Да, я же хотел рассказать, как мы скот пасли.
Овцы спокойно щипали травку. Я, опершись на палку, глядел за ними. Смотрю, из-за бугра показался военный. Сердце так и подпрыгнуло: а вдруг Баппу?! Я бросился ему навстречу, мне даже показалось, что я узнаю его. И Дзыцца подошла поближе. А военный, тяжело ступая, прошел мимо нас. Поздоровался по-русски. Наверно, из Джермецыкка — там русские живут. С тех пор как увижу военного, сразу отца вспомню. Дунетхан тоже ждет его, потому и вишни для него спрятала. Дунетхан умеет делать тайники. И не так-то просто их найдешь. Перед Новым годом Дзыцца обычно печет пирожки. Мы с Бади тут же их съедаем. А Дунетхан то там спрячет пирожок, то здесь… В конце концов я все-таки их нахожу, и тогда дело кончается слезами. И сейчас для вишен нашла хорошее место, думала, что никто не разыщет ее тайник. Да никто бы и не разыскал, если бы я не затеял уборку.
Я вынес банку с вишнями и снова закрыл дверь на замок.
— Зачем запираешь?
— Чтобы вы не пачкали. Я сегодня целый день убирал.
Скрипнула калитка. Дзыцца идет. Девочки, обгоняя друг друга, побежали ей навстречу, повисли на ней.
— Подождите, — улыбается Дзыцца, — дайте мне пройти!
Бади схватила ее сумку и волочит по земле. Дзыцца присела на ступеньки. Бади сразу полезла к ней на колени.
— Ну вот, — вздохнула Дзыцца. — скоро невестой станешь, а все на руки!
Но Бади, не отвечая, устроилась поудобнее. Дзыцца одной рукой прижала ее к себе, другой — обняла Дунетхан. Я сел рядом с Дзыцца и с нетерпеньем жду, когда же она войдет в дом. Но Дзыцца вечером любит посидеть здесь. Усталость понемногу проходит, и тогда она берется за домашние дела.
Но вот Дзыцца и отдохнула.
— А почему дверь на замке? — удивилась она.
А я уже тут, с ключом.
— Сейчас открою…
Как же довольна была Дзыцца, когда увидела, как я все убрал в доме! Дунетхан и Бади тоже хвалили меня. Всем это было приятно.
Ничего, Дзыцца. Я еще много раз порадую тебя. Все простишь мне. Даже то, что я курил однажды. Она тогда очень рассердилась. Будто, кроме меня, никто никогда не курил. Агубе и сейчас курит, и Хадзыбатыр, и Хаматкан… Зачем так волноваться из-за этого? Боится, что плохим человеком вырасту. А чего бояться? Я больше никогда не обижу тебя, Дзыцца. И курить не буду. Видишь, как я хорошо все убрал. А ведь мальчишки никогда этими делами не занимаются. Как же! Чтобы Хадзыбатыр когда-нибудь вымыл тарелки! Или Хаматкан!..
III
Сквозь сон слышу какой-то шум. Так сладко мне спалось. Я не в силах открыть глаза, хочу снова окунуться в мягкие волны сна. Но нет, под самыми окнами раздаются мальчишечьи голоса. Интересно, чего они не поделили?
Встал, выглянул в окно. Резкий солнечный свет ударил мне в глаза, так что я на мгновенье зажмурился.
Дзыцца, наверно, давно ушла на работу. И сестричек не видно, тоже куда-то убежали. Каждое утро меня приходится будить: утренний сон особенно сладок. Но хочешь не хочешь, а вставать приходится.
Кое-как прибрал постель, взял мыло, перекинул полотенце через плечо и направился к речке. Вода была как лед, но я все-таки вымылся по пояс.
Вернулся домой. Чувство такое, будто я что-то забыл, не могу вспомнить. Да! Я же хотел пойти на Кобошово озеро. Однажды я после работы проезжал мимо и своими глазами видел, сколько там рыбы. Если бы не Жамират, то я тогда остановил бы Дудтула и начал бы ловить рыбу. Надо непременно пойти сегодня. Жаль, что ни Хаматкана не встретил, ни Агубе. Но ничего, обойдусь и без них. Одному даже интереснее. Вот-то удивлю их, как принесу рыбу. Тогда поверят, что я могу ловить не хуже лучшего в селе рыбака Бешагура.
Быстро добрался до заросшего кустарником оврага, — кустарник тянется по обочинам полузабытой дороги. Тут меня стал одолевать страх. Заросшая дорога вот-вот исчезнет. За густым орешником ничего не видно, кроме небесной сини. Треснет сучок под ногой, а я уже вздрагиваю. Несколько раз споткнулся, запутавшись в повилике. Больше всего я боялся змей. Мне так и казалось, что под каждым кустом, свернувшись, притаилась гадюка…
Выбравшись из орешника, я вздохнул с облегчением. Сердце готово было выскочить из груди. Но оглянулся на заросли орешника и удивился: чего же это я так испугался средь бела дня!..
Я вытер пот со лба. Достал складной ножичек, вырезал палку и, насвистывая, пошел дальше.
Вот и Кобошово озеро. Рыба скользила у самой поверхности воды. Но стоило мне подойти к берегу, как она тут же исчезала в глубине. Нет ни одной…
Я спрятался в бурьяне. Вижу — один за другим выплывают сазаны. Подпрыгивают над водой и снова уходят под воду, словно дразнят меня. И потом долго еще расходятся круги на зеркальной глади озера.
Но как я буду ловить рыбу? Ни сети, ни удочки. Что же это я раньше не подумал? А теперь хоть локти кусай. И все-таки я с пустыми руками отсюда не уйду!
Я подвернул штаны, снял рубашку, перевязал рукава и ворот — вот у меня уже и бредень. Вошел в озеро, шагнул несколько раз, и вода залила меня до пояса. Дно оказалось илистым, ноги у меня завязли. Начал барахтаться, да и плюхнулся в воду! Еле выбрался обратно на берег.
Вода замутилась. Я был весь в грязи и в тине. Надо бы одеться во что похуже, а я надел свой школьный костюм. Теперь же этот костюм превратился в тряпку.
Я сполоснул в озере штаны и рубашку, расстелил их сушиться на солнце. А сам в одних трусах уселся в тени и стал раздумывать. Если бы меня сейчас увидела Дзыцца, уж и попало бы мне! И за одежду, и за то, что, не спросившись, ушел из дому, и за то, что в илистую воду полез…
Потом встал, подошел к своей одежде. Грязные пятна, там, где подсохло, стали еще отчетливей. Прополоснул второй раз и снова расстелил сушиться.
Вокруг росло множество ромашек. Я сорвал одну и решил погадать — будет ли Дзыцца меня бранить или нет?
— Побранит — не побранит… — начал я, отрывая лепесток за лепестком.
Чем меньше лепестков оставалось, тем тревожней становилось на душе, тем слабее голос.
— Побранит — не побранит… Побранит — не побранит…
С ромашки упал последний лепесток.
— Побранит…
Я и без гаданья знал, что мне достанется. И не только от Дзыцца — Бади и та будет на меня коситься. А может, еще раз погадать?
Я сорвал несколько ромашек и лег в тени. Снова сыплются лепестки.
— Побранит — не побранит…
Выходило и «побранит» и «не побранит». Устав от этого бесполезного занятия, я отшвырнул ромашки и глубоко вздохнул:
— Поди разберись тут, чему верить…
Мне надоело смотреть на свою мокрую одежду. Я повернулся на другой бок, подложил кулак под голову и стал рассматривать травинки. Вон по одной ползает муравей — вверх-вниз, вверх-вниз… Будто боится потерять свой след. Вверх-вниз, вверх… Смотрел, смотрел да и заснул.
Вдруг меня словно подбросило, какой-то выстрел разбудил меня — видно, где-нибудь охотник выстрелил в зайца, здесь же Кобошов лес рядом. Вскочил, гляжу вокруг — где я? Почему я в одних трусах? Озеро… грязные штаны… грязная рубашка… Тут я вспомнил все. Настроение мое испортилось.
Вещи мои просохли, я быстро оделся и пустился в обратный путь. Солнце было уже в зените, когда я примчался домой. Вернее, не домой, а к нашему роднику. Я сел около родника, чтобы отдышаться. Вижу, по тропинке идут Агубе и Хаматкан. Несут охапки кервеля[5] и с аппетитом жуют зеленые стебельки. Как будто на лугу не наелись!
— Привет водовозам и соням! — издали крикнул Хаматкан.
— А почему бы и не дрыхнуть ему, привык на всем готовом, — добавил Агубе. — За два дня загнал Дудтула, а сам сидит себе спокойно. Подумаешь, сторонится, никто ему не нужен…
Подошли и стали около меня. Агубе кинул к моим ногам несколько стебельков кервеля.
— Кушайте, пожалуйста, ваше превосходительство! — и опустился на траву рядом со мной.
— Ты что, решил больше не водиться с нами? — спросил Хаматкан.
— А вы очень по мне соскучились?
— Даже и купаться не пойдешь?
— Я только что искупался.
— Это не в счет. То ли дело переплыть Уршдон!
— Тоже мне пловцы нашлись…
— Что-о-о?
— Как маленький барахтаешься в воде и считаешь, что плаваешь.
— Пойдем попробуем!
— Попозже, — сказал я и поднял брошенные Агубе стебельки.
— Пошли сейчас! — загорелся и Агубе.
— Вода сейчас холодная. Не прогрелась. Да я еще и не завтракал. Хотите, пойдем сразу после полудня?
Согласились. Агубе меня удивил. Нам-то с Хаматканом отпрашиваться дома не нужно, Дзыцца вернется с работы только вечером. А Хаматкану и отпрашиваться не у кого. Отец погиб на фронте, мать вышла замуж. Она взяла младшего сына и ушла к новому мужу. Хаматкан остался у дяди, не захотел жить с отчимом. А здесь хоть и до самой ночи не вернется домой, никто о нем не вспомнит…
Другое дело Агубе. Он один у матери с отцом и не может шагу ступить без разрешения. Наверно, никого дома нет, так он и расхрабрился сегодня!
К обеду от жары стало нечем дышать. Соседские старушки вышли на улицу — кто с шитьем, кто с веретеном, кто с чесалкой — и уселись в холодке под акацией. Эта акация — самое высокое и самое ветвистое дерево не только на нашей улице, но и во всем селе. Мы с Агубе вдвоем еле-еле обхватываем ее ствол. А когда идешь домой из соседнего селенья, то первое, что видишь — это наша акация. А где акация, там и наша улица.
В такую жару даже овцы и телята прячутся под деревом. И не выгонишь… Мальчишки же пропадают на Уршдоне…
Духота начала проникать в комнату. Я вышел на улицу. Агубе живет рядом с нами. Что-то его не видно. Позвать боюсь: если старшие дома, то могут не отпустить его.
Откуда-то появился Хаматкан. Подошел тихо, как кошка, и шепчет мне на ухо:
— Где Агубе?
— Не знаю… Да вон он идет!
Агубе вышел из дома, а за ним бабушка. Сейчас начнутся поучения.
— Далеко не ходите, — наказывает Гуашша. — Казбек, ты умница, присмотри за ним. С рекой не шутят…
— Не бойся, Гуашша. Уршдон сильно обмелел.
— Что вы! — Старушка подошла ближе. — Там утонуть можно.
— Хорошо, хорошо! Поняли! — раздраженно сказал Агубе. — Иди домой. А то пока тут с тобой торгуемся, стемнеет. Пошли, если идете!
Агубе злится на бабушку. За грудного ребенка его считает. Хотя бы при людях не наставляла его!
Иногда мне становится жалко Агубе. Шагу не дают ему ступить. Гуашша так и кажется, что внука всюду подстерегает беда.
Дошли до околицы. Ноги в дорожной пыли тонут по щиколотки. Агубе держит чувяки в руке. При Гуашша он не посмел разуться, потому что босиком его не пускают.
Вышли за село. Галечник обжигает ноги. Агубе очень страдает с непривычки; не будь нас, он, конечно, снова обулся бы. Иногда у него подвертывается нога, но терпит, молчит.
— Я знаю одно хорошее место! — сказал Хаматкан.
— Где? — спросил я.
— Далеко отсюда. Омут.
— Вот бы искупаться в омуте! Чтобы заплыть и нырнуть!
— В таком случае пошли.
Хаматкан быстро зашагал вперед. Мы за ним следом. С прибрежного галечника поднялись наверх, пошли по траве. Здесь намного легче идти. Трава густая, высокая, сюда редко добирается скотина. Все чаще попадались по пути заросли ольхи.
Наконец Хаматкан остановился.
— Прибыли! — объявил он и начал раздеваться.
Лучшего места для купанья и не сыщешь. Волны почти незаметны, чувствуется глубина. Хаматкан забрался на разлапистую ольху, склонившуюся над омутом, и, сложив ладони, с гиком бросился вниз головой.
— Фу-у-у!.. Красота!
Он выплыл у того берега, встряхивая мокрым ежиком коротко остриженных волос.
Мы с Агубе не торопимся прыгать с дерева. Сначала надо узнать, очень ли здесь глубоко. Хаматкану нельзя верить, он может надуть. Как-то мы собирали колосья за комбайном. На обед нам дали суп. Хаматкан попробовал и говорит:
«Хоть бы разогрели как следует!»
Я спокойно хлебнул полную ложку, да так и подскочил! Рот как расплавленным свинцом обожгло…
Вместе с Агубе вошли в воду. Глубоко. Тут и началось — брызги, фырканье, хохот! У нас считается, что чем больше брызгаешься, чем громче фыркаешь — тем лучше плаваешь.
Через минуту доплыли до того берега.
— Не брызгайтесь! — проворчал Хаматкан.
Он уже вылез и блаженствовал на горячем песке.
Барахтались в реке до самого вечера. Солнце склонилось к горам, когда мы собрались домой. Дошли до галечника. Агубе на этот раз обулся.
— Глядите — гусята! — прошептал Хаматкан, показывая пальцем в сторону кустарника.
Он, крадучись, спустился к берегу.
— Скорей, а то уйдут в реку!
Гуси, вытягивая шеи и злобно шипя, неуклюже перебирают лапами. Между ними с писком путаются гусята.
— Обходи с той стороны! — командует Хаматкан. — Скорей, Агубе, уйдет!
Несколько гусят сорвались с поваленного ствола дерева. Мы кинулись к ним. Хаматкан поймал двух, мы с Агубе — по одному. Остальные бросились в воду и вплавь пустились к тому берегу. Гуси подняли тревогу. Гусята у нас в руках пищат, и гуси не знают, как им быть — то ли выручать гусят, то ли спасаться самим.
Хаматкан и Агубе спрятали своих гусят за пазуху. А я все еще держал в руках. До этого я много раз слышал от мальчишек, что они крадут на реке гусят, и тайком завидовал им. А теперь, когда у меня самого оказался в руках гусенок, я вдруг почувствовал себя как-то неловко и не знал, как дальше быть с этим пищащим жалким комочком пуха и тепла.
— Пошли скорей, а то кто-нибудь увидит! — торопил Хаматкан.
Агубе подтолкнул меня:
— Чего рот разинул?
Я вздохнул:
— Нехорошо воровать чужих гусят…
— Ишь какой совестливый! А сам накинулся на них коршуном.
— Я сейчас отпущу его.
— Отпустишь — и пропадет, — сказал Хаматкан.
Агубе поддержал его:
— Или же лисица поймает.
— Почему?
— Потому что отбился от стаи.
Я посмотрел на тот берег. Гусей и в самом деле след простыл.
— Как же быть?
— Чего тут раздумывать? — сказал Хаматкан. — Неси домой — и весь разговор.
— На будущий год выведет тебе целую стаю гусей, — подхватил и Агубе.
Думают, что я глупее их. И, конечно, считают трусом. Будь что будет!
— Пошли! — сказал я и решительно повернул домой.
Гусенка я тоже сунул за пазуху. Он все время пищал и вырывался из рук, а теперь притих. Я, крадучись, пробирался домой, опасаясь, как бы кто не догадался, что у меня за пазухой гусенок.
Как только я выпустил гусенка на пол в кухне, он сразу бросился бежать. Сунулся под стол. Потом забился в угол, за веник. Оттуда — к печке… Я ему насыпал отрубей, но гусенок даже и не подошел. Я устал гоняться за ним и махнул на него рукой…
Солнце зашло. На землю спустилась прохлада, стало легко дышать. Коровы до сих пор нет, придется идти искать. Вот уже несколько дней не привозил ей травы, и она снова повадилась пастись за ручьем.
Но далеко ходить за ней на этот раз мне не пришлось, я натолкнулся на нее за углом Бердова дома. Может, она надеялась, что я приготовил ей сочный ужин, и уже направлялась домой.
А вот и Дзыцца идет по улице. Я подошел к ней, взял у нее сумку и мотыгу. Откуда-то появились и сестрички. Бади выхватила у меня сумку и поволокла за собой. Сразу сунулась в кухню. Я крикнул ей:
— Смотри, гусенок убежит!
Дзыцца резко повернулась ко мне:
— Какой гусенок?
Я знал, что мне придется ответить на этот вопрос, и ответ у меня был готов.
— На берегу Уршдона нашел.
Хоть я и ответил без запинки, Дзыцца почувствовала, что я говорю неправду. От нее ничего не скроешь. Не зря она любит повторять, что мысли человека написаны у него на лбу. Она сразу заподозрила неладное.
— Где, говоришь, нашел?
— У самого спуска, за поворотом. Отбились от стаи. Мы с Агубе и Хаматканом пожалели их.
Если она до сих пор хоть немного верила мне, то как услышала о Хаматкане, утвердилась в своих подозрениях.