Приблизившись к обозу, я увидел, что сам комендант этапа стоит среди группы возчиков и никак не может понять, почему они отказываются ехать дальше. Расспросив крестьян, я узнал, что дорога очень тяжелая, а скот почти погибает от усталости. Я подошел к коменданту, вытянулся в струнку, приложив по–военному руку под козырек, и дал ему нужные объяснения. Комендант посмотрел на меня, улыбнулся и, подойдя поближе, спросил, хочу ли я служить переводчиком, на каких языках могу говорить, сколько получал в полку и почему был уволен. Я ответил, что владею турецким, курдским, армянским и русским языками, и объяснил причину увольнения из полка. Комендант удивился моим знаниям и спросил, какое учебное заведение я, окончил. Я ответил, ЧТО 'В течение нескольких лет жил среди этих народностей и, занимаясь пастушеством, практически изучил их языки, русской же грамоте научился в сельской школе, и показал свой школьный аттестат. Комендант принял меня на 25 рублей в месяц и приказал выдать мне полное обмундирование.
На новой службе я зажил хорошо, много работал, и все относились ко мне прекрасно. Этапный пункт обслуживала в это время 593–я Оренбургская дружина, состоявшая из стариков–ополченцев, которых все дразнили и называли в насмешку иисусовым войском. Ополченцы очень обижались. Я поинтересовался узнать, откуда пошло это прозвище, и солдаты мне объяснили, что все старики–ополченцы пошли на войну за царя и отечество и носят большие кресты на фуражках в знак верноподданства.
Иногда провиантские обозы опаздывали, и все войсковые–части оставались без продуктов, самое главное—без мяса. В таких случаях интендант Андреев, фельдфебель Николаев, с которым очень подружился, и я, в сопровождении нескольких казаков, отправлялись в ближайшие села для закупки скота. Очень часто скот брали почти даром. На моих глазах интендант составлял фиктивные документы о покупке и заставлял крестьян расписываться в получении денег сполна, а в действительности выдавал им лишь незначительную часть; остальные деньги делились между ним и другими участниками покупки.
На этом этапе я провел зиму 1914 года и весь 1915 год. Имея при этапе полное содержание, я почти не тратил своего жалованья и все сбережения относил к отцу Каре, Саеро, в счет калыма. Я уговорился с ним уплатить 150 рублей, после чего получал право взять Каре в жены. Калым был незначительный, но Саеро согласился, объясняя свою сговорчивость тем, что я ведь не чужой, а прихожусь Каре двоюродным братом. Я начал постепенно выплачивать Саеро обусловленную сумму, что было довольно‑таки тяжело, но желание поскорее взять Каре в жены помогло мне преодолеть все трудности. Уплатив последний взнос, я попросил коменданта дать мне на несколько дней отпуск, чтобы съездить домой, а затем взять в жены выкупленную Каре. Комендант охотно дал разрешение, и я немедленно отправился к Саеро. Я сказал ему, что Каре надо снарядить в дорогу: я хотел свезти ее домой к родителям, а затем вернуться на службу. Но тут случилось то, чего я никак не ожидал. Саеро отказался выдать дочь, мотивируя свой — отказ тем, что я не заплатил калыма и теперь хочу взять Каре насильно, с оружием в руках. Когда я возразил с негодованием, что калым уплачен сполна, Саеро нагло усмехнулся и ответил, что никаких денег он не получал.
— При ком ты платил мне? Где твои свидетели калыма? Где сваты? —сказал мне Саеро.
Эти слова, как громом, поразили меня; я понял, что, воспользовавшись моей неопытностью и доверчивостью, Саеро хочет присвоить себе мои деньги, а бедную Каре он, очевидно рассчитывал продать повыгоднее другому жениху. Я был возмущен до последней степени. На наш громкий разговор сбежались соседи, которые знали, что, я выплачивал калым по частям. Они начали уговаривать Саеро, но он и слушать их не стал, а, рассчитывая на свою огромную физическую силу, бросился бить меня. Между, тем я держал винтовку на плече и рукой придерживал приклад. Как только Саеро стал приближаться ко мне, я бросился бежать. Он — за мною, и, как только я перешагнул порог дома и очутился во дворе, он схватил винтовку за дуло и потянул к себе. Желая освободиться, я, не оглядываясь, рванулся вперед,, и в этот миг раздался выстрел, которым Саеро был убит наповал.
Меня тут же арестовали и отправили к коменданту, а оттуда в село Кульп, где жил пристав этого района. На допросе свидетели, в том числе Каре, подтвердили правильность моего показания и прибавили, что если бы Саеро не потянул — винтовку за дуло, то я успел бы убежать и несчастья не произошло бы. По настоянию коменданта мое дело было разобрано а срочном порядке, через 11 дней. Я был оправдан на суде, но дальние родственники Саеро грозили мне кровной местью, и я не мог вернуться в этот район. Мне не пришлось даже повидаться с Каре: ее взяли родственники и увезли в деревню Мирак, в Александропольском (ныне Ленинаканском) уезде. Эриванской губернии. Так печально окончилась моя первая попытка жениться по курдскому обычаю, и так бесплодно пропали сбережения, скопленные с таким трудом. Впоследствии я узнал, что Каре вышла замуж и в настоящее время живет в городе Тифлисе.
В ТУРЦИИ. КУРДСКАЯ ПОЭМА „СИЯБАНД И ХАДЖЕ“
Несмотря на оправдательный приговор, вынесенный судом, я не рискнул вернуться в район Сары–Булаха, опасаясь встречи с родственниками Саеро. Я поступил благодаря рекомендации коменданта переводчиком в 1–й Лабинский казачий полк и отправился на войну в Турцию, часть которой была уже занята русскими войсками.
В турецких селах, на занятой русскими войсками территории, почти все жители остались на местах, и мне пришлось видеть издевательства и насилия, которым подвергалось население со стороны русских солдат и офицерства. Они очевидно считали, что на войне все допустимо: и разграбление имущества (в этом отношении особенно- отличались казаки) и насилие над женщинами и малолетними девочками. Защищая себя от насилий, многие женщины вступали в бой с русскими военными чинами и по старым традициям, с кинжалом в руках, отчаянно охраняли свою честь. Мне хорошо запомнилось одно происшествие.
В селе Дерик, Антадского района (в Турции), жила моя единоплеменница, курдянка, которая с винтовкой в руках охраняла свою честь и имущество. Она организовала у себя женский отряд и не пускала в свой дом ни одного солдата, ни одного офицера. Между тем офицерская молодежь очень интересовалась воинственной красавицей.
Русские офицеры, получавшие по военному времени довольно большое жалованье, вели во время затишья на фронте весьма разгульную жизнь. По целым дням и тем. более по вечерам и ночам шли попойки, азартная картежная игра; люди в пьяном виде постоянно безобразничали, а высшее начальство смотрело сквозь пальцы на их проделки, считая вполне естественным, что молодежи после строгой дисциплины закрытых учебных заведений хочется пожить попривольнее.
И вот однажды, после попойки, в прекрасную летнюю ночь, компания офицеров, увлеченных красотой и недоступностью курдянок, решила пробраться к ним в дом. Найдя ворота на запоре, они захотели перелезть через довольно высокий забор, и один из офицеров немедленно начал взбираться на него. Веселая компания рассчитывала на то, что мужчин в доме нет. Но каково же было всеобщее изумление, когда раздался выстрел из винтовки, и пуля пролетела над головой предприимчивого офицера, прострелив фуражку и оцарапав только кожу! Офицер соскочил с забора и не решился больше возобновить свою попытку. Нашелся однако другой смельчак, которого этот случай только подзадорил; он решил попытать счастья и пробраться в дом с противоположной стороны. Его постигла та же участь: выстрелом из винтовки он был слегка ранен в плечо. Пораженные меткостью стрельбы и опасаясь, что на выстрелы могут обратить внимание, полковые дозорные, офицеры во избежание скандала решили удалиться не солоно хлебавши.
Несмотря на эту неудачу, атака возобновилась через несколько дней: какой‑то поручик опять пытался ночью забраться в дом красавицы–курдянки и тоже был ранен в тот момент, когда перелезал через забор.
Об этом последнем случае кто‑то донес в штаб корпуса, и оттуда немедленно приехал комендант 4–го Кавказского армейского корпуса полковник Бециславский с несколькими офицерами для производства дознания. Я сопровождал комиссию, как переводчик. Когда мы подошли к дому курдянки, комендант послал меня вперед. Он поручил мне объяснить женщинам, что комиссия пришла, чтобы защитить их, а не для того, чтобы возвести на них вину. Дело было днем, и я пошел прямо через ворота. Как только я показался в воротах, на меня была направлена винтовка, но я сейчас же крикнул по–курдски «эзи–ж-воэмо», что значит «я ваш», почему и был пропущен во двор и даже в дом. Оказалось, что охраной дома руководит младшая невестка, действительно замечательная красавица; две старшие невестки и свекровь тоже были вооружены, но подчинялись указаниям своего молодого командира. Я объяснил им, что прибыл самый главный начальник, который узнал, что воинские чины безобразничают в селе; он не причинит им зла, а наоборот, строго накажет виновных. Женщины удалились на совещание, но одна из них осталась, наставив на меня свою винтовку. После получасового совещания они заставили меня поклясться в верности своих — слов и самое главное в том, что комиссия пришла к ним с честными намерениями. Я произнес торжественную клятву и после этого пошел к коменданту, которому передал, что курдянки согласны принять его. Комиссия допросила всех женщин, а также многих офицеров и казаков, которые были вызваны. Последние обвиняли курдянок в разных проступках и наговорили довольно много вздора.
Дознание выяснило целый ряд безобразных поступков. Дело кончилось тем, что несколько офицеров было переведено с фронта в другие части, а к дому курдянок поставили часовых для охраны. Однако курдянки не ослабили своей бдительности и, кроме меня, никого не впускали в дом. Все это происшествие особенно отчетливо запечатлелось в моей памяти потому, что я искренне восхищался курдскими женщинами, которые сумели отстоять себя.
Прошло несколько недель, и мы двинулись дальше, в глубь Турции. Вскоре наша часть подошла к высокой горе Сапан–Дагу, которая не уступает по высоте Арарату. Величественный Сапан–Даг воспет в курдской поэме «Сиябанд и Хадже», которую мне не раз приходилось слышать от кочевников–курдов.
Передам вкратце ее содержание.
В давние времена на Сапан–Даге жил красавец Сиябанд, охотник из племени Зилли. Сиябанд влюбился в красавицу Хадже. Но охотник был беден и не мог по курдскому обычаю уплатить родителям калым, чтобы взять Хадже в жены. Сиябанд украл красавицу и увез ее в горы, где они счастливо и беспечно провели три дня и три ночи. На четвертый день случилось так, что Сиябанд заснул, положив голову на колени Хадже. В это время мимо пробежало несколько диких оленей, и один из них, самый высокий и красивый, отбил самку от стада и пошел с нею в сторону. Увидев это, Хадже заплакала, и слеза из ее глаз упала Сиябанду, на щеку. Он проснулся и, видя плачущую Хадже, сказал:
— Если ты неохотно пошла за меня замуж, то я буду тебе верен, как брат сестре, и отведу тебя домой к отцу и матери.
— Нет, дорогой Сиябанд, я люблю тебя и всегда буду тебе верной женой, а плачу я потому, что видела, как высокий и красивый олень отбил от стада самку, и ни один из остальных оленей не посмел отбить ее обратно. Этот олень такой же удалец, как и ты; я обрадовалась твоему удальству и заплакала от избытка счастья, —ответила Хадже.
Тогда Сиябанд спросил:
— Куда ушел олень с самкой?
Хадже указала, в каком направлении они поскакали, а Сиябанд сказал:
— Я охотник. На этой горе я никого не видел сильнее себя, и вдруг почти на моих глазах олень отбивает самку от стада; это для меня очень обидно.
Он вскочил на ноги и бросился бежать вдогонку за оленями. Как только он приблизился к оленю и прицелился из «тиркавэн» (курдский охотничий лук), олень подскочил, ударил его рогами и сбросил в ущелье. Там нашла его Хадже тяжело раненого и разбитого. Сиябанд лежал на дне ущелья, а Хадже склонилась над ним, горько плакала и в песне проклинала красоту леса, цветов, вое великолепие природы; она проклинала воду родников, мелкие кустарники, фрукты и ту траву, которую щипал олень и которая дала ему такую силу, что он сумел победить Сиябанда. В припадке отчаяния она проклинала и летние кочевки, утопающие в лесной зелени, и прекрасный воздух, насыщенный ароматом горных цветов, и яркое солнце, освещающее Сапан–Даг, где было пристанище злого оленя. В этой поэме Хадже излила вое свое горе, всю печаль. «Сиябанд и Хадже» —одна из самых поэтических и красивых поэм у курдов.
У подножья Сапан–Дага мы расположились лагерем в селении Бостан–Кая. В качестве переводчика мне часто пригодилось для закупки скота ездить в горы к курдам, жившим на летних кочевках. Ездил я также на наши посты, расположенные в горах для охраны лагеря от внезапных нападений турецкой кавалерии Гамадис.
“ПРОШУ ВАС, НЕ ДЕЛАЙТЕСЬ ЖЕРТВОЙ МОЕЙ ПУЛИ”. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
У подножия Сапан–Дага мы стояли недолго. Вскоре пришел приказ командующего армией о передвижении нашего полка, так как фронт благодаря успешным для русских боям ушел далеко вперед, в глубь Турции. Нам было приказано занять левый боевой участок от Кармунджа. и Мелезгерга, севернее реки Евфрата. Один из офицеров с — несколькими казаками и конечно со мною в качестве переводчика отправился вперед. Надо было заранее подыскать удобное место для разбивки лагеря, заготовить фураж и съестные припасы.
Проезжая по склоку горы, мы увидели убегавшего курда, за которым гнались 10 или 15 человек; они непрерывно стреляли в него и каждый раз давали промах, Убегавший все время кричал своим преследователям:
— Прошу вас, не делайтесь жертвой моей пули. Что вы хотите от меня? Это дело прошлое.
Но в то же время, стреляя на бегу, он каждый раз убивал по одному из преследующих: на наших глазах он уложил трех человек без промаха. Казаки дали залп в этого молодца и ранили его в пятку; пришлось ему сдаться.
На допросе выяснилось, что причина преследования — кровная месть. Беглец, который всех нас восхитил своей смелостью и изумительно меткой стрельбой, убил когда‑то человека и теперь случайно встретил в деревне родственников убитого. Они решили прикончить своего врага, зная, что он последний в роде и мстить за него некому. Они капали на него, но, несмотря на их численное превосходство, курду удалось убежать из деревни. Совершенно уверенный в меткости своей стрельбы, он не слишком боялся преследователей и кричал им в насмешку, чтобы они не делались жертвой его пули. Все (преследователи были арестованы и отправлены в распоряжение начальника Мелезгертского округа, занятого русскими по праву войны, а раненый был помещен в военный лазарет, где совершенно вылечился и затем отправился домой.
Так протекала моя жизнь на фронте — в постоянный разъездах по курдским селам, и кочевкам. В общем жилось неплохо. Но надвигалась зима 1915–16 года; жизнь с каждым днем делалась труднее. Наступали холода, и я стал подумывать о возвращении домой. В это время многие солдаты получали из дому тревожные письма. Писали, что на родине голод, потому что все мобилизованы и некому работать на полях. Писали также, что скот берут на убой, а солдатские семьи с малолетними детьми голодают. Такие письма очень волновали солдат, уставших от продолжительной войны. Все были недовольны и шопотом передавали тревожные вести. Пронесся слух, что на германском фронте положение с каждым днем ухудшается, что в лазаретах десятки и сотни тысяч раненых брошены па произвол судьбы, не говоря уже о семьях. Все были уверены, что причина наших поражений—предательство высшей администрации. Все ждали скорейшего окончания войны, и многие дезертировали с фронта.
По мере приближения к фронту наше положение становилось все хуже, и служить было труднее. Я числился вольнонаемным переводчиком и поэтому мог подать заявление об увольнении. Командир полка сначала ответил на мое заявление отказом, но я сказал, что обращусь в штаб корпуса, и через два дня меня уволили. Получив расчет за пять месяцев, я немедленно отправился в село Астафлу, Сурмалинского уезда, Эриванской губернии, на родину отца.