конвоиру? Брать нам в руки оружие не полагается. «Женя, вспомни того чокнутого
самострела с вышки. А мне уже…» – Филипп Филимонович сдвинул рукав
бушлата, посмотрел на часы – пятнадцать минут первого. Он сказал, сколько ему
осталось.
Чокнутому самострелу мы вынимали пули из печени и из позвоночника.
Принесли его прямо с вышки, весь в крови. Заступив на пост, он начал горланить
песни, мода такая в охране нашего лагеря, одни вокалисты собрались. Пел-пел, и
начал стрелять по зоне короткими очередями. Как только зека появится возле
барака, он открывает огонь. Ни в одного не попал. Прибежал начальник караула,
что за пальба? И тот с досады пальнул себе в живот – попал. Или пьяный был, или
действительно сошёл с ума. Три часа возились, извлекали пули, зашивали печень,
намучились, но спасли. В палате он начал метаться, вскакивать, сорвал повязку и
умер от кровотечения. Если мы дадим конвоиру пистолет, он может нас застрелить в
упор, симптомы чокнутости у него есть. Но если на вахте увидят в руках у
заключённого пистолет, могут дать команду открыть огонь с вышки. Нас расфукают
из пулемёта.
«Кончай петь, – подал я Саше команду. – На вахте вон Папа-Римский».
Начальника режима боялись не только зека, но и сами надзиратели. Следующую
команду подал Пульников. «Стой, мать-перемать! – Он шагнул к Саше вплотную. –
Ты присягу давал, туды тебя растуды? Мы тебе доверяем оружие и, чтоб ты помнил,
трибунал тебе с ходу намотает десять лет, а мы пойдём свидетелями. Я уже вольный
без пяти минут».
Конвоир вроде опомнился, вполне осмысленно протянул мне руку. Я подержал
пистолет, хорошая, чёрт её бери, игрушка, так и прилипает к ладони, тяжёленькая,
действительно, самый веский аргумент, так и зовёт или по темени долбануть, или
нажать на спусковой крючок. Пульников засёк мою опасную завороженность. «Но-
но, Женя! Мне осталось пятьдесят пять». Я вложил пистолет в кобуру и сам её
застегнул.
«Шагай рядом с нами, – приказал хирург. – Только не вздумай хвататься за
оружие». Я добавил: «Шаг вправо, шаг влево считается побег».
Вахту прошли спокойно, зря волновались. Хватит на сегодня приключений,
будут они ещё и завтра, и послезавтра. Двинули с Пульниковым в больницу через
всю зону спящую, тихую, и теперь хирург болтал уже без умолку: «Хороший парень
Саша, есть же люди среди надзирателей. Ты, Женя, тоже хороший парень, я из тебя
классного хирурга сделаю». Он опьянел с отсрочкой, хитёр, бродяга. Зашли в
больницу, тепло и чисто, все спят, а Пульников загорланил на манер конвоира: «Как
шли мы по трапу на бо-о-орт в холодные, мрачные трю-ймы».
Собрат наш, доктор Вериго не спал, лежал на койке с книгой в руках.
Пульников сел к нему и начал тормошить. «Ну, расскажи, Верижка, как ты на
медведя ходил!»
Олег Васильевич Вериго, один из самых уважаемых людей в лагере, военный
врач, справедливый, выдержанный, всегда спокойный, сейчас был заметно
опечален. Пришло ему письмо от жучек из Майны, там женский лагерь. Олег
Васильевич подал конверт, и Пульников начал с выражением: «Только ты не
огорчайся, Олег Васильевич, эта сучка гумозница не заслуживает тебя. Она в
первый же день полезла на вышку. Её все вертухаи уже перепробовали. Мы её
приговорили, сегодня обстригли и опарафинили, только из уважения к тебе, дорогой
и любимый наш Олег Васильевич».
Пожалели, называется. Но у них свои законы. А Вериго страдал из-за того, что
издеваются над Тамарой. Она ему чуть не каждый день письма писала. Тоже, между
прочим, майор медицинской службы. Бывает же такое совпадение – она, военврач,
своего муженька мышьяком, а он, военврач, свою жёнушку из пистолета. Хороша
парочка, баран да ярочка, – сказал бы, да не скажу. Славный человек Вериго. И
Тамара редкая женщина. Её судил трибунал в Алма-Ате, тот же, что и меня, и дали
ей двадцать лет, пришли мы одним этапом, она сразу нацелилась на Вериго и своего
добилась. Симпатичная такая ведьма, очень привлекательная. «Не тужи, Верижка,
найдёшь другую, – блажил Пульников. – За что тебя бабы любят, мне хотя бы одну
десятую».
Зашёл санитар, принёс чайник и сказал, что меня вызывает Волга.
2
«Эх, Евгений Павлович, – укоризненно сказал Волга, – по голосу чую (он
слепой, на глазах повязка), поддал ты сегодня, какую тебе казнь придумать?»
На той неделе мы с ним дали слово: ни глотка до Нового года. Казалось бы, в
лагере воздержанию режим способствует, однако водку найти легко, закажешь и
принесут, в крайнем случае, одеколон. Способы доставки – в грелке, в перчатке
резиновой или в шланге, обмотает вокруг себя, или в шарф и на шею, надзор на
вахте хлопает, щупает, иногда поймает, а чаще – нет. Умудряются. В рабочую зону
вольняшки приносят или бесконвойные зека, хотя риск большой, могут
законвоировать. Вольняшкам тоже грозят неприятности, анкету могут подпортить.
В лагере разливаешь по стаканам и – будем здоровы. Но, бывает, и бутылку
приносят. Когда мы с Волгой сошлись в первый раз потолковать один на один, он
выставил бутылку армянского коньяка – высший шик. Мы не пили с ним каждый
день, перепадало изредка, но с похмелья и он чумел, и я ходил сам не свой, решили
завязать. И вот являюсь я подшофе, иду от стенки к стенке, а тут ещё хирург рулады
пускает: «Будь проклята ты, Колыма-а, что названа чудной планета-а-й…»
Сели мы с Волгой у печки в углу возле операционной, никто нам не мешает. В
первые дни Волга ходил по больнице с шестёркой-поводырём, но скоро освоился и
знал все больничные закоулки как свои пять пальцев. Он не унывал, хотя ослеп
недавно, уже в нашем лагере. Для меня такой оптимизм загадка. Я всегда примерял
чужие недуги на себя – выдержу ли? Вижу, туберкулёзник харкает кровью, но
спокоен, без паники, иногда улыбается, а я думаю, вдруг такое со мной случится,
как я себя поведу? Или гипертоник лежал у нас, совсем молодой, кровоизлияние в
мозг, инсульт. Я себя настраивал на худшее, учился терпеть, чтобы любой недуг для
меня не стал неожиданностью. Волга, надо сказать, держался молодцом. Ночью ему
не спится, он привык в карты шпилить, лучший стирогон Гулага, а днём дрыхнет.
Сидим в тепле, я доволен, я недавно спасся. Волга чует мою взвинченность и ждёт
подробностей, как я там на свободе лихо подженился, сошёлся с медсестрой в
закутке, так что, не будь жлобом, излагай подробно и не спеша. Даже, если не
повезло, сочини, приври, так надо. Однако, прежде чем рассказывать про любовные
утехи, я признался Волге, что тащил на себе конвоира.
«Как, на себе?– переспросил Волга. – Мусора – на себе?» – В голосе его
угрожающая растяжка. «Обыкновенно тащил, под микитки, до самой вахты». –
«Порядочный каторжанин дал бы тебе немедля в рыло. Тащить на себе мусора!» –
«Это ещё не всё, Волга, – продолжал я азартно, словно стремясь наказать его за
упрощение сложностей. Он мне свой блатной катехизис, а я ему правду жизни. –
Мы ещё пистолет потеряли».
Волга расхохотался: «Ну, ты романист, фантаст, ох, Евгений Павлович, хватил
ты сегодня спиртяги, давай трёкай дальше, только не забудь место мне указать, где
потеряли, сейчас сбегаю, подниму».
Я ему рассказал всё, как было. Волга захлебнулся от негодования. «Фраера, ну
фраерюги! Да тебе за это!.. – Он не находил слов. – Да тебя все подряд запрезирают.
Завтра ты потеряешь уважение всего лагеря. – Волга ярился, ярился, ходил передо
мной от стенки к стенке, шипел на меня, шипел, скоро ему надоело, и он спросил с
детским любопытством: – Ну и что, ты его в своих руках держал? Какой марки?
Тэтэшник?» – «Держал и в своём кармане тащил. Настоящий ТТ с обоймой».
Волга сел, Волга встал, Волга заметался взад-вперёд, не находя себе места от
жгучей досады. «Да ты знаешь, что значит здесь, на нашем штрафняке в Хакасии,
заиметь зекам оружие? Это свобода всему лагерю! Эх, Евгений Павлович, вот так
мы и пропадаем. Тащил пистолет и сам вернул его мусору – ну ни в какие ворота!
Никогда в жизни не признавайся в своём позоре, помяни моё слово, опарафинят
тебя навек, никакая медицина тебя не отмоет, под нарами будешь свой срок
досиживать».
Меня уже стало злить, какого чёрта, в конце концов, он меня поносит! «Что я,
по-твоему, должен был сделать?» – «Спрятать!» – рявкнул Волга так, что повязка
его взметнулась на лоб. – «Тревогу поднимут, искать будут. И срок дадут». – «Ищи
ветра в поле. С умом спрячешь, никто не найдёт. Завернул в носовой платок, сунул в
варежку и под камень, в дупло, под дерево, под мосток, да куда угодно. Запомнил
ориентир, послал бесконвойного, и завтра этот шпалер с маслинами был бы в наших
руках. А вообще, я бы на твоём месте раздел краснопёрого, влез в его полушубок с
погонами, забрал бы его ксивы, сел в экспресс и покатил до Москвы».
Пошёл я спать и долго ворочался. Я всё-таки легкомысленный, даже
представить не мог, что Волга оценит мои действия как позорные. На самом деле,
упустил шанс. Взял бы пистолет, переоделся и с документами сержанта поехал бы,
допустим, до Владивостока, там в бухте Золотой рог спокойно сел на корабль и
поплыл открывать Америку уже с другой стороны. А куда Пульникова?
Благородство обязывает взять его с собой. Но как вдвоём на одну ксиву? Я бы его
пристрелил по Джеку Лондону: мустанг не выдержит двоих. Укрылся бы в штате
Калифорния, женился на кинозвезде, стал бы миллионером и написал мемуары о
своей честной жизни. «Ничто так не похоже на нас, как наше воображение». Есть
вариант более серьёзный. До станции Ербинская семь километров, к утру я бы
дошёл туда, сел в воинский вагон, у меня красные погоны, пистолет, еду я по
оперативной надобности разыскивать – кого? Сбежавшего из мест заключения
такого-то. Называю две моих фамилии и три моих статьи. Очень занятно, как я
ловил бы самого себя. Поймал бы или нет? Я, такой добросовестный,
дисциплинированный, поймал бы обязательно и водворил на место. Я сын своего
времени.
В сюжете что-то есть. Не могу спать, ворочаюсь, не забыть бы мне вариант
ловить самого себя, потом обдумать. Собственно говоря, я это делаю всю свою
сознательную жизнь. Ругаю себя, корю, ни один свой промах не пропускаю. Казню
себя сам, но оказывается, недостаточно, трибунал добавляет – вот сижу. Чалюсь. И
не рвусь на свободу. Не использовал такую возможность. Очень всё-таки интересно
– ловить самого себя. С пистолетом: стой, такой-то, он же такой, руки вверх!
Пульников сладко спал, всхрапывал. Ему одним днём меньше сидеть. Волга,
между прочим, взъярился, когда услышал, что Филипп считает дни, – не досидит!
Замечено: с теми, кто по-жлобски считает крохи со стола свободы, обязательно что-
нибудь приключится.
И приключилось.
3
Поступил больной Матаев, двадцать один год, срок девятнадцать лет по Указу.
Принимал его сам Пульников и сразу поставил спорный диагноз – болезнь Банти.
Спленомегалия, увеличение селезёнки, застой крови в портальном круге, много
жидкости в брюшной полости, надо его срочно брать на стол. Банти так Банти. Мне
нравятся именные симптомы, смакую диагнозы по-латыни, тем более, когда вокруг
ботают по фене. Вспоминаю ассистентов Окуня Давида Натановича или Хасана
Хусаиновича Рахимбаева, доцентов по терапии, – пригодились мне их накачки, хотя
не для тюрьмы они меня готовили. Впрочем, как сказать. Где бы ты ни был, на воле,
в неволе, среди врагов, среди друзей, на войне или в мирной тишине, всегда и везде
нужен хороший лекарь. Терзатели-преподаватели стали ангелами-хранителями. Мне
ласкали слух симптомы, диагнозы, названия инструментов, аппаратов. Симптом
Пастернацкого – бьёшь по почкам: больно, не больно? Закон Старлинга, сердечная
мышца сокращается по принципу: всё или ничего, как в любви – всё или ничего.
Или как в тюрьме – вся свобода нужна, а не по частям. Аппарат Рива-Роччи. Музыка
имён, поэзия латыни. Per aspera ad astra – через тернии к звёздам.
Взяли Матаева на операцию. Операционным блоком у нас заведует старший
лейтенант медслужбы Зазирная, строгая, если не сказать, вредная, как и положено,
собственно говоря, сестре операционной. Фронтовичка. Явилась как-то при параде
– два ордена Красной звезды, орден Отечественной войны и медали за взятие почти
всех столиц Восточной Европы. Сегодня она добрая, поскольку пришёл Вериго
давать наркоз. Он предпочитает обыкновенную маску Эсмарха – проволочный
каркас, сверху марля, на неё капается эфир, больной засыпает. Я ассистирую,
обрабатываю операционное поле по Гроссиху- Филончикову. Пульников говорил,
раньше обрабатывали по Гроссиху, теперь добавили Филончикова. До борьбы с
космополитами раздражение брюшины называли симптомом Блюмберга, теперь
Щеткина-Блюмберга. Со дня на день к фамилии Рентген присандалят Сидорова-
Петрова. Пенициллин тоже наши открыли (как сейчас помню) Манассеин и
Полотебнов ещё в прошлом веке.
Сделали разрез слева, вскрыли – огромнейшая селезёнка с детскую голову,
обилие застойных сосудов, сбоку ещё пузырь водяной – ничего не понятно. Гадаем.
Эхинококки бывают в печени. Киста? Нет, киста у селезёнки исключена. Начали
искать корень, что за опухоль, откуда она? Видим, перекрут сосудов, из-за этого
отёк, без нашей операции Матаеву не выжить. Пульников полез глубже, а пузырь
возьми да и лопни, как надувной шарик, залило всё жидкостью, прозрачной, без
запаха. Подхватили кохерами края пузыря, остатки жидкости вычерпали, я поднял
лоскуты, стала видна полость и взбухшие сосуды. Ничего не понятно. Удаляем
опухоль и остатки кисты, Вериго нас поторапливает: наркоз кончается. Перевязали
толстый сосудистый пучок и только теперь увидели селезёнку, нормальную,
сиреневую, без изменений, – что же мы удалили? Гадать, однако, нет времени. Я
уже заметил: теряешься перед живой тканью, всё не так, как в учебнике или в
анатомическом атласе. Операцию закончили, больного перевели в палату, но тревога
у меня осталась. Ночью у Матаева начались сильные боли, естественно, большой
разрез. Я ему сделал пантопон, поговорил, он в сознании. К полуночи я задремал на
кушетке в ординаторской. Пришёл Гущин, санитар, баптист: Матаеву плохо. Я в
палату, он уже без сознания и какой-то запах странный – цветов, духов, совсем
неуместный запах. Сделал ему камфору, кофеин, продержал его до утра. В девять
пришла Светлана Самойловна, вольный врач, очень толковая, я с ней к Матаеву, а
она сразу с порога: запах фиалок – признак уремии, мочекровия. Но почки мы вроде
не трогали, почему мочекровие? Анализ дал дикий лейкоцитоз. Туман ещё гуще, у
больного коматозное состояние. Короче говоря, записали мы ещё один экзитус
леталис. Олег Васильевич первый допёр – мы вырезали ему почку. Но у человека их
две. А вторая отказала, возможно, пиелонефрит. Окончательный диагноз поставит
вскрытие, обязательно в присутствии оперуполномоченного. Бывало, под видом
покойника из морга вывозили живых – в побег. Прозектор Мулярчик рассказывал,
что во время войны умирало столько, не успевали вскрывать, и чтобы не дать
зевака, учредили на вахте бдительную кувалду. Доставляют на телеге трупы, вахтёр
берет пудовый шутильник, и с размаху штампует каждый череп. Если затесался
живой среди мёртвых, попробуй теперь сбежать. Мулярчик трепло отменное, но в
лагере выдумка в нашу пользу важнее правды. Мы с ним работали бок о бок, делали