... Гляжу — неужто Лавров? Командир!.. — Они опять обнялись. — Задал ты нам тогда тревоги. Да потом узнали, что жив, работаешь...
Он толкнул Бориса в грудь, словно, испытывая, крепко ли стоит на ногах его бывший командир.
С радостной улыбкой глядя на худощавую фигуру Малинина, Борис вспомнил свой старый разговор с Клешневым.
Клешнев спросил у него, с кем из товарищей по роте он особенно сдружился. Тогда Борис не сумел ответить на этот вопрос...
— Я здесь токарем работал, — продолжал между тем Малинин. — Хозяином был один толстосум. Ну и сволочь! Драпанул с двумя своими сынами. А теперь мы с тобой тут хозяева, командир! Вместе отстояли, вместе и работать будем! — И он, взяв Бориса за плечи, с силой потряс его.
Прямо с завода Борис повел Малинина к себе. Они шли по узенькой набережной. Ледяная белизна Невы подступала здесь чуть ли не к самой трамвайной колее. Тротуар жался к простой деревянной ограде над крутым невысоким скатом.
По набережной промчался широкозадый тяжелый грузовик с хлебозавода. В открытых ящиках покачивались коричневые буханки. Вслед за ним прогромыхал еще один грузовик. Широкие веера соломы торчали у него из кузова.
— Скоро вся наша земля очистится от врагов, — говорил Малинин. — Вернутся ребята с фронтов, и такая жизнь пойдет, — он взмахнул рукой, — помирать не надо!..
Клешневы были дома.
— Очень, очень рад, — сказал Малинин, пожимая Клешневу руку и вглядываясь в него пристальными добрыми глазами. — Давно хотел познакомиться. А командир все такой же горячий, — показал он на Бориса. — С киркой управляется, куда там...
— Кто? Борис?
Клешнев с интересом посмотрел на Бориса.
— Горяч, очень горяч, — убежденно говорил Малинин. — Я его и в боях видал. Не удержишь. Первым всегда в атаке. Деньки были!.. — Он покачал головой. — Я тогда под его командой, можно сказать, боевое крещение принял...
В голосе его послышалось уважение, и Борис вдруг понял, что в те дни он, Борис, казался Малинину опытным, обстрелянным командиром, на которого нужно было равняться в бою... Неужели это в самом деле было так?
— Ого! — воскликнул Малинин, увидев на столе у Бориса книги по технике. — Обучаешься? — Он прочитал несколько названий. — Да ведь это на инженера, — с уважением промолвил он. — Инженером будешь?
— Буду ли — не знаю, да хотелось бы, — ответил Борис.
— Легко дается?
— Я всегда любил математику.
— Ну, это хорошо. Это я одобряю. Пойду к тебе в цех, под твою команду.
— А вы питерский? — спросила Лиза.
Малинин весело взглянул на нее, на Клешнева, словно и они были его старыми друзьями.
— Питерский, — отозвался он, улыбаясь и поглядывая на Клешнева, на Лизу, на Бориса. — Значит, вместе будем, в одном цехе, — сказал он Борису. — Это ты хорошо придумал — быть инженером.
— Фома Григорьевич посоветовал.
Малинин кивнул головой:
— О вас, Фома Григорьевич, мне много раз приходилось слышать. Каширина помните? От него я про вас много узнал. — Малинин помолчал. — Погиб Каширин. Рядом дрались. Погиб. — Он опять помолчал. — Ну, да теперь будет время обо всем рассказать. Теперь все время — наше...
— Что ж это я, — вдруг спохватилась Лиза, — все слушаю да слушаю, а кто же вас кормить будет? — Она вышла из комнаты.
Следом за ней вышел и Клешнев.
Малинин взглянул на Бориса и не столько спросил, сколько сказал утвердительно:
— Ты сейчас партийный.
— Нет, — ответил Борис, — но я заявление подаю...
Возвращаясь как-то домой вместе с Борисом, Клешнев спросил его: «Почему ты в партию не подаешь?»
Борис ответил ему с той откровенностью, которая стала обычной в разговорах между ними. Это был, в сущности, не столько ответ, сколько подробный и честный рассказ о своей жизни. И спросил: «Вы меня знаете, Фома Григорьевич. Вы бы дали мне рекомендацию?»
«Дал бы», — спокойно ответил Клешнев.
Выслушав Бориса, Малинин крепко пожал ему руку и обнял его.
— В добрый путь, — сказал он, и в голосе его снова послышалось знакомое Борису нежное и вместе с тем строгое выражение.
Когда он ушел, Клешнев сказал:
— Славный парень! — Затем помолчал, шагая по комнате и поглядывая на Бориса так, словно перед ним стоял не Борис, а какой-то другой человек. — Уважает тебя. Видел в бою и уважает. — Клешнев остановился, все так же глядя на Бориса. — Да и я тебя тоже видел. В Октябрьские дни видел. С Николаем Жуковым.
Он очень медленно выговаривал слова, и было в его голосе нечто такое, что шло от самого сердца.
Вдруг он спросил:
— А что тебе Надя писала?
— Ни одного письма от нее не было.
— Как так? С месяц назад было.
— Нет, я не получал.
— Странно, — удивился Клешнев. — Твоя мать приносила мне это письмо. Я читать не стал, но она говорила... — Он нахмурился, вспомнив свою последнюю встречу с Кларой Андреевной. Потом усмехнулся: — Боюсь, что твоя мать и на этот раз сумела тебя запутать...
— Надя приезжала... — начал Борис и вдруг замолчал. Только сейчас он понял, что Надя приехала тогда вслед за своим письмом, в котором она, может быть, писала ему нечто важное для них обоих... — Как бы мне узнать ее адрес? — добавил он и озабоченно посмотрел на Клешнева.
— Это в нашей власти, — улыбнувшись, отозвался Клешнев.
Глядя на Бориса, он думал о судьбе этого молодого человека, все-таки сумевшего выйти на единственно верный путь.
И Клешнев испытывал гордость при мысли о том, что он принадлежит к той великой армии, которая преобразует жизнь и людей,
XLVIII
Солнечным морозным утром Борис встретил Надю на вокзале. Опустив на перрон вещевой мешок, она стояла около одного из вагонов с маленьким саквояжиком в руках.
Надя сразу заговорила о том, что ей не хочется ехать на старую квартиру и что она решила остановиться у подруги на Васильевском острове. Борис подхватил ее вещевой мешок, они вышли на площадь перед вокзалом и долго говорили о том, как лучше добраться до Васильевского острова и где оставить вещи, если комната подруги окажется на замке. Ни о пропавшем письме Нади, ни о том письме, которое Борис написал ей после разговора с Клешневым, они даже не вспоминали.
Шагая рядом с Надей по Невскому, Борис то и дело поглядывал на нее. Она мало изменилась и все-таки казалась Борису какой-то новой, другой, совсем непохожей на прежнюю Надю.
Так они добрались до Дворцового моста и, спустившись на лед, направились к университету. Снежный речной простор окружал их.
В ослепительном сплаве льда и солнца дышалось особенно легко и радостно.
— Тебе не странно вспоминать себя в прошлом? — спросил Борис. — Мне очень странно. Иногда просто не верится, что я мог не понимать самых простых вещей.
Надя подумала.
— Жизнь изменилась, — сказала она. — Теперь понимать легче, чем когда ты был в казармах.
— Но жизнь изменилась не сама, — возразил Борис. — Люди изменили ее. Надя, подумай, какое это счастье — менять жизнь к лучшему и самому становиться лучше вместе с ней. Ты меня понимаешь?
— Понимаю, — тихо ответила Надя и искоса посмотрела на Бориса.
Борис осторожно и нежно взял ее за локоть.
— Мы ведь с тобой старые-старые друзья, — промолвил он. — Верно? Мне столько надо тебе рассказать...
1926 год.
Переработано в 1948 году.
О романе М. Слонимского
Михаил Леонидович Слонимский принадлежит к старшему поколению советских прозаиков. За сорок с лишним лет плодотворной литературной работы писателем создано большое количество произведений. Среди них — широко известные, много раз переиздававшиеся романы и повести: «Лавровы», «Фома Клешнев». «Повесть о Левинэ», «Андрей Коробицын», «Стрела», «Инженеры», «Друзья», «Ровесники века» и другие.
М. Слонимский вступил в литературу в 1921 году. Его первые рассказы, объединенные в сборнике «Шестой стрелковый» (1922), основывались на еще свежих и острых фронтовых впечатлениях первой империалистической войны, участником которой семнадцатилетний М. Слонимский добровольно стал в 1915 году. Воспитанный в интеллигентной петербургской семье, будущий писатель, подобно его герою Борису Лаврову, в качестве солдата царской армии начинал познавать подлинную суть империалистической бойни.
Первые произведения М. Слонимского свидетельствовали и о тонкой наблюдательности, и о богатстве жизненных впечатлений, и о его таланте. Но молодой автор оказался подавлен своим материалом.
В рассказах «Варшава» (1921), «Шестой стрелковый» (1922), «Чертово колесо» (1922) и других война изображается им как бессмысленный, дикий процесс уничтожения, в котором люди принимают участие, не понимая ни причин войны, ни ее целей. Война калечит людей духовно, опустошает их, и автор не приемлет все то, что описывает, но выхода из этой действительности не показывает.
В 1934 году, возвращаясь к опыту своих первых шагов в литературе, М. Слонимский писал: «Я был свидетелем страшного развала царской армии как части общей старой системы... Но я брал подсказанный мне жизнью мотив гибели, ничего ему не противопоставляя. Получалось неправильное обобщение: гибнет, мол, все и вся... Я не ставил точки над «и»: вот это, мол, гибнет, а это побеждает, рождается вновь... Мотив гибели превратился в мотив всеобщей гибели и вел к изображению сумбура, доходящего до фантастики, к некоторой алогичности в действиях персонажей».